Они теперь бежали в беспорядке к дальнему леску с тем же рвением, с каким
лишь несколько минут назад бросались в бой. Пауни кинулись вслед,  как  стая
породистых, хорошо натасканных гончих. Со всех сторон доносился их  победный
клич и призывы к мести. Иные из беглецов пытались унести с собой тела павших
воинов, но настигающая погоня заставила их  бросить  мертвых  ради  спасения
живых. И только одна попытка оградить честь сиу  от  поругания,  которое  их
своеобразные понятия связывали с обладанием скальпами павших героев, все  же
увенчалась успехом.
   Читатель помнит, как на утреннем совете один  из  вождей  восстал  против
воинственной политики Матори. Но после того, как он безуспешно поднял  голос
за мир, его рука тем усердней делала свое дело в бою. Мы уже упоминали о его
доблести, и именно его мужество, его пример помогли  тетонам  держаться  так
стойко, когда они узнали о гибели Матори. Этот  воин,  который  на  образном
языке своего племени звался Парящим Орлом, последним отказался от надежды на
победу. Когда он понял, что залпы из ружей, вселившие  ужас  в  его  воинов,
лишают их так дорого  купленного  преимущества,  он  под  упорным  обстрелом
угрюмо отступил к тайнику, где в густом бурьяне была  спрятана  его  лошадь.
Там он застал неожиданного соперника, готового оспаривать его право на коня.
Это был Боречина, престарелый воин, сторонник Матори, тот, чей голос  громче
всех раздавался против  мудрых  советов  Парящего  Орла.  Старик  был  ранен
стрелой, и смерть его, видно, была близка.
   - Я в последний раз шел тропой войны, - мрачно сказал старый воин,  когда
увидел, что за лошадью явился ее законный  владелец.  -  Неужели  Волк-пауни
унесет седые волосы сиу в свое жилище, чтобы там над ними глумились  женщины
и дети?
   Парящий Орел схватил его за  руку,  отвечая  на  призыв  суровым,  полным
решимости взглядом. Дав это безмолвное  обещание,  он  посадил  раненого  на
своего коня. Затем вывел коня из  бурьяна,  сам  тоже  вскочил  на  него  и,
привязав  товарища  к  своему  поясу,  вылетел  на  равнину,  надеясь,   что
легконогий скакун спасет их обоих. Пауни заметили его  почти  тотчас  же,  и
несколько воинов помчались вдогонку.  Они  проскакали  уже  около  мили,  но
раненый не издал ни стона,  хотя  к  его  телесным  мукам  прибавились  муки
душевные: он видел, что враги приближаются с каждым скачком своих лошадей.
   - Остановись, - сказал он наконец и поднял  слабую  руку,  чтобы  товарищ
придержал коня. - Пусть Орел моего племени шире раскроет  крылья.  Пусть  он
увезет в селение темнолицых белые волосы старого воина.
   Этим  людям,  одинаково  понимавшим  славу  и  строго  соблюдавшим  закон
романтической чести, не нужно было много слов. Парящий Орел соскочил с  коня
и помог сойти Боречине. Старик с трудом опустился на колени и, бросив  снизу
взгляд в лицо соплеменника - как будто говоря "прощай", - подставил шею  под
желанный удар. Несколько взмахов  томагавка,  круговое  движение  ножа  -  и
голова отделилась от тела, не  почитавшегося  столь  ценным  трофеем.  Тетон
опять вскочил на своего коня, как раз вовремя, чтобы ускользнуть  от  стрел,
пущенных в него раздосадованными преследователями.  Высоко  подняв  страшную
окровавленную голову, он с криком торжества понесся прочь, летя по  равнине,
точно у него и вправду были крылья той могучей птицы,  в  честь  которой  он
получил свое лестное прозвание. Парящий Орел благополучно добрался до своего
селения. Он  принадлежал  к  тем  немногим  сиу,  которые  вышли  живыми  из
гибельного побоища; и еще очень долго из спасшихся он один мог выступать  на
советах племени, держа голову так же высоко, как прежде.
   Ножи  и  копья  пауни  остановили  бегство  большей  части   побежденных;
победители рассеяли даже пытавшуюся скрыться толпу женщин и детей; и  солнце
давно ушло за волнистую черту западного горизонта,  когда  кровавый  разгром
наконец завершился.

Глава 31

   Так кто ж купец?
   И кто здесь ростовщик?
   Шекспир, "Венецианский купец"

   Утро следующего  дня  занялось  над  более  мирной  сценой.  Резня  давно
прекратилась. И, когда  солнце  взошло,  его  лучи  разлились  по  просторам
спокойной и пустынной прерии.  Лагерь  Ишмаэла  еще  стоял  там  же,  где  и
накануне, но по всей бескрайной  пустыне  не  видно  было  других  признаков
существования человека. Там и сям небольшими стаями кружили сарычи и коршуны
и хрипло кричали над местом, где какой-нибудь  не  слишком  легкий  на  ногу
тетон встретил свою смерть. Только это и  напоминало  о  недавнем  сражении.
Русло реки, змеившейся в бесконечных лугах, взгляд еще мог далеко проследить
по курившемуся  над  ней  туману;  но  серебряная  дымка  над  болотцами  и,
родниками уже начинала таять, потому что с пылающего неба лилась теплота,  и
ее живительную силу ощущало все в этом обширном краю, не избалованном тенью.
Прерия была похожа на небо после бури - тихое и ласковое.
   И вот в такое утро семья скваттера собралась, чтобы принять решение,  как
поступить с людьми, отданными в ее власть игрой переменчивого  счастья.  Все
живые и свободные обитатели лагеря с первым серым  лучом  рассвета  были  на
ногах, и даже самые малые в этом бродячем племени, казалось, сознавали,  что
настал час, когда должны совершиться события, которым, быть может, предстоит
во многом изменить ход их полудикой жизни.
   Ишмаэл, расхаживая по лагерю, был  серьезен,  как  и  подобает  человеку,
которому вдруг пришлось взять на себя решение в делах куда более важных, чем
обычные происшествия его беспокойных  будней.  Однако  сыновья,  так  хорошо
изучившие непреклонный и суровый нрав отца, поняли, что его угрюмое  лицо  и
холодный взгляд выражают не колебания или сомнения, а твердое  намерение  не
отступать от своих суровых решений, которых он держался, как всегда, с тупым
упрямством. Даже Эстер не  осталась  безучастна  к  надвигающимся  событиям,
столь важным для будущего ее семьи. Хотя она  хлопотала  по  хозяйству,  как
хлопотала бы, верно,  при  любых  обстоятельствах  -  так  Земля  продолжает
вращаться, пока землетрясения разрывают ее кору и вулканы пожирают ее недра,
- но голос ее был  менее  громок  и  пронзителен,  чем  обычно,  а  попреки,
сыпавшиеся на младших детей, смягчала  материнская  любовь,  придававшая  ее
словам какое-то новое достоинство.
   Эбирама, как всегда, грызли сомнения и  тревога.  Он  часто  останавливал
взгляд на непроницаемом лице Ишмаэла, и была  в  этом  взгляде  опасливость,
выдававшая, что от прежнего взаимного доверия, от прежнего  товарищества  не
осталось и следа.  Он,  казалось,  попеременно  предавался  то  надежде,  то
страху. Порой его лицо загоралось гнусной радостью, когда он  поглядывал  на
палатку, где находилась его вновь захваченная пленница. И тут же,  непонятно
почему, оно омрачалось тяжелым предчувствием.  В  такие  минуты  он  обращал
глаза к каменному лицу своего медлительного родственника. Но ни разу  он  не
прочел на этом лице ничего утешительного, а  напротив,  всякий  раз  начинал
тревожиться еще сильней. Потому что на физиономии  скваттера  была  написана
страшная для Эбирама истина: тупая натура его зятя  полностью  вышла  из-под
его влияния, и теперь Ишмаэл помышлял только о достижении своих  собственных
целей.
   Так обстояли дела, когда сыновья Ишмаэла, повинуясь приказу отца,  вывели
из палаток тех, чью участь ему предстояло решить. Приказ распространялся  на
всех без исключения. Мидлтона и Инес, Поля и Эллен, Овида и траппера -  всех
привели к самозваному судье и разместили так, чтобы  тот  мог  с  подобающим
достоинством вынести свой приговор. Младшие  дети  толпились  кругом,  вдруг
охваченные жгучим любопытством, и даже  Эстер  оставила  стряпню  и  подошла
послушать.
   Твердое Сердце, явившись один, без своих воинов, присутствовал  при  этом
новом для него и внушительном зрелище. Он стоял, величаво опершись на копье,
а взмыленные бока его коня,  щипавшего  траву  поблизости,  показывали,  что
пауни примчался издалека, чтобы видеть, что произойдет.
   Ишмаэл встретил своего нового союзника  с  холодностью,  показавшей,  как
равнодушно он принял деликатность молодого вождя, который  затем  и  приехал
один, чтобы присутствие  его  отряда  не  породило  тревоги  или  недоверия.
Скваттер не искал  его  помощи,  как  не  страшился  его  вражды,  и  теперь
приступил к делу с таким спокойствием, как будто его  патриархальная  власть
признавалась всеми и везде.
   Во  всякой  власти,   даже   когда   ею   злоупотребляют,   есть   что-то
величественное,  и  мысль  невольно  начинает   искать   в   ее   обладателе
достоинства, которые отвечали бы его положению, хотя нередко терпит неудачу,
и то, что  прежде  было  только  ненавистно,  тогда  становится  вдобавок  и
смешным.  Но  об  Ишмаэле  Буше  этого  нельзя  было  сказать.  Его  суровая
внешность, угрюмый нрав, страшная физическая сила и  опасное  своеволие,  не
признававшее никакого закона, делали его самочинный суд  настолько  грозным,
что даже такой образованный и смелый человек, как Мидлтон, не мог подавить в
себе некоторый трепет. Однако у него не  было  времени,  чтобы  собраться  с
мыслями; скваттер, хоть и не привык спешить,  но  уж  если  заранее  на  что
решился, то не расположен был терять время в проволочках. Когда  он  увидел,
что все на местах,  он  тяжелым  взглядом  обвел  пленников  и  обратился  к
капитану как к главному среди этих мнимых преступников:
   - Сегодня я  призван  исполнить  обязанность,  которую  в  поселениях  вы
возлагаете на судей, нарочно посаженных решать споры между людьми.  Я  плохо
знаком с судебными порядками, но есть правило, которое известно  каждому,  и
оно учит: "Око за око, зуб за зуб". Я не привык ходить по судам и  уж  никак
не хотел бы жить на земельном участке, который  отмерил  шериф;  но  в  этом
законе все же есть разумный смысл, и можно им руководиться на деле. А потому
торжественно заявляю, что сегодня я буду его  держаться  и  всем  и  каждому
воздам, что ему положено, не больше.
   На этом месте Ишмаэл замолк и обвел взором своих  слушателей,  как  будто
хотел проверить по их лицам, какое впечатление произвела его речь. Когда его
глаза встретились с глазами Мидлтона, тот ответил ему:
   - Если надо, чтобы злодей был наказан,  а  тот,  кто  никого  не  обидел,
отпущен на свободу, то вы должны поменяться со мной местами и стать узником,
а не судьей.
   - Ты хочешь сказать, что я причинил тебе зло, когда увел молодую даму  из
дома ее отца и завез против ее воли так далеко  в  дикие  края,  -  возразил
невозмутимый скваттер, нисколько не  рассерженный  этим  обвинением,  но  не
испытывая, видимо, и угрызений совести. - Я не  стану  добавлять  к  дурному
поступку ложь и отрицать твои слова. Покуда время шло,  я  успел  на  досуге
обдумать это дело. И, хотя я не из тех, кто быстро думает, и кто  умеет  или
делает вид, что умеет мигом разобраться в сути вещей, а  все  же  я  человек
рассудительный и, когда дадут мне время поразмыслить, не буду  зря  отрицать
правду. Так что я подумал и решил, что это была ошибка -  отнимать  дочку  у
родителя, и теперь ее отвезут туда, откуда ее  привезли,  со  всей  заботой,
целую и невредимую.
   - Да-да, - вставила Эстер, - он правду говорит. Бедность да работа совсем
его замучили, а тут еще от шерифа покоя не было. Вот он в  дурную  минуту  и
пошел на злое дело. Но он слушал, что я ему говорила, и  снова  вернулся  на
честную дорожку. Нехорошо это и опасно - приводить чужих дочерей в мирную  и
послушную семью.
   - А кто тебе спасибо скажет после того, что ты уже сделал? -  пробормотал
Эбирам со злобной усмешкой, которую обманутая алчность и  страх  делали  еще
отвратительней. - Уж если ты выдал дьяволу расписку, то только из его рук  и
получишь ее назад.
   - Помолчи! - сказал Ишмаэл, простерши могучую руку в  сторону  шурина,  и
этот грозный жест сразу заставил того замолчать. - Ты каркал мне в уши,  как
ворона. Если бы ты в свое время поменьше говорил, я бы не знал этого стыда.
   - Раз вы перестали заблуждаться и поняли, где  справедливость,  -  сказал
Мидлтон, - то не останавливайтесь  на  полдороге  и,  поступив  великодушно,
приобретите себе друзей, которые могут оградить вас от будущих неприятностей
со стороны закона.
   - Молодой человек, - перебил его скваттер, угрюмо нахмурившись, - ты тоже
сказал достаточно. Если бы я побоялся закона, тебе  не  пришлось  бы  сейчас
смотреть, как Ишмаэл Буш чинит правосудие.
   - Не заглушайте в себе добрых намерений. А  если  вы  задумали  причинить
вред кому-нибудь из нас,  то  помните,  что  рука  закона,  хоть  вы  его  и
презираете, достает далеко: он порой не торопится, но всегда достигает своей
цели.
   - Да, он правду говорит, скваттер, истинную правду, -  вмешался  траппер,
который, как обычно, не пропустил мимо ушей ни одного слова, сказанного  при
нем. - Здесь у нас, в Америке, эта рука  куда  как  хлопотлива  и  частенько
тяжело ложится на людей, а ведь тут по сравнению с другими странами человек,
говорят, больше волен следовать  своим  желаниям.  И  поэтому  он  тут  куда
счастливей, и мужественней, и честнее тоже.  А  знаете,  друзья,  ведь  есть
места, где закон до того хлопотлив, что прямо указывает человеку: вот так-то
ты будешь жить, вот так-то ты умрешь, а вот так-то  распрощаешься  с  миром,
когда тебя пошлют предстать пред судьей  небесным.  Да,  грешно  оно,  такое
посягательство на власть того, кто создал своих тварей вовсе не затем, чтобы
их перегоняли, как скотину, с пастбища на пастбище, как только вздумается их
глупым и себялюбивым пастырям, берущимся судить об их нуждах и потребностях.
Что же это за несчастные страны, где сковывают не только тело, но и разум  и
где божьи создания как рождаются младенцами,  так  до  конца  и  остаются  в
свивальнике через грешные измышления людей, которые  не  убоялись  присвоить
себе право, принадлежащее лишь великому владыке всего сущего!
   Пока траппер высказывал эти столь уместные суждения, Ишмаэл  ни  разу  не
перебил его, хотя и смотрел на него  далеко  не  дружеским  взглядом.  Когда
старик договорил, скваттер повернулся к Мидлтону и продолжал так, словно его
не прерывали:
   - Что касается нас с тобой, капитан, так обиды нанесены обоюдно.  Если  я
причинил тебе горе, уведя твою жену - с честным намерением вернуть ее  тебе,
как только сбудутся расчеты вот этого дьявола во плоти,  -  так  ведь  и  ты
ворвался в мой лагерь, помогая и способствуя, как выражаются  законники  про
многие честные сделки, уничтожению моей собственности.
   - Но ведь я только стремился освободить...
   - Мы квиты, - перебил его Ишмаэл,  который,  решив  дело  к  собственному
удовольствию, нисколько не интересовался мнением других. - Ты  и  твоя  жена
свободны и можете отправляться куда и когда хотите. Эбнер, развяжи капитана.
И вот что: если ты согласен подождать, когда я двинусь обратно к поселениям,
то я подвезу вас обоих в повозке. А не хочешь - твое  дело,  была  бы  честь
предложена.
   - Пусть я понесу за мои грехи  самую  тяжкую  кару,  если  я  забуду  ваш
честный поступок, хотя совесть в вас  заговорила  и  не  сразу!  -  вскричал
Мидлтон, бросаясь к плачущей Инес, как только его развязали. - И, друг  мой,
даю слово солдата, что ваше участие в похищении  будет  забыто,  что  бы  ни
решил я предпринять, когда доберусь до места, где  рука  правосудия  еще  не
утратила силу.
   Угрюмая улыбка, которой скваттер ответил на его заверения, показала,  как
мало он ценит обещание, данное от души молодым  человеком  в  первом  порыве
радости.
   - Я решил так не из страха и не из милости, а потому что, на мой  взгляд,
это справедливо, - промолвил он. - Поступай, как тебе кажется правильным,  и
помни, что мир велик, в нем хватит места и для меня и для  тебя,  и,  может,
нам больше никогда не доведется встретиться. Если ты доволен - хорошо, а  не
доволен - так попробуй рассчитаться, как захочешь. Я не буду просить пощады,
если ты меня одолеешь. Теперь, доктор, твой черед. Пора  навести  порядок  в
наших счетах, а то в последнее время  они  что-то  запутались.  Мы  с  тобой
заключили честный договор, на веру и совесть, и как же ты его соблюдал?
   Безмятежная легкость, с какой Ишмаэл умудрился переложить ответственность
за  все  происшедшее  с   себя   на   своих   пленников,   в   сочетании   с
обстоятельствами, не позволявшими философски рассматривать спорные этические
вопросы, сильно смутила тех, кому  так  неожиданно  пришлось  оправдываться,
когда они в простоте душевной полагали, что их поведение заслуживало  только
похвалы. Овид, живший всегда в эмпиреях чистой  теории,  совсем  растерялся,
хотя, будь он больше искушен в мирских делах, он, возможно, не усмотрел бы в
создавшейся ситуации ничего необычайного.  Достойный  натуралист  отнюдь  не
первым оказался в положении, когда вдруг его призвали к ответу за  те  самые
поступки, какие, на его взгляд, должны были снискать ему всеобщее  уважение.
Возмущенный таким поворотом дела, он все же постарался не  ударить  лицом  в
грязь и выдвинул в свою защиту доводы,  какие  первыми  пришли  ему  на  ум,
правда несколько смятенный.
   - Действительно, существовал некий компактум, или договор,  между  Овидом
Батом, доктором медицины, и  Ишмаэлом  Бушем,  виатором,  или  странствующим
земледельцем, - сказал он, стараясь выбирать выражения помягче, - и отрицать
это я не  склонен.  Я  признаю,  что  оным  договором  обуславливалось,  или
устанавливалось, что некое путешествие будет совершаться  совместно,  или  в
обществе друг друга, до истечения известного, точно означенного  срока.  Но,
поскольку  срок  полностью  истек,  я  заключаю,  что,  по   справедливости,
указанное соглашение можно считать утерявшим силу...
   - Ишмаэл! - с досадой перебила Эстер. - Не заводи разговора с  человеком,
который умеет ломать кости не хуже, чем вправлять их, и  пусть  этот  чертов
отравитель убирается восвояси со  всеми  своими  коробочками  и  пузырьками.
Обманщик он, и больше ничего! Отдай  ему  половину  прерии,  а  себе  возьми
другую половину. Лекарь, нечего сказать! Да поселись мы в самом  что  ни  на
есть гнилом болоте, никто из детей у меня не заболеет, и не буду я  говорить
разные слова, которые не прожуешь, -  обойдусь  корой  вишневого  дерева  да
капелькою-двумя укрепляющего напитка. Скажу тебе, Ишмаэл, не по  сердцу  мне
спутники, из-за которых у честной женщины отнимается язык... И  ведь  такому
все равно, порядок у нее в хозяйстве или нет.
   Мрачное выражение, не сходившее с лица скваттера, на мгновение смягчилось
почти лукавой усмешкой, когда он ответил:
   - Одному его искусство не по душе. Истер, а другому оно, может быть, и по
душе. Но раз ты желаешь его отпустить, я не стану вскапывать  прерию,  чтобы
затруднить  ему  путь.  Ты  свободен,  приятель,  и  можешь  возвратиться  в
поселения. Советую тебе там и оставаться, потому  что  такие  люди,  как  я,
редко заключают сделку, да Зато не любят, чтоб ее так легко нарушали.
   - А теперь, Ишмаэл, - победоносно продолжала его жена, - чтобы в семье  у
нас был мир, лад и сердечный покой, покажи-ка тому краснокожему и его дочке,
- тут она указала на старика Ле Балафре и овдовевшую Тачичену, - дорогу в их
селение, и скажем им на прощанье:
   "Идите с богом, а нам и без вас хорошо".
   - По законам индейской войны они - пленники пауни, и я не  могу  нарушать
его права.
   - Берегись дьявола-искусителя, муженек! У  него  много  уловок,  и  легко
попасть в его сети, когда  он  заманивает  тебя  своими  лживыми  видениями!
Послушай ту, кому дорого твое честное имя, и отошли ты подальше эту  чумазую
ведьму.
   Скваттер положил на плечо Эстер свою широкую ладонь и, глядя ей  прямо  в
глаза, сказал торжественно и строго:
   - Женщина, нам предстоит важное дело, а у тебя блажь на уме.  Помни,  что
мы должны совершить, и забудь свою глупую ревность.
   - Правда, правда,