с поклажей. Поль свистнул во всю  мочь,  и  даже  Овиду  расставание  далось
нелегко и пришлось прикрыть горесть напускной  решимостью  философа.  Обойдя
всех по порядку, старик сам вытолкнул лодку на стрежень  и  пожелал  друзьям
быстрого и счастливого плавания. Не сказано было ни слова, не сделано  удара
веслом, пока течение не унесло путешественников за пригорок,  который  скрыл
траппера от их глаз.
   В последний раз они его увидели стоящим на косе, у самой воды: он  оперся
на ствол ружья, в ногах у него лежал Гектор, а кобелек, молодой  и  сильный,
весело носился по песчаной отмели.

Глава 34

   Вода в реках стояла высоко, и лодка птицей неслась по  течению.  Плавание
прошло благополучно и быстро. Благодаря стремительному  течению  оно  отняло
втрое меньше времени, чем потребовалось бы на тот же  путь,  если  совершить
его по суше. Следуя по рекам, которые, как жилы в  теле,  все  сообщаются  с
более крупными жизненными артериями, лодка вскоре вошла в русло главной реки
Западных штатов и успешно причалила у самых дверей отчего дома Инес.
   Нетрудно представить себе радость дона Аугустина  и  смущение  достойного
отца Игнасио. Первый плакал и возносил благодарения небесам; второй возносил
благодарения, но не плакал. Добросердечные провинциалы были  так  счастливы,
что не возникло  никаких  щекотливых  вопросов  в  связи  с  нежданным  этим
возвращением: в обществе установилось согласное мнение, что невеста Мидлтона
была  похищена  каким-то  негодяем  и  возвращена  своим   друзьям   земными
средствами. Нашлись, конечно, и скептики,  не  очень  этому  поверившие,  но
своим сомнениям они предавались втихомолку с той гордой и одинокой  отрадой,
какую  находит  скупец,  созерцая  свои  все  возрастающие   и   бесполезные
сокровища.
   Чтобы доставить достойному священнику занятие по  душе,  Мидлтон  поручил
ему соединить браком Поля и Эллен. Бортник согласился на это, так как видел,
что все его друзья придают большое значение  церковному  обряду;  но  вскоре
затем он повез новобрачную в Кентукки под тем предлогом, что  надо  соблюсти
обычай и навестить  многочисленных  Ховеров.  Там  он  не  преминул  должным
порядком освятить брак у одного своего знакомого судьи, ибо не слишком верил
в прочность брачных цепей, скованных чернорясниками папской державы.  Эллен,
рассудив, что, пожалуй, и впрямь нужны особые  меры,  чтобы  удержать  столь
необузданного человека в супружеских узах, не стала  возражать  против  этих
двойных оков, и все стороны были удовлетворены.
   Положение, приобретенное Мидлтоном в городе благодаря женитьбе на  дочери
такого крупного землевладельца, как дон Аугустин, равно  как  и  личные  его
заслуги, привлекли к нему внимание  начальства.  Ему  стали  часто  доверять
ответственные посты, что, в свою очередь, возвышало его в мнении общества  и
делало влиятельным  лицом.  Бортник  был  первым,  кому  он  стал  оказывать
покровительство. Двадцать три года назад  в  тех  областях  еще  сохранялись
патриархальные нравы, и было нетрудно подыскать для Поля занятие, отвечавшее
его способностям. Мидлтон и Инес нашли в Эллен ревностную союзницу, сумевшую
умно и тактично поддержать их старания, и с течением времени влияние  друзей
и жены во многом изменило к лучшему характер бортника. Поль  Ховер  сделался
вскоре  арендатором  земельного  участка,   потом   преуспевающим   сельским
хозяином, а через некоторое время получил должность в муниципалитете.  Этому
неизменному жизненному успеху сопутствовало, как нередко можно  наблюдать  в
нашей  республике,  и  духовное   облагораживание:   человек   стремится   к
образованию, исполняется чувством собственного  достоинства.  Он  поднимался
шаг за шагом, и его жена с глубокой  материнской  радостью  видела,  что  ее
детям уже не грозит  опасность  вернуться  к  тому  состоянию,  из  которого
выбились их мать и отец.
   В  настоящее  время  мистер  Ховер  является  членом  одного  из   низших
законодательных органов штата, где прожил долгие годы; и  он  даже  славится
своими речами, способными развеселить почтенный и скучный синклит; к тому же
они основаны всегда  на  практическом  знании  и  ценны  тем,  что  помогают
разрешению вопросов применительно к местным условиям, а это как раз то, чего
частенько не хватает многим хитроумным,  тонко  разработанным  теоретическим
рассуждениям, какие можно ежедневно услышать в  подобных  собраниях  из  уст
иного ретивого законодателя. Однако эти счастливые достижения явились плодом
многих усилий и долголетнего труда.  Мидлтон  соответственно  разнице  в  их
образовании был избран в более высокое законодательное собрание. Он и явился
тем источником, из которого мы почерпнули большую часть сведений,  легших  в
основу нашей повести. К этим сообщениям о Поле Ховере и о собственной  своей
неизменно счастливой жизни он добавил небольшой рассказ про свою последующую
поездку в прерии. Поскольку этот рассказ дает завершение  всему,  что  ранее
прошло перед читателем, мы почли уместным заключить им наш труд.
   Через  год  после  описанных  событий,  поздней  осенью,  Мидлтон,  тогда
состоявший еще на военной службе, оказался на Миссури, у излучины неподалеку
от  селений  пауни.  Непосредственные  служебные  обязанности  оставили  ему
свободное время; и вот, поддавшись на уговоры Поля Ховера, который был в его
отряде, он  решил  с  ним  вместе  съездить  верхом  в  прерию  -  навестить
предводителя племени и узнать  о  судьбе  своего  друга  траппера.  Так  как
Мидлтон по своему посту и чину мог на этот раз взять с собой охрану, поездка
прошла, правда, с известными лишениями и тяготами, как всякое путешествие по
дикому краю, но без тех опасностей и треволнений, какими было  отмечено  его
первое знакомство с прерией. Подъехав ближе к цели, он  отправил  в  деревню
Волков гонца, индейца из дружественного племени,  чтобы  заранее  оповестить
друзей о своем прибытии с отрядом, и продолжал путь не торопясь  -  так  как
обычай  требовал,  чтобы   весть   успела   его   опередить.   К   удивлению
путешественников, на нее не последовало ответа. Проходил час за часом,  миля
за милей оставались позади, а все не  было  никаких  признаков,  позволяющих
ждать почетного или хоть просто дружеского приема. Наконец отряд,  во  главе
которого скакали Мидлтон и Поль, спустился с высокого  плато  в  плодородную
долину, где  лежала  деревня  Волков-пауни.  Солнце  заходило,  и  полотнище
золотого света простерлось над тихой равниной, придавая ей краски и  оттенки
невообразимой красоты. Еще сохранилась летняя зелень,  и  табуны  лошадей  и
мулов мирно паслись на широком естественном пастбище под неусыпным  надзором
мальчиков пауни. Поль высмотрел среди животных характерную  фигуру  Азинуса.
Гладкий, раскормленный, преисполненный довольства, осел стоял, опустив  уши,
смежив веки, и, как видно, погрузился в раздумье  о  необычайной  приятности
своей новой бестягостной жизни.
   Следуя своим путем, отряд проехал невдалеке от одного из этих  бдительных
юных сторожей, которым племя доверило  охрану  своего  основного  богатства.
Услышав конский топот, мальчик поглядел на всадников, однако не  выказал  ни
любопытства, ни тревоги и тут же опять направил взгляд  туда,  куда  смотрел
перед тем, - в  ту  сторону,  где,  как  знали  путешественники,  находилась
деревня.
   -  За  всем  этим  что-то  кроется,  -  пробормотал  Мидлтон,   несколько
обиженный. В необычном поведении индейцев он усмотрел  нечто  оскорбительное
не только для своего ранга, но и лично для себя. - Мальчишка слышал о  нашем
приезде, иначе он непременно помчался бы известить племя.  А  между  тем  он
едва удостоил нас взглядом.  Осмотрите-ка  ружья,  ребята.  Возможно,  будет
полезно, чтобы дикари чувствовали нашу силу.
   - На этот счет, капитан, вы, я думаю, ошибаетесь, - возразил Поль. - Если
можно встретить верность  в  прериях,  то  вы  найдете  ее  в  нашем  старом
приятеле, Твердом Сердце. Да и нельзя судить об индейце, применяя к нему  ту
же мерку, что и к белому. Смотрите! Нами  вовсе  не  пренебрегли:  вон  едут
все-таки люди встречать нас, хотя их совсем не много, и они не в параде.
   Поль был дважды прав. Вдалеке из-за рощицы выехали несколько всадников  и
направились по  равнине  навстречу  гостям.  Продвигались  они  медленно,  с
достоинством. Когда они подъехали ближе, стало видно, что это вождь Волков в
сопровождении двенадцати молодых воинов-пауни. При них не было  оружия,  как
не было на них убора из перьев и других украшений, которые индеец,  принимая
гостя, надевает в знак уважения  к  нему,  а  не  только  как  свидетельство
собственной своей значительности.
   Отряды обменялись приветствиями, дружескими, но  довольно  сдержанными  с
обеих сторон. Мидлтон, заботясь как  о  собственном  достоинстве,  так  и  о
престиже своего правительства, заподозрил  нежелательное  влияние  канадских
агентов; и, желая поддержать авторитет той власти, которую  представлял,  он
мнил себя обязанным высказывать высокомерие, далекое от его истинных чувств.
Труднее было разобраться, какие побуждения владели  индейцами.  Спокойные  и
величавые, но не холодные, они  являли  пример  любезности,  соединенной  со
сдержанностью, которую тщетно  пытался  бы  перенять  иной  дипломат  самого
утонченного королевского двора.
   Так держались оба отряда, продолжая свой  путь  к  селению.  Пока  ехали,
Мидлтон успел обдумать все пришедшие  ему  на  ум  возможные  причины  этого
странного приема. Хотя при нем был штатный переводчик, пауни  выразили  свое
приветствие таким образом, что обошлось без его услуг. Двадцать раз  капитан
поднимал глаза на своего  былого  друга,  стараясь  прочесть  выражение  его
сурового лица. Однако все попытки, все догадки оставались  равно  бесплодны.
Взор  Твердого  Сердца  был  недвижен,  спокоен  и  немного  озабочен;   но,
непроницаемый, он не отражал и тени каких-либо душевных движений.  Вождь  не
заговорил сам и, видно,  не  был  расположен  вызвать  на  разговор  гостей.
Мидлтону ничего не оставалось, как поучиться выдержке у  своих  спутников  и
ждать, когда объяснение придет своим чередом.
   Наконец они приехали в деревню, и он увидел, что ее  обитатели  собрались
на открытом  месте,  выстроившись,  как  всегда,  сообразно  с  возрастом  и
положением каждого. В целом они составили круг,  в  центре  которого  сидело
человек десять - двенадцать главных вождей. Твердое  Сердце,  приблизившись,
взмахнул рукой и, когда круг раздвинулся, проехал в середину вместе со всеми
своими спутниками. Здесь они спешились, и, как только увели коней, чужеземцы
увидели вокруг тысячу смуглых лиц, важных, спокойных, но озабоченных.
   Мидлтон обвел их глазами в нарастающей тревоге. Ни кличем, ни пением,  ни
возгласами не приветствовал его народ, с которым год назад он расставался  с
сожалением. Его беспокойство, чтобы не сказать - опасение, разделяли  и  все
его спутники. Тревогу в их взглядах постепенно  сменила  суровая  решимость;
каждый молча поправил свое ружье и проверил, в порядке ли прочее снаряжение.
   Однако хозяева не выказали в ответ тех же признаков враждебности. Твердое
Сердце кивком пригласил Мидлтона и Поля следовать  за  ним  и  подвел  их  к
группе людей, занимавший центр круга. Здесь они  нашли  разрешение  загадки,
породившей в них столь естественные опасения.
   В грубом подобии кресла, устроенном так, чтобы тело могло легко сохранить
прямое, но покойное положение, сидел  траппер.  С  первого  же  взгляда  его
друзья поняли, что старик призван наконец уплатить последнюю  дань  природе.
Глаза остекленели и казались незрячими,  потому  что  в  них  не  отражалась
мысль. Лицо несколько осунулось против прежнего,  и  резче  заострились  его
черты; но этим, если судить по внешним признакам, и ограничивалась как будто
вся  перемена.  Наступающую  кончину  нельзя   было   приписать   какой-либо
определенной болезни: это было постепенное и тихое угасание физических  сил.
Правда, жизнь еще не покинула тело, но временами она как  будто  уже  совсем
готова была отлететь, а потом,  казалось,  опять  возвращалась  в  недвижное
тело, не желая отступиться от прав на это свое вместилище, не подточенное ни
пороком, ни болезнью.
   Старик был посажен таким образом,  чтобы  свет  заходящего  солнца  падал
прямо на него, на его величавое лицо. Голова его была  обнажена,  и  длинные
пряди поредевших седых волос развевались на вечернем  ветру.  На  коленях  у
него лежало ружье, а прочие охотничьи принадлежности размещены были рядом, у
него под руками. В ногах у него лежала собака, припавшая  к  земле  головой,
как будто во сне. Поза ее была свободна и естественна, и только  со  второго
взгляда Мидлтон разобрал, что видит  не  Гектора,  а  его  чучело,  которому
индейцы искусно и любовно сумели придать совсем живой вид.  Его  собственная
собака играла поодаль с маленьким сыном Тачичены и Матори. Сама мать  стояла
тут же, держа на руках второго  своего  младенца,  который  мог  похвалиться
происхождением от славного корня, ибо его  отцом  был  не  кто  другой,  как
Твердое Сердце. Дед его, Ле Балафре, сидел близ умирающего, и весь  его  вид
говорил, что и ему уже недолго ждать конца. Все остальные в  середине  круга
были тоже глубокие старики, как видно подошедшие поближе,  чтобы  наблюдать,
как справедливый и бесстрашный воин отправляется в свой самый далекий поход.
   За свою жизнь, деятельную, отмеченную постоянным самоограничением, старик
нашел награду в мирной и тихой смерти. Силы, можно сказать, не изменяли  ему
до  самого  конца.  А  их  упадок,  когда  наступил,   был   и   быстрым   и
безболезненным. Всю весну траппер еще выходил с  племенем  на  охоту,  но  к
началу лета ноги вдруг отказались служить. Его тело быстро слабело, а с  ним
и умственные способности.  Пауни  думали  уже,  что  скоро  лишатся  мудрого
советника, которого научились любить  и  уважать.  Но  лампада  жизни,  чуть
мерцая, все не хотела угаснуть. В утро того дня,  когда  прибыл  Мидлтон,  к
умирающему, казалось, вернулась вся его прежняя сила.  Он,  как  бывало,  не
скупился на полезные наставления и временами, узнавая, останавливал глаза на
ком-либо из друзей. Но  это  было  как  бы  последнее  прощание,  с  которым
обратился к миру живых тот, чей дух уже считали отлетевшим, хотя в теле  еще
теплилась жизнь.
   Подведя своих гостей к умирающему, Твердое Сердце помолчал с минуту -  не
только для приличия, но и в искренней печали, - затем  слегка  наклонился  и
спросил:
   - Слышит мой отец слова своего сына?
   - Говори, - ответил траппер глухо,  но  в  окружающей  тишине  его  слова
прозвучали с отчетливостью, от которой  становилось  страшно.  -  Я  покидаю
селенье Волков и скоро буду так далеко, что твой голос не дойдет до меня.
   - Пусть мудрый вождь не  тревожится,  отправляясь  в  путь,  -  продолжал
Твердое Сердце, в искреннем горе забывая, что другие ждут, когда и им  можно
будет обратиться к его названому отцу. - Сто Волков будут очищать его  тропу
от терновника.
   - Пауни, я умираю, как жил, христианином! -  снова  заговорил  траппер  с
такою силой в голосе, что слушавшие встрепенулись, точно  при  звуке  трубы,
когда ее призывы,  сперва  лишь  еле  доносившиеся  из  глухой  дали,  вдруг
свободно разнесутся в воздухе. - Как пришел я в жизнь, так я хочу и уйти  из
жизни. Человеку моего племени не нужно ни коня, ни оружия,  чтобы  предстать
пред Великим Духом. Он знает, какого цвета моя кожа и сообразно с  тем,  как
был я одарен, будет он судить меня за мои дела.
   - Мой отец расскажет моим молодым воинам,  сколько  сразил  он  мингов  и
какие совершал он дела доблести и справедливости, чтобы  они  научились  ему
подражать.
   - Хвастливый язык не слушают  в  небе  белого  человека!  -  торжественно
возразил старик. - Великий Дух видел все, что  я  делал.  Глаза  его  всегда
открыты. Что было сделано хорошо, он  запомнил;  неправые  мои  дела  он  не
забудет наказать, хотя наказывает он милосердно. Нет, сын  мой,  бледнолицый
не может петь перед богом хвалы самому себе и надеяться, что бог их примет.
   Несколько разочарованный, молодой предводитель племени скромно  отступил,
пропуская к умирающему воинов, вновь прибывших. Мидлтон взял исхудалую  руку
траппера и срывающимся голосом  назвал  себя.  Старик  слушал,  как  слушает
человек, чьи мысли заняты совсем другим предметом; но, когда  дошло  до  его
сознания, кто с ним говорит,  в  его  померкших  глазах  отразилась  радость
узнавания.
   - Я надеюсь, ты не забыл тех, кому ты оказал большую помощь! -  сказал  в
заключение Мидлтон. - Мне было бы горько думать, что я не удержался в  твоей
памяти.
   - Я мало что забыл из  того,  что  видел,  -  возразил  траппер.  -  Я  у
завершения длинной череды тяжелых дней, но  нет  среди  них  ни  одного,  от
которого я хотел бы отвести глаза. Я помню и тебя, и всех твоих спутников. И
твоего деда, того, что был раньше тебя... Я рад, что ты вернулся  в  прерию,
потому что мне нужен человек, говорящий на моем родном языке, а торговцам  в
этих краях нельзя доверять. Можешь  ты  исполнить  одну  просьбу  умирающего
старика?
   - Скажи только, что, - ответил Мидлтон, - все будет сделано.
   - Это далекий путь.., чтобы посылать такие пустяки, -  продолжал  старик;
он говорил отрывисто, с остановками - не  хватало  сил  и  дыхания.  -  Путь
далекий и тяжелый, но доброту и дружбу забывать нельзя. Есть селение в горах
Отсего...
   - Я знаю это место,  -  перебил  Мидлтон,  видя,  что  тому  все  труднее
говорить. - Скажи, что нужно сделать.
   - Возьми это ружье.., сумку для пуль.., рог и  пошли  человеку,  чье  имя
проставлено на замке ружья..,  один  торговец  вырезал  мне  буквы  ножом..,
потому что я давно собирался послать другу.., в знак моей любви.
   - Будет послано. Чего ты хотел бы еще?
   - Мне больше нечего завещать. Свои капканы я отдаю моему сыну -  индейцу,
потому что он добр и верно держит слово. Пусть он станет предо мной.
   Мидлтон объяснил вождю, что сказал траппер, и отошел, уступив ему место.
   - Пауни, - продолжал старик, меняя язык,  как  он  это  делал  обычно,  в
зависимости от того, к кому обращал он свои слова, а иногда и в соответствии
с выражаемой мыслью,  -  есть  обычай  у  моего  народа,  чтобы  отец  давал
благословение сыну, перед тем как закроет навеки глаза. Свое благословение я
даю тебе. Прими его. Потому что молитвы христианина никогда не сделают тропу
справедливого воина к блаженным прериям ни длинней, ни тернистей!  Не  знаю,
встретимся ли мы когда-нибудь вновь. Есть много различных преданий о  месте,
где обитают Добрые Духи. Не пристало мне, хотя я стар и  опытен,  выставлять
свое мнение против мнения целого народа. Ты веришь  в  блаженные  прерии,  я
разделяю веру моих отцов. Если верно и то и другое, мы расстаемся навеки; но
если окажется, что под разными словами скрыт один и тот же смысл, то мы  еще
будем стоять рядом, пауни, пред лицом вашего Ваконды, который будет  не  кем
иным, как моим богом. Можно многое сказать в пользу обеих  вер,  потому  что
каждая, видно, хороша для  своего  народа,  и  это  несомненно  так  и  было
предназначено. Боюсь, я был не во  всем  таков,  каким  должно  быть  белому
человеку, - недаром мне жаль навсегда расстаться  с  ружьем  и  с  радостями
охоты. Вся вина за это лежит на мне самом - потому что не он здесь в ответе.
Да, Гектор, - продолжал он, стараясь нащупать уши собаки, -  наконец  пришло
нам время разлучиться, песик, а охота будет долгая. Ты был честной и  смелой
собакой - и верной! Ты не можешь, пауни, заколоть  собаку  на  моей  могиле,
потому что христианский пес где пал, там и лежать ему вовек, но из  любви  к
ее хозяину ты будешь добрым к ней, когда я умру.
   - Слова  моего  отца  вошли  в  мои  уши,  -  ответил  Твердое  Сердце  и
почтительным жестом выразил свое согласие.
   - Слышишь, песик, что обещал вождь? - спросил траппер, стараясь  привлечь
внима