ось практической жизни, чем бы не были поглощены  его  мысли.
Так и сейчас: хотя в душе  его  жила  только  мысль  о  Мэйбл,  ее  красоте,
предпочтении, отданном ею Джасперу, ее слезах, ее отъезде, ноги  послушно  и
неуклонно несли его к тому месту, где Июньская Роса  все  еще  скорбела  над
могилою мужа. Их беседа велась на языке тускароров, которым Следопыт  владел
свободно; но, поскольку наречие это  известно  лишь  людям  многоученым,  мы
переведем их слова на простой английский  язык,  сохранив,  по  возможности,
слог каждого собеседника и его интонацию.
   Волосы Июньской Росы свесились ей на лицо.  Сидя  на  камне,  вынутом  из
могильной земли, она склонилась над свежей насыпью, скрывавшей тело  Разящей
Стрелы, глухая ко всему, что происходило вокруг. Ей казалось, что все, кроме
нее, покинули остров,  а  шаги  Следопыта,  обутого  в  мокасины,  были  так
бесшумны, что она не заметила его приближения.
   Несколько минут стоял Следопыт перед скорбящей женщиной, не произнося  ни
слова. Горе безутешной вдовы, воспоминание о  ее  невозвратной  потере,  это
зрелище полного одиночества  заставили  его  взять  себя  в  руки:  рассудок
говорил ему, что страдания молодой  индианки,  насильственно  разлученной  с
мужем, неизмеримо горше, чем его собственная скорбь.
   - Июньская Роса, -  сказал  он  торжественно,  с  глубокой  серьезностью,
говорившей о силе его сочувствия, - ты не одинока в своем горе. Обернись  же
и взгляни на друга.
   - У Росы больше нет друзей! - отвечала индианка. - Разящая Стрела ушел  в
блаженные селения, и некому заботиться о  Росе.  Тускароры  прогонят  ее  от
своих вигвамов, а ирокезы презренны в ее  глазах,  она  глядеть  на  них  не
может. Нет! Пусть Роса лучше умрет с голоду на могиле мужа!
   - Это не годится, никуда не годится! Это противно человеческому закону  и
разуму. Ты веришь в Маниту, Роса?
   - Он отвернул лицо свое от Росы, он на нее сердится. Оставил  ее  умирать
одну!
   - Послушай того, кто хорошо знает природу краснокожих, хоть  сам  родился
бледнолицым, с наклонностями бледнолицего. Когда  Маниту  бледнолицых  хочет
пробудить добро в сердце бледнолицего, он посылает ему горе,  ибо  только  в
скорбях наших видим мы  себя  зрячими  глазами  и  только  тогда  прозреваем
правду. Великий дух, желая тебе добра, отнял у тебя мужа, чтобы он не сбивал
Росу с толку своим коварным языком и не сделал ее мингом по нраву,  заставив
водить с ними дружбу.
   - Разящая Стрела был великий вождь! - ответила женщина с гордостью.
   - У него были свои достоинства, это верно, но были и  недостатки.  Ты  не
одинока, Роса, и скоро ты это узнаешь. Дай волю своему горю, дай ему  полную
волю, как требует твоя натура, а когда придет время,  у  меня  найдется  что
тебе сказать.
   Произнеся это. Следопыт направился к своей пироге и отчалил от острова. В
течение дня Роса слышала раза два выстрелы его карабина, а на заходе  солнца
он вновь появился и принес ей жареных птиц, от которых шел такой заманчивый,
щекочущий небо  запах,  что  он  раздразнил  бы  даже  аппетит  пресыщенного
гурмана. Так продолжалось с месяц. Роса упорно отказывалась покинуть  могилу
мужа, но не отвергала даров своего покровителя. Временами они встречались  и
беседовали, и Следопыт слушал ее с участием, но эти свидания были  короткими
и довольно редкими. Роса спала в одной из хижин, и она без  боязни  склоняла
голову на ложе, зная,  что  есть  у  нее  друг  и  защитник,  хотя  Следопыт
неизменно отправлялся ночевать на ближайший остров,  где  он  построил  себе
хижину.
   Осень, однако, уже давала себя знать, и к  концу  месяца  положение  Росы
стало трудным.  Листья  облетели,  ночи  становились  неуютными,  холодными.
Пришла пора уезжать.
   Вернулся Чингачгук. Они долго беседовали со Следопытом Роса наблюдала  за
ними со стороны и видела, что ее добрый друг чем-то удручен.  Подкравшись  к
нему, она старалась его утешить с нежностью и чуткостью женщины.
   - Спасибо, Роса, - сказал он ей, - спасибо. Ты очень добра, но это  ни  к
чему. Время уезжать. Завтра мы покидаем эти места. Ты отправишься  вместе  с
нами, ведь ты уже способна внять голосу рассудка.
   Роса покорилась со свойственным индейской женщине смирением  и  вернулась
на могилу Разящей Стрелы, чтобы провести последние часы с усопшим мужем.
   Всю эту осеннюю ночь молодая вдова не прилегла ни на минуту.  Она  сидела
над холмиком, скрывавшим останки  ее  мужа,  и,  по  обычаю  своего  народа,
молилась о его благополучии  на  нескончаемой  тропе,  куда  он  ступил  так
недавно, и об их воссоединении в стране  праведных.  В  душе  этой  женщины,
такой жалкой и униженной на взгляд того, кто много мнит о себе, но мало  что
смыслит, жил образ бога, и ее  переполняли  чувства  и  стремления,  которые
удивили бы всякого, кто не столько чувствует, сколько притворяется.
   Утром  все  трое  покинули  остров:  Следопыт,  как  всегда,  истовый   и
серьезный, молчаливый и преданный Великий Змей и  смиренная,  кроткая  Роса,
погруженная в неизбывную печаль. Отправились  на  двух  пирогах  -  та,  что
принадлежала Росе, осталась на острове. Чингачгук плыл  впереди,  а  за  ним
следовал его друг в своей пироге. Два дня гребли они, держа  направление  на
запад, ночуя на островах. По счастью, погода  стояла  теплая,  и  когда  они
вышли на широкое раздолье озера, то нашли его зеркально-гладким, точно тихий
пруд. Стояло бабье лето, но в мглистом воздухе, казалось, дремало благостное
спокойствие июня.
   Наутро третьего дня они вошли в устье Осуиго, где  крепость  и  дремлющий
флаг напрасно звали их остановиться. Не глядя ни вправо, ни влево, Чингачгук
рассекал веслом сумрачные  воды  реки,  и  Следопыт  с  молчаливым  усердием
поспевал за ним. На валу толпились люди, но Лунди, узнав старых  друзей,  не
позволил страже их окликнуть.
   Был уже полдень, когда Чингачгук вошел в небольшую бухту,  где  стоял  на
якоре "Резвый". На  поляне,  расчищенной  еще  в  стародавние  времена,  был
поставлен рубленый дом из свежих, неотесанных  бревен.  Пустынное,  одинокое
место, но во всем здесь проглядывал своеобразный достаток  и  уют  -  в  той
мере, в какой он возможен на границе. Джаспер ждал их на берегу.  Он  первый
протянул Следопыту руку, когда тот ступил на землю. Их встреча была проста и
сердечна. Не было задано ни одного вопроса,  -  по-видимому,  Чингачгук  все
самое необходимое уже рассказал.  Следопыт  никогда  не  сжимал  руку  друга
крепче, чем в это свидание. И  даже  добродушно  рассмеялся,  когда  Джаспер
заметил ему, какой у него свежий, здоровый вид.
   - Где же она, Джаспер, где она? - спросил наконец Следопыт шепотом; он не
сразу отважился задать этот вопрос.
   - Она ждет в доме, дорогой друг. Роса, как видишь, нас опередила.
   - Роса ступает легче, чем я, но нет у меня на сердце тяжести.  Значит,  в
гарнизоне нашелся священник и все у вас устроилось?
   - Мы обвенчались спустя неделю, как расстались с тобой, а на другой  день
уехал мастер Кэп, - ты забыл спросить про своего друга Соленую Воду?
   - Нет, нет, ничего я не забыл. Змей все рассказал мне. И мне так  хочется
услышать о Мэйбл и ее счастье! Ну,  как  она,  плакала  или  смеялась  после
венца?
   - И то и другое, мой друг, но...
   - Да, таковы они все -  и  плачут  и  смеются.  У  нас,  лесовиков,  душа
радуется, на них глядя. Что бы Мэйбл ни делала, все кажется мне  правильным.
Как ты думаешь, Джаспер, думала она про меня в эти счастливые минуты?
   - Еще как думала. Следопыт! Нет дня, когда бы она не думала и не говорила
о тебе. Можно сказать, нет такого часа! Никто так не любит тебя,  как  мы  с
Мэйбл!
   - Я знаю, что никто так не любит меня, как любишь ты, Джаспер. Чингачгук,
пожалуй, единственный, о ком я могу еще это сказать. Что ж, не стоит  больше
откладывать; это нужно сделать, и чем скорее, тем лучше. Веди меня. Джаспер,
я постараюсь еще раз взглянуть в ее милое лицо.
   Джаспер повел Следопыта, и  вскоре  наш  герой  вновь  увидел  Мэйбл  Она
встретила  своего  недавнего  вздыхателя  с  горящими  от  волнения  щеками,
трепеща, как осиновый лист, с трудом держась на ногах. И все же нашла в себе
силы говорить с ним по-дружески просто и  искренне.  В  течение  этого  часа
(Следопыт не задержался у  них  ни  минутой  больше,  хоть  и  не  отказался
откушать в доме своих друзей) внимательный наблюдатель прочел бы на  лице  у
Мэйбл весь правдивый перечень ее чувств как к Следопыту, так и к мужу. В  ее
отношении к <Джасперу еще сквозила легкая сдержанность юной новобрачной; но,
когда она говорила с ним, в голосе  ее  звучала  затаенная  нежность,  глаза
излучали сияние, яркий румянец, вспыхивавший на щеках, говорил о чувствах, в
которые привычка  и  время  еще  не  внесли  гармонического  успокоения.  Со
Следопытом она была серьезна, искренна  и  как-то  внутренне  напряжена,  но
голос ее ни разу не дрогнул, ни разу не опустился  взгляд,  и  если  лицо  и
оживлялось румянцем, то лишь от глубокого участия.
   Но вот пришла пора Следопыту трогаться в путь. Чингачгук отошел от  лодок
и, стоя в тени деревьев,  на  тропинке,  ведущей  в  лесную  чащу,  спокойно
дожидался друга. Как только Следопыт его увидел,  он  торжественно  встал  и
начал прощаться.
   - Иной раз мне приходит в голову, что судьба была  ко  мне  неласкова,  -
сказал он, - но участь этой женщины, Мэйбл, меня устыдила и  многое  помогла
понять...
   - Роса останется здесь и будет жить со мной,  -  порывисто  перебила  его
Мэйбл.
   - Так я и понял. Если кто может отвлечь ее от  горя  и  пробудить  в  ней
желание жить, то это, разумеется, вы, Мэйбл, хоть я сомневаюсь,  удастся  ли
это даже вам. Бедняжка лишилась своего племени, а не только  мужа  -  трудно
примириться с такими потерями... Чудак я, чудак! Казалось бы, какое мне дело
до несчастий одних и до супружеского счастья других, точно мало у меня своих
огорчений!.. Нет, не надо лишних слов, Мэйбл, не надо лишних слов,  Джаспер,
позвольте мне уйти с  миром,  уйти,  как  подобает  мужчине.  Я  видел  ваше
счастье, и это много дало мне, тем легче мне будет сносить  мое  горе.  Нет,
никогда я больше не поцелую вас, Мэйбл. Вот моя рука, Джаспер, пожми ее, мой
мальчик, пожми хорошенько. Не бойся, она не уступит твоей в силе,  это  рука
мужчины. Д теперь, Мэйбл, пожмите и вы мою руку.., нет, нет,  не  надо  (ибо
Мэйбл бросилась целовать эту руку и омыла  ее  слезами),  -  не  надо  этого
делать!
   - Следопыт, - спросила Мэйбл, - мы с вами еще увидимся?
   - Я уже думал об этом; да, я уже думал  об  этом.  Если  настанет  время,
Мэйбл, когда я смогу смотреть на вас как на сестру или как на ребенка -  да,
вернее, как на ребенка, ведь вы годитесь мне в дочери, - поверьте, я вернусь
к вам. Увидеть ваше счастье будет для меня  радостью.  А  если  не  смогу  -
прощайте, прощайте... Сержант был не прав, да, да, он был глубоко не прав.
   То были последние слова, с какими Следопыт обратился к Джасперу  Уэстерну
и Мэйбл Дунхем. Он отвернулся - что-то, казалось, застряло у него в горле  -
и через минуту был уже подле  своего  спутника.  Как  только  Чингачгук  его
увидел, он сразу же вскинул котомку на плечи и,  не  обменявшись  с  ним  ни
словом, скрылся за деревьями. Мэйбл, ее  муж  и  Роса  долго  глядели  вслед
уходящему другу в надежде на прощальный жест или взгляд.  Но  он  так  и  не
оглянулся. Раза два им показалось, что  он  тряхнул  головой,  как  человек,
которого раздирают мучительные мысли, и  даже  слегка  махнул  рукой,  будто
зная, что друзья на него смотрят, но твердые шаги, которые никакое  горе  не
могло расслабить, несли его все дальше, пока он не затерялся в лесной чаще.
   Ни Джаспер, ни жена его не видели больше Следопыта. С год еще  оставались
они на берегах Онтарио, а потом, по настоятельной просьбе Кэпа, переехали  к
нему в Нью-Йорк, где Джаспер стал  со  временем  преуспевающим  и  уважаемым
коммерсантом. Трижды на протяжении многих лет Мэйбл получала подарки в  виде
дорогих мехов от неизвестного, не пожелавшего назвать  свое  имя,  и  только
сердце подсказывало ей, кто их посылал. Прошли годы,  и  Мэйбл,  бывшая  уже
матерью нескольких отроков, предприняла путешествие в глубь страны вместе  с
сыновьями, из которых старший мог вполне быть ее защитником. Как-то  увидела
она в  отдалении  человека  в  необычной  одежде,  смотревшего  на  нее  так
пристально, что она стала расспрашивать, кто он такой. Ей  сказали,  что  он
самый  прославленный  охотник  этого  края  -  дело  происходило  уже  после
Революции, - человек редкой душевной чистоты  и  большой  оригинал:  в  этой
части страны он был известен  под  именем  "Кожаный  Чулок".  Больше  миссис
Уэстерн ничего не удалось узнать, но пристальный  взгляд  незнакомца  и  его
странное поведение так ее растревожили, что она провела бессонную ночь, и на
ее лицо, еще хранившее следы былой красоты, легла тень грусти, долго его  не
покидавшая.
   Что же до Июньской Росы, то, лишившись мужа и родного племени, она, как и
предсказывал Следопыт, не снесла двойной утраты. Она умерла в доме у  Мэйбл,
на берегу  Онтарио;  Джаспер  перевез  ее  тело  на  остров,  где  и  предал
погребению рядом с могилой Разящей Стрелы.
   Лунди в конце концов соединился со своей старой любовью и ушел в отставку
истрепанным, разбитым ветераном, утомленным бесчисленными сражениями; однако
имя Лунди в наше время  прославил  младший  брат,  унаследовавший  фамильное
поместье и наследственный титул, вскоре померкший в  сиянии  более  высокого
титула, коим награждены были его подвиги на океане <Речь идет об  английском
адмирале Адаме Дункане (1731 - 1804), прославившемся победой над голландским
флотом при Кампердауне (1797) и получившем за это титул  графа  Кампердауна,
который он присоединил к своему родовому титулу барона Лунди.>.



   Джеймс Фенимор КУПЕР
   ПИОНЕРЫ, ИЛИ У ИСТОКОВ САСКУИХАННЫ


Глава 1

   Взгляни, грядет угрюмая зима
   В сопровождении могучей свиты
   Метелей, туч и льда.
   Тамсон,
   "Времена года"

   В самом сердце штата Нью-Йорк лежит  обширный  край,  где  высокие  холмы
чередуются с широкими оврагами или, как чаще пишут в географических  книгах,
где горы чередуются с долинами. Там, среди этих холмов,  берет  свое  начало
река Делавар; а в долинах журчат сотни  кристальных  ключей,  из  прозрачных
озер бегут быстрые ручьи - это истоки Саскуиханны, одной из самых гордых рек
во всех Соединенных Штатах.
   И склоны и вершины гор покрыты плодородной почвой, хотя нередко там можно
увидеть и зубчатые скалы, придающие этому краю чрезвычайно  романтический  и
живописный вид. Долины нешироки,  и  по  каждой  струится  речка,  орошающая
тучные, хорошо возделанные нивы. По берегам рек и озер расположены  красивые
зажиточные деревушки - они возникают там, где удобно  заниматься  каким-либо
ремеслом, а в долинах, на склонах холмов и даже на  их  вершинах  разбросано
множество  ферм,   хозяева   которых,   судя   по   всему,   преуспевают   и
благоденствуют. Повсюду виднеются дороги: они тянутся по открытым долинам  и
петляют по запутанному лабиринту обрывов и седловин. Взгляд путника, впервые
попавшего в эти места, через каждые несколько миль замечает  "академию"  или
какое либо другое  учебное  заведение;  а  всевозможные  церкви  и  молельни
свидетельствуют  об  истинном  благочестии  здешних  жителей  и   о   строго
соблюдаемой здесь свободе совести. Короче  говоря,  все  вокруг  показывает,
чего можно достичь даже в диком краю с суровым  климатом,  если  законы  там
разумны, а каждый человек заботится о пользе всей общины, ибо  сознает  себя
ее частью. И каждый дом здесь - уже не временная лачуга пионера,  а  прочное
жилище фермера, знающего, что его прах  будет  покоиться  в  земле,  которую
рыхлил его плуг; или жилище его  сына,  который  здесь  родился  и  даже  не
помышляет о том, чтобы расстаться с местом, где находится могила его отца. А
ведь всего сорок лет назад тут шумели девственные леса.
   После  того,  как  мирный  договор  1783  года   утвердил   независимость
Соединенных Штатов, их граждане принялись усиленно овладевать  естественными
богатствами своей обширной  страны.  До  начала  войны  за  независимость  в
Нью-Йоркской колонии была заселена лишь десятая  часть  территории  -  узкая
полоса вдоль устья Гудзона  и  Мохока  длиной  примерно  в  пятьдесят  миль,
острова Нассау и Статен и несколько особенно удобных мест по берегам рек,  -
и жило там всего двести тысяч человек. Но за  вышеупомянутый  короткий  срок
число это возросло до полутора миллионов  человек,  которые  расселились  по
всему штату и живут в достатке, зная, что пройдут века, прежде чем  наступит
черный день, когда принадлежащая им земля уже не  сможет  больше  прокормить
их.
   Наше повествование начинается в 1793 году, лет через семь после основания
одного из тех первых поселений, которые способствовали затем столь чудесному
преображению штата Нью-Йорк.
   Холодный декабрьский день уже клонился к вечеру, и косые лучи  заходящего
солнца озаряли сани, медленно поднимавшиеся по  склону  одной  из  описанных
нами гор. День для этого времени года выдался удивительно ясный, и в  чистой
синеве неба плыли лишь два-три облака, казавшиеся еще белее благодаря свету,
отражаемому снежным покровом земли. Дорога вилась по краю  обрыва;  с  одной
стороны она была укреплена бревенчатым накатом, а с другой  склон  горы  был
срезан, так что экипажи того времени могли  передвигаться  по  ней  довольно
свободно. Но и дорога и накат были погребены теперь под толстым слоем снега.
Сани двигались по узкой колее в два фута глубиной. В лежавшей глубоко  внизу
долине и по склонам холмов лес был вырублен новыми поселенцами, но там,  где
дорога, достигнув вершины, шла по ровному плато,  еще  сохранился  столетний
бор. В воздухе кружили мириады сверкающих блесток, а бока запряженных в сани
благородных  гнедых  коней  были  покрыты  мохнатым  инеем.  Из  их  ноздрей
вырывались клубы пара, и одежда путешественников, так же как весь окружающий
пейзаж, говорила о том, что зима давно уже вступила в  свои  права.  Тусклая
черная сбруя не блестела лаком, как  нынешние,  и  была  украшена  огромными
медными бляхами и пряжками, которые вспыхивали, словно золотые, когда на них
падали солнечные лучи, сумевшие пробиться сквозь густые  ветви  деревьев.  К
большим, обитым гвоздями седлам на спинах лошадей  было  прикреплено  сукно,
заменявшее попону, и эти же седла служили основанием для четырех  квадратных
башенок, через которые были пропущены крепкие вожжи. Их сжимал в руке кучер,
негр лет двадцати. Его лицо, обычно черное и глянцевитое, сейчас посерело от
холода, и в больших ясных глазах  стояли  слезы  -  дань  уважения,  которую
местные морозы неизменно взимают со всех его африканских сородичей.  Тем  не
менее его добродушная  физиономия  то  и  дело  расплывалась  в  улыбке:  он
предвкушал, как приедет домой, как будет греться у рождественского  камелька
и вместе с другими слугами весело праздновать рождество.
   Сани представляли собой один из тех вместительных старомодных экипажей, в
которых могло с удобством расположиться целое семейство,  но  сейчас,  кроме
возницы, в них сидело только двое пассажиров. Снаружи  сани  были  выкрашены
скромной зеленой краской, а  внутри  -  огненно-красной,  чтобы  в  холодную
погоду  создавать  иллюзию  тепла.  Сиденье  и  пол  были  устланы  большими
бизоньими шкурами, отделанными по краям красными суконными фестонами. Эти же
шкуры служили полостью, которой укрывали ноги седоки - мужчина средних лет и
совсем еще юная девушка. Первый, по-видимому, отличался  крупным  сложением,
однако судить о его наружности было трудно  -  так  тщательно  он  укутался.
Тяжелая шуба с пышной меховой оторочкой совсем скрывала  его  фигуру,  а  на
голове красовалась кунья шапка на сафьяновой  подкладке;  наушники  ее  были
опущены и завязаны под подбородком черной лентой.  Верх  шапки  был  украшен
хво