ше, чем корсарский бриг, который выдает  себя  за
торговца.
   Элизабет и ее отец продолжали хранить молчание. Им  обоим  взгрустнулось,
когда они вошли в зал: они вспомнили дорогую умершую,  чье  присутствие  еще
так недавно согревало этот дом, в котором Элизабет успела прожить год, перед
тем как уехать в пансион.
   Но тут  слуги  наконец  вспомнили,  зачем  в  люстры  и  канделябры  были
вставлены свечи, и, спохватившись, бросились их зажигать; через  минуту  зал
уже сиял огнями.
   Печальное настроение нашей героини и ее отца исчезло вместе  с  сумраком,
окутывавшим зал, и новоприбывшие начали снимать тяжелые шубы и шапки.
   Пока они раздевались, Ричард обращался к слугам то с одним, то  с  другим
замечанием и время от времени сообщал судье  какое-нибудь  свое  соображение
насчет оленя, однако весь этот монолог напоминал фортепьянный аккомпанемент,
который слышат, но не слушают, и поэтому мы не станем  приводить  здесь  его
слова.
   Как только Добродетель Петтибон зажгла отведенную ей порцию  свечей,  она
не замедлила вновь подойти к Элизабет, словно для того только, чтобы принять
ее шубку,  на  самом  же  деле  не  без  завистливой  досады  желая  получше
рассмотреть ту, которой предстояло принять от нее бразды правления  в  доме.
Экономка почувствовала даже некоторую робость,  когда  были  сброшены  плащ,
шубка, теплые платки и  чулки,  снят  большой  черный  капор  и  ее  взгляду
открылось  личико,  обрамленное  блестящими  черными,  как  вороново  крыло,
локонами; несмотря на  нежную  прелесть,  оно  свидетельствовало  о  твердом
характере его обладательницы. Лоб Элизабет был безупречно чист и бел, но эта
белизна не имела ничего общего с  бледностью,  говорящей  о  меланхолии  или
дурном здоровье. Нос ее можно было бы назвать греческим, если бы  не  легкая
горбинка, делавшая его красоту менее классической, но зато  придававшая  ему
гордое благородство. Рот ее был прелестен и выразителен,  но,  казалось,  не
чужд легкого женского кокетства. Он услаждал не только слух, но и зрение.  К
тому же Элизабет  была  прекрасно  сложена  и  довольно  высока  -  это  она
унаследовала от матери, так же как и цвет глаз, красиво  изогнутые  брови  и
длинные шелковистые ресницы. Но выражение лица у нее было отцовское:  мягкое
и привлекательное в обычное время,  лицо  это  в  минуты  гнева  становилось
строгим и даже суровым, хотя и не утрачивало своей красоты. От отца  же  она
унаследовала некоторую вспыльчивость.
   Когда был снят последний платок, Элизабет предстала  перед  экономкой  во
всей своей прелести: голубая бархатная амазонка выгодно обрисовывала изящные
линии ее стройной фигуры, на щеках цвели розы, ставшие еще  более  алыми  от
тепла, чуть увлажненные прекрасные глаза сияли. Взглянув  на  эту  озаренную
блеском свечей красавицу, Добродетель Петтибон почувствовала, что ее  власти
в доме пришел конец.
   Тем временем разделись и  все  остальные.  Мармадьюк  оказался  одетым  в
скромную черную пару, мосье Лекуа - в кафтан табачного  цвета,  под  которым
виднелся вышитый камзол; штаны и чулки у него были шелковые, а  на  башмаках
красовались огромные пряжки - по общему мнению, украшавшие  их  алмазы  были
сделаны из стекла. На майоре Гартмане был небесно-голубой мундир с  большими
медными пуговицами, парик с косицей и  сапоги;  а  короткую  фигуру  мистера
Ричарда Джонса облегал щегольской сюртук бутылочного цвета,  застегнутый  на
его округлом брюшке, но открытый сверху, чтобы показать  жилет  из  красного
сукна и фланелевый жилет с отделкой из зеленого бархата; снизу  из-под  него
выглядывали штаны из оленьей кожи и высокие белые сапоги со шпорами  -  одна
из них слегка погнулась от его недавних усилий пришпорить табурет.
   Когда Элизабет сбросила  верхнюю  одежду,  она  внимательно  оглядела  не
только слуг, но и зал, по которому она могла судить,  как  они  относятся  к
своим обязанностям, - ведь теперь ей предстояло вести дом. Хотя в  убранстве
зала сквозило некоторое несоответствие, все здесь было добротным  и  чистым.
Пол даже в самых  темных  углах  был  устлан  коврами.  Медные  подсвечники,
позолоченные канделябры и стеклянные люстры, быть может, не вполне  отвечали
требованиям вкуса и моды, но зато содержались  в  безупречном  порядке.  Они
были отлично вычищены и ярко сверкали, отражая  пламя  бесчисленных  свечей.
После унылых декабрьских сумерек  снаружи  этот  свет  и  тепло  производили
чарующее впечатление. Поэтому Элизабет не заметила  кое-каких  погрешностей,
которые, надо признаться, там  все-таки  были,  и  смотрела  вокруг  себя  с
восхищением. Но вдруг ее взгляд остановился  на  человеке,  который  казался
совсем чужим среди всех этих улыбающихся, нарядно одетых людей, собравшихся,
чтобы приветствовать молодую наследницу Темплтона.
   В углу возле парадной двери, никем не замечаемый, стоял молодой  охотник,
о котором на время все забыли. Но, если рассеянность судьи  еще  можно  было
как-то оправдать сильным волнением, охватившим его в эти минуты,  оставалось
непонятным, почему сам юноша не хотел напомнить о своей ране. Войдя  в  зал,
он машинально снял шапку, открыв темные волосы, не менее пышные и блестящие,
чем даже локоны Элизабет. Трудно представить себе, насколько преображал  его
такой на первый взгляд пустяк, как  грубо  сшитая  лисья  шапка.  Если  лицо
молодого охотника привлекало твердостью и мужеством, то очертания его лба  и
головы дышали благородством. Несмотря на бедную  одежду,  он  держался  так,
словно окружавшая его обстановка, считавшаяся в этих местах верхом  роскоши,
не только была ему привычна, но и вызывала у него некоторое пренебрежение.
   Рука, державшая шапку, легко опиралась на  крышку  небольшого  фортепьяно
Элизабет, и в этом жесте не было ни деревенской неуклюжести;  ни  вульгарной
развязности. Пальцы изящно касались инструмента, словно им  это  было  не  в
новинку. Другой, вытянутой  рукой  он  крепко  сжимал  ствол  своего  ружья,
опираясь на него. Он, видимо, не замечал своей  несколько  вызывающей  позы,
так как был, казалось, охвачен чувством куда  более  глубоким,  чем  простое
любопытство. Это лицо в сочетании  с  непритязательным  костюмом  так  резко
отличалось от оживленной группы, окружавшей  хозяина  дома  в  другом  конце
большого  зала,  что  Элизабет  продолжала  смотреть  на  него  удивленно  и
недоумевающе. Незнакомец обводил зал медленным взглядом,  и  брови  его  все
больше сдвигались. Его глаза то вспыхивали гневом, то омрачались  непонятной
печалью. Затем он снял руку с фортепьяно и склонил на нее голову,  скрыв  от
взора Элизабет свои выразительные, говорившие о столь многом черты.
   - Дорогой  отец,  -  сказала  она,  -  мы  совсем  забыли  о  благородном
джентльмене  (Элизабет  чувствовала,  что  не  может  назвать  его   иначе),
ожидающем нашей помощи, к которому мы обязаны отнестись  с  самой  сердечной
заботой и вниманием.
   При этих словах глаза всех присутствующих обратились туда, куда  смотрела
Элизабет, и молодой охотник, гордо откинув голову, сказал:
   - Моя рана совсем не опасна, и, если не ошибаюсь, судья Темпл  послал  за
врачом, едва мы подъехали к дому.
   - Разумеется, - ответил Мармадьюк. - Я  не  забыл,  мой  друг,  для  чего
пригласил вас сюда и чем вам обязан.
   - Ага! - не без злорадства воскликнул Ричард. - Наверное, ты обязан этому
парню оленем, которого ты убил, братец Дьюк. Ах, Мармадьюк,  Мармадьюк!  Что
за сказку ты нам рассказал про своего оленя! Вот вам за  него  два  доллара,
молодой человек, а судья  Темпл  по  справедливости  должен  будет  оплатить
докторский счет. За свою помощь я с вас ничего не возьму, но  она  от  этого
хуже не станет. Ну, Дьюк, не огорчайся: если ты и промазал  по  оленю,  зато
тебе удалось подстрелить этого молодца сквозь сосну. Признаю  себя  побитым:
такого выстрела я за всю свою жизнь не сделал.
   - И будем надеяться, не сделаешь и впредь, - ответил судья. - Не дай тебе
бог испытать то, что испытал я после него. Но вам нечего опасаться, мой юный
друг, - раз вы так легко двигаете рукой, значит, рана не  может  быть  очень
серьезной.
   - Не ухудшай  дела,  Дьюк,  притворяясь,  будто  ты  что-то  понимаешь  в
хирургии, - прервал его мистер Джонс, презрительно махнув рукой. - Эту науку
можно изучить только на практике. Как тебе известно, мой дед был врачом,  но
в твоих жилах нет ни капли докторской крови. А эти дарования  передаются  по
наследству. Все мои родственники с отцовской стороны разбирались в медицине.
Вот, например, мой дядя, которого убили под Брэндивайном: он умер легче всех
в полку, а почему? Потому что знал, как  перестать  дышать.  Очень  немногие
обладают подобным умением.
   - Я ничуть не сомневаюсь,  Дик,  -  заметил  судья,  отвечая  улыбкой  на
веселую улыбку, которая, словно против воли, озарила лицо незнакомца, -  что
твои родственники до тонкости постигли искусство расставания с жизнью.
   Ричарда эти слова нимало не смутили, и, заложив руки в карманы так, чтобы
оттопырились полы, он принялся что-то насвистывать. Однако желание  ответить
было слишком велико, и, не  выдержав  этой  философской  позы,  он  с  жаром
воскликнул:
   -  Смейтесь,  судья  Темпл,  над  наследственными  талантами!   Смейтесь,
сделайте милость! Да только в вашем поселке все до единого держатся  другого
мнения. Вот даже этот охотник, который ничего, кроме своих медведей,  оленей
да белок, не знает, даже он не поверит,  если  ты  скажешь,  что  таланты  и
добродетели не передаются по наследству. Не правда ли, любезный?
   - Пороки не передаются, в это я верю, - сухо ответил незнакомец, переводя
взгляд с судьи на Элизабет.
   - Сквайр прав, судья, - объявил Бенджамен, с  самым  многозначительным  и
дружеским видом кивая в сторону  Ричарда.  -  Вот,  скажем,  его  величество
английский король вылечивает золотуху своим прикосновением <В  средние  века
существовало поверье,  что  король  своим  прикосновением  может  излечивать
золотуху, которую поэтому называли "королевской болезнью".>, а эту хворь  не
изгонит из больного и лучший доктор на  всем  флоте.  Даже  самому  адмиралу
такое не под  силу.  Исцелить  ее  могут  только  его  величество  король  и
повешенный. Да, сквайр прав, а то почему это  седьмой  сын  в  семье  всегда
становится доктором, хотя бы даже он поступил на корабль  простым  матросом?
Вот когда мы нагнали лягушатников под командой де Грамсса <Франсуа де  Грасс
(1723 - 1788) - французский адмирал;  в  1772  году  потерпел  поражение  от
английского адмирала Роднея.>, то был у нас на борту доктор, и он...
   - Довольно, довольно, Бенджамен, - перебила его Элизабет, переводя взгляд
с охотника на мосье Лекуа, который с  любезным  вниманием  слушал  все,  что
говорилось  вокруг.  -  Ты  расскажешь  мне  об  этом  и  о   прочих   твоих
замечательных приключениях как-нибудь в другой раз. А пока надо  приготовить
комнату, где доктор мог бы перевязать рану этого джентльмена.
   - Я сам им займусь, кузина Элизабет, - с  некоторым  высокомерием  заявил
Ричард. - Молодой человек не должен  страдать  из-за  того,  что  Мармадьюку
вздумалось упрямиться. Иди за мной, любезный, я сам осмотрю твою рану.
   - Лучше подождем врача, - холодно ответил охотник.  -  Он,  вероятно,  не
замедлит с приходом.
   Ричард застыл на месте, удивленно уставившись на говорящего: он не ожидал
такой изысканной манеры выражаться и был  очень  обижен  отказом.  Сочтя  за
благо оскорбиться, он снова засунул руки в карманы, подошел к мистеру Гранту
и, наклонившись к его уху, прошептал:
   - Вот помяните мое слово - скоро в поселке только  и  разговору  будет  о
том, что без этого малого мы все сломали бы  себе  шею.  Словно  я  не  умею
править лошадьми! Да вы сами, сэр, без всякого труда вернули бы их опять  на
дорогу. Это был сущий пустяк! Только посильней потянуть  за  левую  вожжу  и
хлестнуть правую выносную. От всего сердца надеюсь, сэр, что вы не ушиблись,
когда этот малый перевернул сани.
   Священник не успел ответить, потому что в зал вошел местный доктор.

Глава 6

   ...На полках
   Склад нищенских пустых коробок, склянок,
   Зеленых земляных горшков, бечевок,
   Семян, засохших розовых пастилок
   Убого красовался напоказ.
   Шекспир,
   "Ромео и Джульетта"

   Доктор  Элнатан  Тодд  (так  звался  этот  врачеватель)  слыл  в  поселке
человеком  необыкновенной  учености  и,  уж  во  всяком  случае,   отличался
необыкновенной фигурой. Роста в нем без башмаков  было  шесть  футов  четыре
дюйма. Его руки и ноги вполне соответствовали этой  внушительной  цифре,  но
все остальные части его тела, казалось, были  изготовлены  по  куда  меньшей
мерке.  Плечи  его  годились  бы  хоть  для  великана,  в  том  смысле,  что
располагались очень высоко, но они были  на  редкость  узки,  и  можно  было
подумать, будто длинные болтающиеся руки растут прямо  из  спинного  хребта.
Зато шея была на диво длинна, нисколько не уступая в этом отношении рукам  и
ногам. Ее венчала маленькая головка, напоминавшая по форме огурец; сзади она
была покрыта жесткой  каштановой  гривой,  а  спереди  являла  миру  веселую
физиономию,  на  которой  доктору  никак  не  удавалось  удержать  премудрое
выражение.
   Он был младшим сыном в семье фермера из западной  части  Массачусетса,  и
его отец, человек весьма зажиточный, не  заставлял  его,  как  других  своих
сыновей, работать в поле, колоть дрова или  заниматься  каким-нибудь  другим
тяжелым трудом, который мог бы задержать его рост.
   Впрочем, своим освобождением от домашних обязанностей Элнатан был отчасти
обязан именно тому, что так быстро рос: из-за этого он  был  бледен,  вял  и
слаб, и его сердобольная маменька объявила, что он "ребенок болезненный и  в
фермеры не годится. Пусть зарабатывает себе хлеб чем-нибудь полегче:  пойдет
в адвокаты, в священники или в доктора".  Правда,  сперва  никто  толком  не
знал, в какой, собственно, из этих областей лежит призвание Элнатана. А пока
он бил баклуши, целыми днями слонялся по усадьбе,  жевал  зеленые  яблоки  и
искал  щавель.  Зоркий  глаз  заботливой  родительницы  скоро  заметил   его
излюбленные занятия и  узрел  в  них  предначертанный  ему  жизненный  путь.
"Элнатану на роду написано стать доктором, это уж так. Недаром он с утра  до
ночи собирает какие-то травы и пробует на зуб все,  что  растет  в  саду.  И
потом он еще сызмальства любил всякие лекарства и  снадобья:  приготовила  я
как-то своему муженьку  пилюли  от  разлития  желчи,  обмазала  их  кленовым
сахаром и оставила на столе, а Элнатан возьми да и проглоти их все, будто  в
мире ничего вкуснее нет. А ведь Айчебод (ее супруг) такие рожи корчит, когда
их принимает, что смотреть страшно".
   Это обстоятельство и решило дело. Когда Элнатану  исполнилось  пятнадцать
лет, его изловили, словно дикого жеребенка, и остригли его  косматую  гриву,
затем одели в новый костюм  из  домотканой  материи,  выкрашенной  в  настое
ореховой коры, снабдили Евангелием и букварем Уэбстера и отправили учиться в
школу. Будущий доктор был неглупым мальчиком, а так как он еще дома  постиг,
хотя и без всякой системы, начатки грамоты  и  арифметики,  то  вскоре  стал
первым учеником. Его маменька с восхищением услышала от учителя, что ее  сын
"на редкость способен и куда более развит, чем все его однокашники". Учитель
считал также, что мальчик проявляет природную склонность к медицине  -  "ему
самому не раз доводилось слышать, как тот уговаривал младших товарищей  есть
поменьше, а когда невежественные малыши оставались  глухи  к  этим  советам,
Элнатан мужественно поглощал все присланные им  из  дому  съестные  припасы,
дабы спасти их от пагубных последствий обжорства".
   Вскоре после того,  как  его  почтенный  наставник  столь  лестно  о  нем
отозвался, мальчика взяли из школы и пристроили в ученики к местному  врачу,
чьи первые шаги на поприще медицины весьма напоминали его собственные.
   Теперь  соседи  постоянно  видели,  как  наш  герой  то  поит  у  колодца
докторскую лошадь, то готовит облатки со всякими лекарствами - синие, желтые
и красные; но иной раз они могли видеть, как  он  усаживается  под  яблоней,
держа в руке "Латинскую грамматику" Раддимена, а из кармана  у  него  торчит
уголок "Акушерства" Денмена, ибо его патрон полагал, что  сперва  он  должен
постигнуть науку о том, как помогать людям появляться на этот свет,  и  лишь
потом - как по всем правилам спроваживать их на тот.
   В таких занятиях миновал год, и вдруг однажды Элнатан явился в  молельню,
облаченный в длиннополый сюртук из черной домотканой материи  и  в  сапожки,
сшитые, за неимением красного сафьяна, из некрашеной телячьей кожи.
   Затем соседи обнаружили, что он начал бриться - правда,  старой  и  тупой
бритвой. И не прошло и трех-четырех месяцев,  как  в  один  прекрасный  день
несколько старух с озабоченными лицами проследовали к  домику  некой  бедной
женщины,  около  которого  суетились  испуганные  соседки.  Двое   мальчишек
вскочили на неоседланных лошадей и поскакали в разные стороны.  Но,  сколько
ни разыскивали доктора, найти его так и не удалось. Наконец из своих  дверей
торжественным шагом  вышел  Элнатан,  а  впереди  него  трусил  запыхавшийся
белобрысый мальчонка. На следующий день, когда Элнатан показался  на  улице,
как именовалась там проезжая дорога,  пересекавшая  поселок,  все  обитатели
последнего не могли не  заметить,  что  в  его  манерах  появилась  какая-то
особенная степенность. На той же неделе он купил  себе  новую  бритву,  а  в
следующее воскресенье вошел в  молельню,  сжимая  в  руке  красный  шелковый
платок; на лице его были написаны важность и серьезность. Вечером он  явился
с визитом  к  одному  фермеру,  у  которого  была  молоденькая  дочка,  -  к
сожалению, более знатных семей в  окрестностях  не  проживало.  И,  оставляя
молодого  человека  наедине  с  красавицей,  ее  предусмотрительная   мамаша
поспешила назвать его "доктором Тоддом". Первый шаг был сделан, и с этих пор
все стали величать Элнатана только так.
   Прошел еще год, в течение которого молодой врач продолжал учиться у  того
же наставника и "посещал больных  вместе  со  старым  доктором",  хотя  было
замечено, что, выходя из дому, они поворачивали в разные  стороны.  К  концу
этого срока доктор  Тодд  достиг  совершеннолетия.  Тогда  он  отправился  в
Бостон, чтобы купить лекарств и, как утверждали некоторые, пройти  курс  при
больнице; насчет последнего нам ничего не известно, но если это и так, то он
прошел его не останавливаясь  и  через  две  недели  уже  вернулся  домой  с
таинственным сундучком, от которого сильно пахло серой.
   В ближайшее же воскресенье отпраздновали его свадьбу, а на следующее утро
он и его молодая супруга отбыли куда-то в одноконных санях, в  которые  были
погружены вышеупомянутый сундучок, баул с  бельем  из  домотканого  полотна,
оклеенный обоями ящик с привязанным к нему красным зонтиком, две новехонькие
кожаные седельные сумки и шляпная картонка. Через некоторое время его друзья
получили письмо, извещавшее их, что новобрачные "поселились в штате Нью-Йорк
и доктор Тодд с успехом практикует в городе Темплтоне".
   Если ученый английский юрист с сомнением  отнесется  к  праву  Мармадьюка
занимать судейское кресло, то уж, конечно, медики, окончившие Лейденский или
Эдинбургский университет, от души посмеются над нашим правдивым рассказом  о
служении Элнатана в храме Эскулапа. Однако и  им  придется  довольствоваться
тем же самым ответом: в этих краях доктор Тодд  был  ничуть  не  хуже  своих
коллег, так же как Мармадьюк превосходил большинство своих.
   Время и  большая  практика  преобразили  нашего  доктора  самым  чудесным
образом. Он был от природы очень добр, но в  то  же  время  обладал  немалым
мужеством. Другими словами, он от души старался вылечить своих пациентов  и,
если дело шло о полезных членах общества, предпочитал не рисковать,  пользуя
их только самыми проверенными средствами; одн