на
скалу, бросив тут свой ужин. Так что унесем-ка скорее дичь, а о  том,  хорош
наш доктор или плох, поговорим, когда у нас не будет другого дела.
   Спорить никто не стал, и через несколько минут вся  семья  перебралась  с
открытого места наверх, где она была  в  относительной  безопасности.  Здесь
Эстер принялась за стряпню, с равным усердием трудясь  и  бранясь,  пока  не
поспел у нее ужин; тут она кликнула мужа к костру тем зычным голосом,  каким
муэдзин призывает правоверных к молитве.
   Когда каждый занял свое привычное и установленное место вокруг дымящегося
блюда, скваттер, подавая пример другим, облюбовал и  принялся  отрезать  для
себя кусок превосходной оленины, приготовленной не  хуже,  чем  тот  бизоний
горб, ибо и  здесь  искусная  стряпуха  постаралась  не  скрыть,  а  усилить
естественные особенности дичи. Художник охотно избрал бы этот  момент,  если
бы задумал перенести на холст эту дикую и своеобразную сцену.
   Читатель, конечно, помнит, что  своим  убежищем  Ишмаэл  избрал  одинокую
скалу, высокую, иззубренную и почти неприступную. Яркий костер,  разложенный
посреди площадки на ее вершине, с тесной группой,  деловито  расположившейся
вокруг него, придавал ей вид как  бы  высокого  маяка,  воздвигнутого  среди
пустынных  степей,  чтобы  светить  скитающимся  в  их  просторе   искателям
приключений. Отсветы пламени перебрасывались с  одного  загорелого  лица  на
другое; и каждое было  отмечено  своим  особенным  выражением;  от  невинной
простоты на личиках детей со странной примесью дикости  (оттенок,  приданный
полуварварской жизнью)  до  тупой  и  недвижной  апатии,  лежавшей  на  лице
скваттера, когда он не  был  возбужден.  Минутами  порыв  ветра  налетал  на
догоравший костер; и, когда выше вскидывалось пламя, в его свете была  видна
одинокая палатка, как будто повисшая в воздухе где-то  выше  в  полумгле.  А
вокруг все ушло, как всегда в этот час, в непроницаемую толщу тьмы.
   - Не пойму, с чего это Эйза вздумал бродить один в такую пору! -  сердито
сказала Эстер. - Когда отужинаем и приберемся, тут он явится, голодный,  как
медведь после зимней спячки, и заревет, чтобы его накормили. У него желудок,
как самые точные часы в Кентукки: день ли, ночь ли, всегда без ошибки укажет
время, и заводить не надо. Наш  Эйза  умеет  налечь  на  еду,  особенно  как
малость поработает и проголодается!
   Ишмаэл строго обвел глазами круг своих примолкших  сыновей,  точно  хотел
проверить,  осмелится  ли  кто  из   них   что-нибудь   сказать   в   защиту
отсутствующего  бунтаря.  Но  сейчас,  когда  не  было  ничего,  что   могло
пересилить их обычную вялость, ни один из них  не  пожелал  превозмочь  свою
лень, чтобы вступиться  за  мятежного  брата.  Зато  Эбирам,  который  после
примирения  все  время  проявлял  -  то  ли  искренне,  то  ли  притворно  -
великодушную заботу о  своем  недавнем  противнике,  счел  нужным  и  сейчас
выразить беспокойство, не разделяемое другими.
   - Хорошо, если мальчик не натолкнулся на тетонов! - пробурчал он. -  Эйза
в нашем отряде чуть ли не самый стойкий - он и смел и силен; мне будет очень
жаль, если он попался в лапы краснокожих дьяволов.
   - Сам не попадись, Эбирам! Да придержи язык, если он у тебя только на  то
и годен, чтобы пугать женщину и ее суматошных девчонок.  Смотри,  какого  ты
страху нагнал на Эллен Уэйд: она совсем белая! Уж  не  на  индейцев  ли  она
сегодня загляделась, когда мне пришлось поговорить с ней при  помощи  ружья,
потому что мои слова не доходили до ее ушей? Как это вышло, Нел? Ты нам  так
и не объяснила, с чего ты вдруг оглохла.
   Щеки Эллен изменили свой цвет так же внезапно, как раздался тот  выстрел,
о котором скваттер напомнил сейчас. Жгучего жара хватило на все  лицо,  даже
на шею лег его отсвет, нежно  ее  зарумянив.  Девушка  в  смущении  понурила
голову, но не нашла нужным ответить.
   Лень ли было Ишмаэлу продолжать допрос или ему  показалось  достаточно  и
сказанных колких слов, но он поднялся на ноги и,  потянувшись  всем  грузным
телом, как раскормленный бык, объявил, что намерен лечь.  В  семействе,  где
каждый жил только ради еды и сна, такое намерение не могло не встретить того
же одобрения  и  у  остальных.  Один  за  другим  все  разбрелись  по  своим
незатейливым спальням; через несколько минут Эстер,  уже  успевшая  отругать
перед сном детвору, осталась, если не считать часового внизу, совсем одна на
голой вершине скалы.
   Какие  бы  иные  не  всегда  благородные  качества  ни  развила  в   этой
необразованной женщине ее кочевая жизнь, материнское чувство слишком глубоко
угнездилось в ее душе, чтобы что-нибудь могло его искоренить.  Нрав  ее  был
буен, чтобы не сказать свиреп,  и,  когда  она  разойдется,  унять  ее  было
нелегко. Но, если она и склонна была иногда злоупотреблять правами, какие ей
давало ее положение в семье, все же любовь к своим детям, нередко дремавшая,
никогда окончательно не угасала в ней. Мать смущало затянувшееся  отсутствие
Эйзы. Она сидела на камне,  со  страхом  вглядываясь  в  темную  бездну.  Но
страшно ей было не за себя - она не колеблясь пошла бы одна в ночную  степь,
однако хлопотливое воображение,  подчиняясь  неугасшему  чувству,  принялось
выдумывать для сына всевозможные злые несчастья. Может быть, он  и  вправду,
как  намекнул  Эбирам,  взят  в  плен  индейцами,  вышедшими  поохотиться  в
окрестностях на буйволов; или могла его постичь еще более  страшная  участь!
Так думала мать, а мрак и тишина придавали силу тайному голосу сердца.
   Взволнованная этими думами, отгонявшими сон, Эстер  оставалась  на  своем
посту и с той остротой восприятия, которую  у  животных,  стоящих  в  смысле
интеллекта не многим ниже этой женщины, мы зовем инстинктом, прислушиваясь к
шумам, какие могли бы указать на приближение шагов. Наконец ее  желания  как
будто сбылись: послышались долгожданные звуки, и вот  уже  она  различила  у
подножия скалы силуэт человека.
   - Ну, Эйза, ты вполне заслужил, чтоб  тебя  оставили  ночевать  на  голой
земле! -  заворчала  женщина  с  резкой  переменой  в  чувствах,  ничуть  не
удивительной для всякого, кто давал себе  труд  изучать  противоречивость  и
разнообразие человеческих характеров. - Да, хорошо бы  еще,  чтоб  на  самой
твердой! Эй, Эбнер, Эбнер! Ты что там, Эбнер, уснул? Посмей  только  открыть
проход, пока я не сошла вниз! Я хочу посмотреть сама, кто  это  там  вздумал
беспокоить среди ночи мирную - да, мирную в честную семью!
   -  Женщина!  -  рявкнул  голос,  которому  говоривший  старался   придать
внушительность, хотя и опасался неприятных последствий.  -  Женщина,  именем
закона запрещаю тебе метать с высоты какой-нибудь адский снаряд! Я свободный
гражданин и землевладелец, имеющий диплом двух  университетов,  и  я  требую
уважения к своим правам! Поостерегись совершить покушение или  же  убийство,
непреднамеренное или предумышленное. Это я - ваш amicus <Друг (лат.).>,  ваш
друг и спутник. Это я! Овид Бат!
   - Кто? - спросила Эстер срывающимся голосом, едва донесшим  ее  слова  до
ушей человека, тревожно ловившего их внизу. - Так ты не Эйза?
   - Нет, я не Эйза, я доктор Батциус! Разве я не сказал тебе, женщина,  что
тот, кого ты держишь за  порогом,  имеет  все  права  на  дружеский  и  даже
почетный прием? Или ты вообразила, что я животное из класса амфибий  и  могу
раздувать легкие, как кузнец свои мехи?
   Натуралист еще долго понапрасну надрывал бы грудь,  если  бы  Эстер  была
единственной, кто его слышал. Разочарованная и  встревоженная,  женщина  уже
улеглась  на  своей  соломенной  подстилке  и   в   безнадежном   равнодушии
приготовилась отойти ко сну. Зато  Эбнера,  поставленного  внизу  на  часах,
крики разбудили, и так как теперь он уже настолько очнулся, что узнал  голос
врача, тот незамедлительно был пропущен в крепость. Доктор Батциус, вне себя
от нетерпения, прошмыгнул в тесный проход и уже начал трудный подъем, когда,
оглянувшись на привратника,  остановился,  чтобы  сделать  ему  наставление,
весьма, как полагал он, солидным тоном:
   - Эбнер, у тебя наблюдаются опасные симптомы  сонливости!  Они  явственно
проступают в склонности к зевоте и могут оказаться  губительными  не  только
для тебя, но и для всей семьи твоего отца.
   - Ох, ошибаетесь, доктор, очень даже ошибаетесь, - возразил юноша, зевая,
как сонный лев. - У меня этого вашего симптома не было и нет, а что касается
отца с детьми, так, по-моему, от кори и ветряной оспы наша семья  уже  много
месяцев как окончательно отделалась.
   Натуралист удовольствовался своим коротким предостережением и уже  одолел
половину крутого подъема, а юноша еще продолжал обстоятельно  оправдываться.
Добравшись до вершины, Овид приготовился  к  встрече  с  Эстер:  он  не  раз
получал самые ошеломительные доказательства  неисчерпаемых  возможностей  ее
речи и в благоговейном трепете ожидал, что сейчас  навлечет  на  себя  новую
атаку. Но, как, может быть, предугадал читатель, он был приятно разочарован.
Тихонько ступая и робко поглядывая через плечо, как будто он  опасался,  что
сейчас на него хлынет поток чего-нибудь похуже ругани,  доктор  пробрался  в
шалаш, назначенный ему при распределении спальных мест.
   Спать он, однако, не лег, а сидел и  раздумывал  над  тем,  что  видел  и
слышал за день, пока  в  хижине  Эстер  не  послышалась  возня  и  ворчанье,
показавшие, что ее обитательница не спит. Понимая, что  ему  не  осуществить
своего замысла, пока он не обезоружит этого цербера в юбке, доктор,  хоть  и
очень не хотел услышать вновь ее речь, почел необходимым завязать разговор.
   - Вам как будто не спится, моя любезнейшая, моя достойнейшая миссис  Буш?
- сказал он, решив прибегнуть для начала к испытанному средству - к пластырю
лести. - Вы не находите себе покоя, добрая моя хозяюшка? Не могу ли я помочь
вам в этой беде?
   - А что вы мне дадите? - проворчала Эстер. - Наложите  на  рот  припарку,
чтобы мне заснуть?
   - Лучше говорить не "припарка", а "катаплазм". Но если у  вас  боли,  так
есть у меня сердечные капли - я вам их накапаю в  рюмочку  с  коньяком:  они
усыпят боль, и вы уснете, если я хоть что-нибудь смыслю в медицине.
   Доктор, как он хорошо знал, задел слабую струну Эстер и, не сомневаясь  в
соблазнительности своего средства, принялся безотлагательно его изготовлять.
Когда он явился с полной  рюмкой,  она  была  принята  с  ворчанием  и  даже
угрозами, но осушена с легкостью, ясно показавшей, что  капли  пациентке  по
вкусу. Эстер пробурчала какие-то  слова  благодарности,  и  врач  молча  сел
наблюдать, как подействует  его  снотворное.  Не  более  как  через  полчаса
дыхание пациентки  стало  таким  глубоким  и,  как  мог  бы  выразиться  сам
натуралист, таким ненормально затяжным, что он, пожалуй, усомнился бы в силе
своего лекарства и подумал бы, что женщина только прикинулась  спящей,  если
бы не знал, что именно так должно  было  сказаться  действие  изрядной  дозы
опиума, добавленной им к коньяку. Наконец, когда уснула  и  бессонная  мать,
тишина стала полной и нерушимой.
   Теперь, решил доктор Батциус, можно было начинать. Он встал  осторожно  и
тихо, как ночной грабитель, и  прокрался  из  своей  хибарки,  или,  вернее,
конуры (лучшего названия она  не  заслуживала),  к  соседним.  Здесь  он  за
несколько минут убедился, что все их обитатели спят крепким сном.  Установив
этот важный факт, он отбросил колебания и  начал  трудный  подъем  на  самую
вершину скалы. Как ни осторожно он ступал, его шаги не были совсем бесшумны.
Когда он уже поздравлял себя с благополучным достижением цели и  занес  ногу
на верхний  уступ,  чья-то  рука  схватила  полу  его  кафтана,  и  это  так
решительно пресекло всякую попытку с его стороны двинуться дальше, как  если
б его пригвоздила к земле богатырская сила самого Ишмаэла Буша.
   - Разве в шатре больны, - шепнул ему на ухо нежный голосок, - что  доктор
Батциус приглашен туда в этот поздний час?
   Едва сердце натуралиста после своей поспешной экспедиции к  пяткам,  куда
оно  направилось  при  этом   непредвиденном   вмешательстве,   благополучно
вернулось на место (как мог бы выразиться человек, недостаточно  знакомый  с
анатомией), доктор Батциус нашел в себе силы ответить,  равно  из  страха  и
благоразумия понижая голос:
   - Моя добрая Нелли! Я чрезвычайно рад убедиться, что это не кто иной, как
ты. Тише, дитя, ни звука! Если  Ишмаэл  проведает  о  наших  планах,  он  не
поколеблется сбросить нас обоих со скалы на равнину  у  ее  подножия.  Тише,
Нелли, тише!
   Свое наставление доктор произносил частями  -  при  каждой  передышке  на
трудном подъеме - и договорил как раз к той минуте,  когда  оба,  он  и  его
слушательница, добрались до верхней площадки.
   - А теперь, доктор Батциус, - серьезно спросила девушка, - могу я узнать,
чего ради вы, не запасшись крыльями, пошли на риск слететь с утеса и сломать
себе шею?
   - Я все тебе открою, моя дорогая, честная Нелли...  Но  ты  уверена,  что
Ишмаэл не проснется?
   - Его бояться нечего; он будет спать, пока солнце  не  опалит  ему  веки.
Куда опасней тетя.
   - Эстер почиет крепким сном! - торжественно ответил доктор. - Эллен,  это
ты сегодня дежурила здесь на утесе?
   - Так мне было приказано.
   - И ты видела, как обычно,  бизона,  и  антилопу,  и  водка,  и  оленя  -
животных из отрядов Pecora,  Pellulae  и  Ferae  <Жвачные,  ветвисторогие  и
хищники (лат.).>?
   - Животных, которых вы назвали по-нашему, я видела; а индейских языков  я
не знаю.
   - Ты видела представителя еще одного отряда, мною не названного, - отряда
приматов, не так ли?
   - Не знаю, право. Такое животное мне незнакомо.
   - Не отпирайся, Эллен, ты же говоришь с другом! Из рода homo, дитя?
   - Что бы я там ни видела, это,  во  всяком  случае,  не  был  веспертилио
хорриби...
   - Потише, Нелли, твоя горячность нас выдаст! Скажи мне,  деточка,  ты  не
видела никаких бродивших по прерии двуногих, точнее сказать - людей?
   - Как же, видела! После  полудня  мой  дядя  со  своими  сыновьями  вышел
поохотиться на буйвола.
   - Я вынужден перейти на просторечие, или меня так, и не поймут! Эллен,  я
говорю о виде, именуемом "Кентукки".
   Эллен зарделась как роза, но мрак не выдал  ее  румянца.  Она  колебалась
один только миг, потом собралась с духом и сказала решительно:
   - Если вам угодно говорить загадками, доктор Батциус, ищите себе  другого
слушателя. Задавайте ваши вопросы просто, без обиняков, и я вам буду  честно
отвечать.
   - Я, как ты знаешь, Нелли, пустился  в  путешествие  по  этой  пустыне  в
поисках животных, которые были доныне сокрыты от глаз науки. Среди прочих  я
открыл примата из рода homo, вида Кентукки, коего я именую Полем...
   - Тес!.. Умоляю вас, - сказала Эллен, - говорите тише, доктор, или вы нас
погубите!
   - ..Полем Ховером, Род занятий  -  собиратель  apium,  то  есть  пчел,  -
продолжал натуралист. - Мой язык теперь достаточно близок к просторечию?  Ты
меня поняла?
   - Поняла, вполне  поняла,  -  ответила  девушка,  едва  переводя  дух  от
удивления. - Но что с ним? Это он велел вам взобраться на скалу?.. Он и  сам
ничего не знает: дядя взял с меня клятву молчать, и я молчу.
   - Да, но есть одна особа, не связанная клятвой, и она  все  нам  открыла.
Хотел бы я, чтобы покров, окутывающий тайны природы, был бы так  же  успешно
сорван и перед нами явились бы ее сокрытые сокровища! Эллен, Эллен! Человек,
с коим я, по своему неведению, вступил  в  компактум,  то  есть  в  договор,
оказался прискорбно бесчестен! Я говорю, дитя, о твоем дяде!
   - Об Ишмаэле Буше, о втором муже вдовы  брата  моего  отца!  -  несколько
высокомерно поправила оскорбленная девушка. - Нет, в самом  деле,  разве  не
жестоко попрекать меня узами, создавшимися так случайно? Когда я и сама была
бы рада порвать их навсегда!
   Эллен не могла больше выговорить ни слова и, упав на колени на самом краю
скалы, разрыдалась так отчаянно, что их  положение  стало  вдвойне  опасным.
Доктор что-то бурчал, путано извиняясь, но не успел договорить, как  девушка
поднялась и сказала решительным тоном:
   - Я пришла не затем, чтобы проводить время в глупых слезах и чтоб вы меня
тут утешали. Так что же вас привело сюда?
   - Я должен увидеть обитателя палатки.
   - Вы знаете, что в ней?
   - Думаю, что знаю, ибо мне это открыли; и мне вручено письмо,  которое  я
должен лично передать из рук в руки. Если  животное  окажется  четвероногим,
Ишмаэл - честный человек; если двуногим - безразлично, пернатым или иным,  -
он лжец, и наш договор расторгается!
   Эллен сделала доктору знак не двигаться с  места  и  молчать.  Затем  она
проскользнула в  палатку,  где  провела  много  долгих  минут,  которые  для
ожидающего показались томительно тревожными; но, выйдя наконец  наружу,  она
тут же схватила его за руку, и они нырнули вдвоем за таинственную завесу.

Глава 12

   Дай бог, чтоб герцог Йорк мог оправдаться.
   Шекспир, "Генрих VI"

   На другое утро переселенцы сходились молчаливые,  хмурые  и  угрюмые.  За
завтраком  не  слышно  было  негармонического  аккомпанемента,   каким   его
неизменно оживляла Эстер: действие снотворного, преподнесенного врачом,  еще
туманило ей ум. Юношей смущало отсутствие старшего брата; а Ишмаэл,  сдвинув
брови, поглядывал то на  одного,  то  на  другого,  готовый  пресечь  всякую
попытку восстать против его отцовской власти.  В  этой  обстановке  семейной
неурядицы Эллен и ее полуночный сообщник доктор Батциус, сели,  как  всегда,
между девочек, не вызвав ни подозрений, ни  колких  замечаний.  Единственным
явным следствием их ночной  проделки  были  взгляды,  то  и  дело  бросаемые
доктором ввысь,  но  те,  кто  их  подметил,  ошибочно  истолковали  их  как
созерцание неба в научных  целях,  тогда  как  на  деле  ученый  муж  следил
украдкой за колыханием неприкосновенной завесы.
   Наконец  скваттер,  не  дождавшись  явных  проявлений  ожидаемого   бунта
сыновей, решил объявить им свои намерения.
   - Эйза еще ответит мне за свое непозволительное поведение, - начал он.  -
Всю ночь прошлялся где-то  в  прерии,  когда  и  рука  его,  и  ружье  могли
понадобиться в схватке с сиу! Не мог же он знать заранее, что  нападения  не
будет.
   - Побереги свою глотку, отец, - возразила жена, - побереги глотку:  может
быть, тебе еще долго придется кликать сына, пока он отзовется!
   -  Конечно,  иной  мужчина  так  похож  на  бабу,  что  позволяет   детям
командовать над старшими! Но тебе-то, Истер, пора  бы  знать,  что  в  семье
Ишмаэла Буша такое никак невозможно.
   - Вот-вот! Когда приходится круто, ты мальчиков просто тиранишь! Это-то я
знаю, Ишмаэл! Своим норовом ты одного своего сына уже прогнал от  себя  -  и
как раз о такую пору, когда у нас в нем нужда.
   - Отец, - вмешался Эбнер, чья прирожденная лень понемногу уступила  место
возбуждению, позволив юноше отважиться на этот  дерзкий  шаг,  -  мы  тут  с
братьями сговорились выйти всем вместе разыскивать Эйзу.  Не  нравится  нам,
что он заночевал в степи, а не пришел, не лег в свою  постель,  -  уж  мы-то
знаем, что она ему больше по вкусу.
   - Вздор! - буркнул Эбирам. - Мальчик, верно, убил оленя или даже буйвола,
ну, и улегся спать подле туши, чтоб ее не сожрали за ночь  волки.  Скоро  мы
его увидим или услышим, как он заорет, чтоб мы ему помогли приволочь ношу.
   - Мои сыновья не зовут на помощь, когда надо взвалить на плечо оленя  или
разделать бычью тушу, - возразила  мать.  -  И  зачем  ты  говоришь  надвое,
Эбирам? Ведь только вчера после ужина ты сам твердил, что  по  округе  рыщут
индейцы...
   - Я? Ну да! - подхватил брат, торопясь исправить ошибку. -  Я  и  вечером
говорил и сейчас повторю; и вы скоро все увидите, что так оно и есть: тетоны
бродят по соседству с нами. Большое будет счастье, если мальчик сумел хорошо
от них укрыться.
   - Мне думается, - заговорил доктор Батциус веско, с чувством собственного
достоинства,  как  гов