чиками Буш называет саранчу, намекая на библейских
акрид, которыми будто бы питались отшельники.>.
   - Да, край не для нас, - ответил Эбирам, которому  невеселая  шутка  зятя
пришлась не по вкусу. - Надо помнить поговорку: "Ленивый ходок будет  век  в
пути".
   - Ты что хочешь, чтобы я  сам  впрягся  в  возы  и  неделями..,  какое  -
месяцами тащил их по этой пустыне? - возразил Ишмаэл.  Как  все  люди  этого
разбора, он умел, когда понадобится, крепко потрудиться, но  не  стал  бы  с
неизменным прилежанием изо дня в день выполнять тяжелую работу;  предложение
шурина показалось ему мало соблазнительным. - Это  вам,  жителям  поселений,
нужно вечно спешить домой! А у меня, слава богу, ферма просторная,  найдется
где вздремнуть владельцу.
   - Если тебе нравятся здешние угодья, чего ждать: паши да засевай!
   - Сказать-то легко, а как ее вспашешь, эту землю?  Говорю  тебе,  Эбирам,
нам надо уходить, и не только по этой причине. Я, ты знаешь, такой  человек,
что редко вступаю в сделки; но уж если вступил, я выполняю условия  честней,
чем эти ваши торговцы с их  болтливыми  договорами,  записанными  на  листах
бумаги! По нашему уговору мне осталось пройти еще сотню миль, и я свое слово
сдержу.
   Скваттер скосил глаза в сторону палатки на вершине его суровой  крепости.
Шурин перехватил этот взгляд; и  какое-то  скрытое  побуждение  -  корыстный
расчет или, может быть, общность чувства - помогло  утвердиться  между  ними
согласию, которое чуть было не нарушилось.
   - Я это знаю и чувствую всем своим существом. Но я не забываю, чего  ради
я пустился в это чертово путешествие, и помню, какая даль отделяет  меня  от
цели. Нам обоим, что  мне,  что  тебе,  придется  несладко,  если  мы  после
удачного начала не доведем наше дело до конца. Да, весь мир, как  я  посужу,
стоит на этом  правиле!  Еще  давным-давно  я  слышал  одного  проповедника,
который бродил по Огайо; он так и  говорил:  пусть  человек  сотню  лет  жил
праведно, а потом на один денек забыл о благочестии, и  все  идет  насмарку:
добро ему не зачтут, зачтут только дурное.
   - И ты поверил голодному ханже?
   - Кто тебе сказал, что я поверил? - задиристо ответил Эбирам,  но  взгляд
его отразил не презрение, а страх.  -  Разве  повторить  слова  мошенника  -
значит им поверить?! А все-таки, Ишмаэл, может быть, он проповедовал честно?
Он сказал нам, что мир все равно  как  пустыня  и  есть  только  одна  рука,
которая может по ее извилистым тропам  вести  человека,  хоть  бы  и  самого
ученого. А если это верно в целом, оно, может быть, верно и в частности...
   - Брось ты хныкать, Эбирам, говори прямо! - хрипло рассмеялся скваттер. -
Ты еще станешь молиться! Но что пользы, как сам ты учишь, служить богу  пять
минут, а черту - час? Послушай, друг, я не бог весть какой  хозяин,  но  что
знаю, то знаю: чтобы снять хороший урожай даже с самой доброй  земли,  нужен
тяжелый труд; твои гнусавцы любят сравнивать мир с нивой, а людей -  с  тем,
что на ней произросло. Так  вот,  скажу  тебе,  Эбирам:  ты  чертополох  или
коровяк.., хуже - трухлявое дерево: его и жечь-то без пользы.
   Злобный  взгляд,  который  Эбирам  метнул  исподтишка,  выдал   затаенную
ненависть. Но, сразу угаснув перед  твердым,  равнодушным  лицом  скваттера,
этот взгляд показал вдобавок, насколько смелый дух одного подчинил трусливую
природу другого.
   Довольный своим верховенством и не  сомневаясь  в  прочность  его  (не  в
первый раз он вот так  проверял  свою  власть),  Ишмаэл  спокойно  продолжал
разговор, прямо перейдя наконец к своим намерениям.
   - Ты ведь не будешь спорить, что за все надо платить сполна, - сказал он.
- У меня угнали  весь  мой  скот,  и  я  составил  план,  как  мне  получить
возмещение и стать не бедней, чем я был. Мало того: когда при сделке человек
несет один все хлопоты за обе стороны,  дурак  он  будет,  если  не  возьмет
кое-что в свою пользу, так сказать за комиссию.
   Так как скваттер, распалившись, заявил это во  весь  голос,  трое-четверо
его сыновей, которые стояли без дела под  скалой,  подошли  поближе  ленивой
походкой всех Бушей.
   - Эллен Уэйд сидит дозорной  на  верхушке  скалы,  -  сказал  старший  из
юношей. - Я ей кричу, спрашиваю, не видно ли чего, а она не отвечает, только
помотала головой. Эллен для женщины слишком уж неразговорчива. Не мешало  бы
ей научиться хорошим манерам, это не испортит ее красоты.
   Ишмаэл глянул туда, где невольная обидчица несла караул. Она примостилась
на краю самого верхнего выступа, возле палатки, на высоте  по  меньшей  мере
двухсот футов над равниной. На таком отдалении можно было  различить  только
общие очертания ее фигуры да белокурые волосы, развевавшиеся по ветру за  ее
плечами; и видно было, что она неотрывно смотрит  вдаль,  на  одну  какую-то
точку среди прерии.
   - Что там, Нел? - крикнул  Ишмаэл  громовым  голосом,  перекрывшим  свист
ветра. - Ты увидела что-нибудь побольше суслика?
   Эллен разжала губы. Она вытянулась во весь свой маленький рост, все  еще,
казалось, не сводя глаз с неведомого предмета,  но  голос  ее,  если  она  и
говорила, был недостаточно громок, чтобы услышать его сквозь ветер.
   - Девочка и вправду видит что-то  поинтересней  буйвола  или  суслика,  -
продолжал Ишмаэл. - Нел, ты что, оглохла, что  ли?  Отвечай  же,  Нел!..  Не
видать ли ей оттуда краснокожих? Что  ж,  я  буду  рад  уплатить  им  за  их
любезность под защитой этих бревен и скал!
   Так как свою похвальбу  скваттер  сопровождал  выразительными  жестами  и
поглядывал  поочередно  на  каждого  из   сыновей,   таких   же,   как   он,
самоуверенных, он отвлек все взоры от Эллен на собственную  свою  особу;  но
сейчас, когда и он и юноши разом повернулись посмотреть, какой  знак  подаст
им девушка-часовой, на месте, где она только что стояла, никого уже не было.
   - Ей-богу, - закричал Эйза, обычно  чуть  ли  не  самый  флегматичный  из
братьев, - девчонку сдуло ветром!
   Какое-то подобие волнения поднялось  среди  юношей,  свидетельствуя,  что
смеющиеся голубые глаза, льняные кудри и румяные  щеки  Эллен  оказали  свое
действие на их вялые души. В тупом  недоумении  они  глазели  на  опустевший
выступ и переглядывались растерянно, даже немного огорченно.
   - Вполне возможна - подхватил другой. - Она сидела на треснутом камне,  и
я больше часа все думал сказать ей, что это опасно.
   - Это не ее лента болтается там? -  закричал  Ишмаэл.  -  Вон,  внизу  на
склоне! Гэй! Кто там шныряет вокруг палатки? Разве я вам всем не говорил...
   - Эллен! Это Эллен! - перебили его в один голос сыновья.
   И в ту же минуту она опять появилась, чтобы положить конец  различным  их
догадкам и избавить не одну вялую душу от  непривычного  волнения.  Вынырнув
из-под парусины, Эллен легким бесстрашным шагом  прошла  к  своему  прежнему
месту на головокружительной  высоте  и,  указывая  вдаль,  быстро  и  горячо
заговорила с каким-то невидимым слушателем.
   - Нел сошла с ума! - сказал Эйза немного пренебрежительно и все же не  на
шутку встревожившись. - Она спит с открытыми глазами, и ей  чудятся  во  сне
лютые твари с трудными названиями, о которых рассказывает  с  утра  до  ночи
доктор.
   - Может  быть,  девочка  обнаружила  разведчика  сиу?  -  сказал  Ишмаэл,
всматриваясь в степную ширь.
   Но Эбирам многозначительно шепнул ему что-то. Ишмаэл опять  поднял  глаза
на  вершину  скалы  -  как  раз  вовремя,  чтобы  заметить,   как   парусина
заколыхалась, но явно не от ветра.
   - Пусть только попробуют! - процедил сквозь зубы скваттер. -  Не  посмеют
они, Эбирам. Они знают, что со мной шутки плохи!
   - Сам посмотри! Завеса отдернута, или я слеп, как днем сова.
   Ишмаэл яростно стукнул оземь прикладом ружья и закричал так  громко,  что
Эллен сразу бы его  услышала,  не  будь  ее  внимание  все  еще  занято  тем
предметом вдали, который неизвестно почему притягивал к себе ее взгляд.
   - Нел! - кричал скваттер. - Отойди, дуреха, или худо будет! Да что это  с
ней?.. Девчонка забыла родной язык!  Посмотрим,  не  будет  ли  ей  понятней
другой.
   Ишмаэл вскинул ружье к плечу, и секундой позже оно уже было  наведено  на
вершину  скалы.  Никто   не   успел   вмешаться,   как   раздался   выстрел,
сопровождавшийся, как всегда, яркой  вспышкой.  Эллен  встрепенулась,  точно
серна, пронзительно взвизгнула и кинулась в палатку так быстро,  что  нельзя
было понять, ранена она или только напугана.
   Скваттер выстрелил так неожиданно, что  его  не  успели  остановить;  но,
когда дело было сделано, каждый на свой лад показал, как отнесся  он  к  его
поступку. Юноши обменивались злыми, сердитыми взглядами, и ропот  возмущения
пробежал среди них.
   - Что такого сделала Эллен, отец? -  сказал  Эйза  с  несвойственной  ему
горячностью. - За что в нее стрелять, как в загнанного оленя  или  голодного
волка?
   -  Ослушалась,  -  сказал  с  расстановкой  скваттер;  но  его  холодный,
вызывающий взгляд показал, как мало его смутило плохо  скрытое  недовольство
сыновей. - Ослушалась, мальчик. Если кто еще возьмет с нее пример, плохо ему
будет!
   - С мужчины и спрос другой, а тут пискливая девчонка!
   - Эйза, ты все хвастаешь, что ты-де - взрослый мужчина. Но не забывай:  я
твой отец и над тобой глава.
   - Это я знаю. Отец, да - но какой?
   - Слушай, парень, я сильно подозреваю, что это ты тогда проспал индeйцeв.
Так придержи свой язык, усердный часовой, или придется тебе держать ответ за
беду, которую ты навлек на нас своей нерадивостью.
   - Уйду от тебя! Не хочу,  чтоб  надо  мной  командовали,  как  над  малым
ребенком! Ты вот говоришь о законе, что ты-де не хочешь  его  признавать,  а
сам так меня прижал, точно я не живой человек и нет у меня своих желаний!  Я
больше тебе не позволю мною помыкать, как последней скотиной! Уйду, и все!
   - Земля широка, мой храбрый петушок, и на ней немало полей  без  хозяина.
Ступай; бумага на владения для тебя выправлена и припечатана. Не каждый отец
так щедро оделяет сыновей, как Ишмаэл  Буш;  ты  еще  помянешь  меня  добрым
словом, когда станешь богатым землевладельцем.
   - Смотри! Смотри, отец! - хором закричали сыновья, хватаясь  за  предлог,
чтобы прервать разгоревшийся спор.
   - Смотри! - подхватил Эбирам глухим, встревоженным голосом. - Больше тебе
нечего делать, Ишмаэл, как только ссориться? Ты посмотри!
   Ишмаэл медленно отвернулся от непокорного сына и нехотя поднял  глаза,  в
которых все еще искрилась злоба.  Но,  едва  он  увидел,  на  что  неотрывно
смотрели  все  вокруг,  его  лицо  сразу  изменилось.  Оно  выражало  теперь
растерянность, чуть ли не испуг.
   На месте, откуда таким страшным способом прогнали  Эллен,  стояла  другая
женщина. Она была небольшого роста - такого, какой  еще  совместим  с  нашим
представлением о красоте и который поэты и художники объявили идеальным  для
женщины. Платье на ней  было  из  блестящего  черного  шелка,  тонкого,  как
паутина. Длинные распущенные волосы, чернотой и блеском спорившие  с  шелком
платья, то ниспадали ей на грудь, то бились за спиной на ветру. Снизу трудно
было разглядеть ее черты, но все же было видно, что она молода, и  в  минуту
ее неожиданного появления ее лицо дышало гневом. В самом деле, так юна  была
на вид эта женщина, хрупкая и прелестная, что можно было  усомниться,  вышла
ли она из детского возраста. Одну свою маленькую,  необычайно  изящную  руку
она прижала к сердцу, а другой  выразительно  приглашала  Ишмаэла,  если  он
намерен выстрелить еще раз, целить ей прямо в грудь.
   Скваттер и  его  сыновья,  пораженные,  молча  смотрели  на  удивительную
картину, пока их не вывела из оцепенения Эллен, робко выглянув  из  палатки.
Она не знала, как быть: страх за себя самое удерживал ее на месте, страх  за
подругу, не менее сильный, звал выбежать и разделить с  ней  опасность.  Она
что-то говорила, но внизу не могли расслышать ее слов, а та, к  кому  она  с
ними обратилась, не слушала.
   Но вот, как будто удовольствовавшись тем, что предложила Ишмаэлу  сорвать
свой гнев на ней, женщина в черном  спокойно  удалилась,  и  место  на  краю
утеса, где она только что показалась, вновь опустело, а зрители внизу только
гадали, не прошло ли перед ними сверхъестественное видение.
   Минуту и более длилось глубокое молчание, пока сыновья  Ишмаэла  все  еще
изумленно смотрели на голый утес.  Потом  они  стали  переглядываться,  и  в
глазах у них зажигалась искра внезапной догадки.  Было  ясно,  что  для  них
появление обитательницы шатра оказалось совершенно неожиданным. Наконец Эйза
на правах старшего - и вдобавок подстрекаемый неутихшим раздражением ссоры -
решил выяснить, что все это означает. Но он поостерегся гневить отца, потому
что слишком часто видел, как  лют  он  бывает  в  злобе,  и,  обратившись  к
присмиревшему Эбираму, заметил с издевкой:
   - Так вот какого зверя взяли вы в прерию "на приманку"! Я и  раньше  знал
вас за человека, который не скажет правду, где  можно  солгать.  Но  в  этом
случае вы превзошли самого себя. Кентуккийские газеты  сотни  раз  намекали,
что вы промышляете черным мясом, но им и не снилось, что вы  распространяете
свой промысел и на семьи белых.
   - Это меня ты назвал похитителем? - вскипел Эбирам. - Уж не должен  ли  я
отвечать на каждую лживую  выдумку,  которую  печатают  в  газетах  по  всем
Штатам? Посмотрел бы лучше на себя, мальчик, на себя и на всю вашу  семейку!
Все пни  в  Кентукки  и  Теннесси  кричат  против  вас!  Да,  мой  языкастый
джентльмен, а в поселениях я видел расклеенные на  всех  столбах  и  стволах
объявления о папеньке, маменьке и трех сынках -  один  из  них  ты:  за  них
предлагалось в награду столько долларов, что честный человек  мог  бы  сразу
разбогатеть, если бы он...
   Его заставил замолчать  удар  наотмашь  тыльной  стороной  руки,  о  весе
которой говорила хлынувшая кровь и вспухшие губы.
   - Эйза, - строго сказал отец, - ты поднял руку на брата своей матери!
   - Я поднял руку на негодяя, очернившего всю нашу семью! - гневно  ответил
юноша. - И, если он не научит свои подлый язык говорить умней, придется  ему
с ним распрощаться. Я не так уж ловко орудую  ножом,  но  при  случае  смогу
подрезать язык клеветнику.
   - Сегодня, мальчик, ты забылся дважды. Смотри не забудься в  третий  раз.
Когда слаб закон страны, надо, чтобы силен  был  закон  природы.  Ты  понял,
Эйза; и ты меня знаешь. А ты, Эмирам, - мой сын нанес тебе обиду, и  на  мне
лежит  обязанность  возместить  ее  тебе,  -  запомни:   я   расплачусь   по
справедливости - этого довольно. Но ты наговорил  дурного  обо  мне  и  моей
семье. Если ищейки закона расклеили свои объявления по  всем  вырубкам,  таи
ведь не за какое-нибудь бесчестное дело, как ты знаешь,  а  потому,  что  мы
держимся правила, что земля есть общая собственность. Эх, Эбирам, если  б  я
мог так же легко омыть руки от сделанного по твоему совету, как я омыл бы их
от совершенного по наущению дьявола, я спокойно бы спал по ночам и все,  кто
носит мое имя, могли бы называть его без стыда. Уймись же, Эйза, и ты  тоже,
Эбирам. Мы и так наговорили много лишнего. Пусть же каждый из нас хорошенько
подумает, прежде чем добавит слово, которым ухудшит наше  положение:  и  без
того нам не сладко!
   Ишмаэл, договорив, властно махнул рукой и отвернулся, уверенный,  что  ни
сын, ни шурин не  посмеют  ослушаться.  Было  видно,  что  Эйза  через  силу
сдерживается, но природная апатия взяла свое, и вскоре он уже опять  казался
тем, чем был на деле: флегматиком, опасным лишь минутами,  потому  что  даже
страсти были в нем вялы и недолго держались на точке кипения. Не  таков  был
Эбирам.  Пока  назревала  ссора  между  ним  и  великаном  племянником,  его
физиономия выражала все  возраставший  страх;  теперь,  когда  между  ним  и
нападающим встала власть и вся грозная сила отца, бледность на лице  Эбирама
сменилась трупной синевой, говорившей о глубоко затаенной обиде. Однако  он,
как и Эйза, смирился перед  решением  скваттера;  и  если  не  согласие,  то
видимость его вновь восстановилась среди этих людей, которых  сдерживала  не
родственная любовь и не понятие о долге,  а  только  страх  перед  Ишмаэлом,
сумевшим подчинить своей власти семью: непрочные, как паутина, узы!
   Так  или  иначе,  ссора  отвлекла  мысли  молодых  людей  от   прекрасной
незнакомки. Спор разгорелся сразу вслед за тем, как она скрылась,  и  с  ним
угасла, казалось, самая память о ее  существовании.  Правда,  несколько  раз
между юношами возникало таинственное перешептывание, причем  направление  их
взглядов выдавало предмет разговора;  но  вскоре  исчезли  и  эти  тревожные
признаки; разбившись на молчаливые группы, они  уже  вновь  предались  своей
обычной бездумной лени.
   - Поднимусь-ка я на камни, мальчики, посмотрю, как там дикари,  -  сказал
подошедший к ним немного погодя Ишмаэл тем тоном, который, как  он  полагал,
должен был при всей своей твердости звучать примирительно.  -  Если  бояться
нечего, мы погуляем в поле, не будем тратить погожий день на  болтовню,  как
вздорные горожанки, когда они судачат за чаем со сладкими хлебцами.
   Не дожидаясь ни согласия,  ни  возражений,  скваттер  подошел  к  подошве
утеса,  склоны  которого  первые  футов  двадцать  везде  поднимались  почти
отвесной стеной. Ишмаэл, однако, направился к тому месту, откуда можно  было
взойти  наверх  по  узкой  расселине,  где  он  предусмотрительно   построил
укрепление - бруствер из стволов тополя, а перед ним - еще рогатки из сучьев
того же дерева. Это был ключ всей позиции, и здесь обычно  стоял  часовой  с
ружьем. Сейчас тоже один из  юношей  стоял  там,  небрежно  прислонившись  к
скале, готовый в случае нужды прикрывать проход,  покуда  прочие  не  займут
свои посты.
   Отсюда  скваттер  поднялся  наверх,  убеждаясь,  что  подъем   достаточно
затруднен различными препятствиями, где природными,  а  где  искусственными,
пока не выбрался на нечто вроде террасы, или,  точнее  говоря,  на  каменную
площадку, где он построил хижины, в которых разместилась  семья.  Это  были,
как уже упоминалось, того рода жилища, которые можно  так  часто  увидеть  в
пограничной полосе: сооруженные  кое-как  из  бревен,  коры  и  шестов,  они
принадлежали к младенческой поре архитектуры. Площадка тянулась на несколько
десятков футов, а высота  расположения  делала  ее  почти  недосягаемой  для
индейских стрел. Здесь Ишмаэл мог,  как  полагал  он,  оставлять  малышей  в
относительной безопасности под присмотром их отважной  матери;  и  здесь  он
застал сейчас Эстер за ее обычными домашними делами в кругу дочерей, которых
она поочередно отчитывала с важной строгостью, когда  маленькие  бездельницы
навлекали  на  себя  ее  неудовольствие.  Она  так  была  захвачена   вихрем
собственного красноречия, что не слышала бурной сцены внизу.
   - Уж и выбрал ты место для стоянки, Ишмаэл, - прямо на юру! - начала  она
или, вернее, продолжала, оставив в покое разревевшуюся десятилетнюю девчурку
и набрасываясь на  мужа.  -  Честное  слово,  я  тут  должна  каждую  минуту
пересчитывать малышей, чтобы знать, не крутит  ли  их  ветром  в  поднебесье
вместе с утками и сарычами. Ну, чего  ты,  муженек,  жмешься  к  утесу,  как
ползучий гад по весне, когда небо так и кишит множеством птиц? Думаешь, сном
да ленью можно накормить голодные рты?
   - Ладно, Истер, поговорила, и  хватит,  -  сказал  супруг,  произнося  ее
библейское имя на свой провинциальный лад и глядя на свою крикливую  подругу
не с нежностью, а скорее с привычной терпимостью. - Будет тебе дичь на обед,
если ты не распугаешь всю птицу шумной бранью. Да, женщина, - продолжал  он,
стоя уже на том самом выступе, откуда недавно так грубо согнал  Эллен,  -  и
птица будет у тебя и буйволятина, если  мой  глаз  верно  распознал  вон  то
животное за испанскую лигу отсюда.
   - Слезай, слезай, говорю, и берись за дело, хватит слов! Болтливый  мужик
- что брехливый пес. Нел, как покажутся к