бобровых хвостах и мясе норки можно вести разговор  на  досуге  перед
очагом, когда разгорятся в нем кленовые поленья,  -  вмешался  скваттер  без
всякого почтения к оскорбленным чувствам спорщиков. -  Иностранными  словами
не поможешь - и вообще словами. Скажи мне, траппер, где они  прячутся,  твои
сиу?
   - Проще сказать, какого цвета перья у ястреба,  что  повис  вон  под  тем
белым облачком! Когда краснокожий нанес удар, он не станет дожидаться,  пока
ему уплатят за обиду свинцом.
   - Когда твои нищие дикари переловят весь  скот,  посчитают  ли  они,  что
этого с них довольно?
   - Природа у людей одна, что у белых, что у краснокожих. Замечал ты, чтобы
тяга к богатству после того, как ты  снял  обильный  урожай,  стала  у  тебя
слабей, чем была раньше, когда ты имел  лишь  горсть  зерна?  Если  замечал,
значит, ты не таков, каким опыт долгой жизни научил меня  считать  человека,
наделенного обычными страстями.
   - Говори попросту, старик, - крикнул скваттер и с силой стукнул  о  землю
прикладом ружья, потому  что  его  тяжелый  ум  не  находил  удовольствия  в
разговоре, ведущемся неясными намеками. - Я задал простой вопрос - и  такой,
что ты, конечно, можешь на него ответить.
   - Ты прав, ты прав! Я могу ответить, потому что слишком  часто  наблюдал,
как люди, подобные мне, не верят, что умышляется зло. Когда сиу соберут весь
скот и уверятся, что ты не идешь по их  следу,  они  вернутся  забрать,  что
оставили, как голодные волки - к недоеденной  туше;  или,  может  быть,  они
проявят нрав больших медведей, что водятся у водопадов на Длинной реке, и не
станут мешкать, обнюхивая добычу, а сразу хлопнут лапой.
   - Так вы их видели, названных вами животных? - воскликнул доктор Батциус,
не  вступавший  вновь  в  разговор,  пока  хватало  силы   сдерживать   свое
нетерпение; но  теперь  он  приготовился  приступить  к  обсуждению  важного
предмета и раскрыл свои записи, держа их наготове, как справочник. -  Можете
вы мне сказать: встреченный вами зверь принадлежит к виду Ursus  horribilis?
<Медведь ужасный (лат.) - видовое обозначение американского серого  медведя,
или гризли.> Обладал ли он следующими - признаками: уши - закругленные,  лоб
- сводчатый, глаза - лишены заметного дополнительного  века,  зубы  -  шесть
резцов, один ложный и четыре вполне развитых коренных...
   - Продолжай, траппер, мы ведем  с  тобой  разумный  разговор,  -  перебил
Ишмаэл. - Так ты полагаешь, мы еще увидим грабителей?
   - Нет, нет, я их не зову грабителями.  Они  поступают  по  обычаю  своего
народа; или, если хочешь, по закону прерии.
   - Я прошел пятьсот миль, чтоб дойти до места, где никто не сможет  зудеть
мне над ухом про законы, -  злобно  сказал  Ишмаэл.  -  И  я  не  расположен
спокойно  стоять  у  барьера  в  суде,  если  на  судейском   кресле   сидит
краснокожий. Говорю тебе, траппер, если я когда-нибудь увижу,  как  рыщет  у
моей стоянки сиу, он почувствует, чем заряжена  моя  старая  кентуккийка,  -
скваттер выразительно похлопал по своему ружью, - хотя бы он носил на  груди
медаль с самим  Вашингтоном  <Американское  правительство  назначало  вождей
среди  западных  индейских  племен  и  выдавало  им  серебряные   медали   с
изображением  разных  президентов.  Наиболее  ценилась  медаль  с  портретом
Вашингтона.  (Примеч.  автора.)>.  Когда  человек  забирает,  что   ему   не
принадлежит, я его зову грабителем.
   - Тетоны, и пауни, и конзы, и десятки других  племен  считают  эти  голые
степи своим владением.
   - И врут! Воздух, и вода, и земля даны человеку  природой  как  свободный
дар, и никто не властен делить их на части. Человеку нужно пить, и дышать, и
ходить,  и  потому  каждый  имеет  право   на   свою   долю   земли.   Скоро
государственные землемеры станут ставить вешки и проводить межи на только  у
нас под ногами, но и над нашей головой! Станут писать  на  своем  пергаменте
ученые слова, в силу каковых землевладельцу  (или,  может  быть,  он  станет
называться  воздуховладельцем?)   нарезается   столько-то   акров   неба   с
использованием такой-то звезды в качестве межевого столба и такого-то облака
для вращения ветряка!
   Свою тираду скваттер произнес  тоном  дикого  самодовольства  и,  кончив,
презрительно рассмеялся. Усмешка, веселая, но грозная, искривила рот  сперва
одному из великанов-сыновей, потом другому, пока не  обежала  по  кругу  всю
семью.
   - Брось, траппер, - продолжал Ишмаэл более  благодушно,  словно  чувствуя
себя победителем, - что я, что ты, мы оба,  думаю,  всегда  старались  иметь
поменьше  дела  с  купчими,  с  судебными  исполнителями  или  с  клеймеными
деревьями, так не будем разводить глупую болтовню. Ты давно  живешь  в  этой
степи; вот я и спрашиваю тебя,  а  ты  отвечай  напрямик,  без  страха,  без
вилянья: когда бы тебе верховодить вместо меня, на чем бы ты порешил?
   Старик колебался, видно, ему очень не хотелось давать совет в таком деле.
Но, так как все глаза уставились на него и куда бы он ни  повернулся,  всюду
встречал взгляд, прикованный к  его  собственному  взволнованному  лицу,  он
ответил тихо и печально:
   - Слишком часто я видел, как в  пустых  ссорах  проливалась  человеческая
кровь. Не хочу я услышать опять сердитый голос ружья. Десять  долгих  лет  я
прожил один на этих голых равнинах, ожидая, когда придет мой час, и ни  разу
не нанес я удар врагу, более человекоподобному, чем гризли, серый медведь...
   - Ursus horribilis, - пробормотал доктор.  Старик  умолк  при  звуке  его
голоса, но, поняв, что  это  было  только  мысленное  примечание,  сказанное
вслух, продолжал, не меняя тона:
   - Более человекоподобного, чем серый медведь или пантера  Скалистых  гор,
если не считать бобра, мудрого и знающего  зверя.  Что  я  посоветую?  Самка
буйвола и та заступается за своего детеныша!
   - Так пусть никто не скажет, что Ишмаэл Буш меньше любит своих детей, чем
медведица своих медвежат!
   - Место слишком открытое, десять  человек  не  продержатся  здесь  против
пятисот.
   - Да, это так, - ответил скваттер, обводя глазами свой скромный лагерь. -
Но кое-что сделать можно, когда есть повозки и тополя.
   Траппер недоверчиво покачал головой и, указывая в даль волнистой  прерии,
ответил:
   - С тех холмов ружье пошлет пулю в ваши шалаши; да что пуля -  стрелы  из
той чащи, что у вас с тылу, не дадут вам высунуться, и будете вы сидеть, как
сурки в норах. Не годится, это не годится! В трех милях отсюда  есть  место,
где можно, как думал я не раз, когда проходил там, продержаться много дней и
недель, если бы чьи-нибудь сердца и руки потянулись к кровавому делу.
   Снова тихий смешок пробежал по кругу юношей, достаточно внятно  возвестив
об их готовности ввязаться в любую  схватку.  Скваттер  жадно  ухватился  за
намек, так неохотно сделанный траппером, который, следуя своему особому ходу
мыслей,  очевидно,  внушил  себе,  что  его  долг   -   держаться   строгого
нейтралитета. Несколько вопросов, прямых и настойчивых, позволили  скваттеру
получить добавочные  сведения;  потом  Ишмаэл,  всегда  медлительный,  но  в
трудную  минуту  способный  проявить  необычайную  энергию,  безотлагательно
приступил к выполнению задуманного.
   Хотя каждый работал горячо и усердно, задача  была  нелегкая.  Надо  было
пройти по равнине изрядный конец, самим волоча груженые повозки, без  колеи,
без дороги, следуя только скупому объяснению траппера, указавшего лишь общее
направление. Мужчины вкладывали в  работу  всю  свою  исполинскую  силу,  но
немало труда легло также  на  женщин  и  детей.  В  то  время  как  сыновья,
распределив между собой тяжелые фургоны, тянули их вверх по ближнему склону,
их мать и Эллен  Уэйд,  окруженные  напуганными  малышами,  плелись  позади,
сгибаясь под тяжестью разной клади, кому какая была по силам.
   Сам Ишмаэл всем распоряжался, лишь при случае подталкивая  своим  могучим
плечом застрявшую повозку, пока не увидел, что главная трудность - выбраться
на ровное место - осилена. Здесь он указал, какого держаться  пути,  остерег
сыновей, чтобы они потом  не  упустили  преимущества,  приобретенного  таким
большим трудом, и, кивнув своему шурину, вернулся вместе с ним в  опустевший
лагерь.
   Все это время - добрый час - траппер стоял в стороне, опершись на  ружье,
с дремлющим псом у ног, и молча наблюдал происходившее. Порой его исхудалое,
но сильное, с твердыми мышцами лицо освещала улыбка -  как  будто  солнечный
луч скользил по заброшенным руинам, - и тогда становилось ясно, что  старику
доставляло истинную радость, если кто-нибудь из юношей вдруг показывал  свою
богатырскую силу. Потом, когда караван  медленно  двинулся  в  гору,  облако
раздумья и печали снова легло  на  лицо  старика,  и  явственней  проступило
обычное для него выражение тихой грусти. По мере того как повозки  удалялись
одна за другой, он с  возрастающим  волнением  отмечал  перемену  картины  и
всякий раз с недоумением поглядывал на маленький шатер,  который  вместе  со
своей пустой повозкой все еще стоял в стороне, одинокий  и  словно  забытый.
Но, видно, как раз ради этой забытой  было  части  обоза  Ишмаэл  и  отозвал
сейчас своего угрюмого помощника.
   Подозрительно и осторожно осмотревшись,  скваттер  с  шурином  подошли  к
маленькой подводе и вкатили ее под полы шатра тем же манером,  как  накануне
выкатили ее из-под них. Потом оба они скрылись  за  завесой,  и  последовало
несколько минут напряженного  ожидания,  во  время  которых  старик,  втайне
толкаемый жгучим желанием узнать, что означала вся эта  таинственность,  сам
того не замечая, подступал все ближе и  ближе,  пока  не  оказался  ярдах  в
десяти от запретного места. Колыхание парусины  выдавало,  чем  были  заняты
укрывшиеся за ней, хотя они работали в полном молчании. Казалось, оба делают
привычное дело, каждый точно исполняя свою задачу: Ишмаэлу не приходилось ни
словом, ни знаком подсказывать хмурому  своему  помощнику,  что  и  как  ему
делать. Вдвое быстрей, чем мы об  этом  рассказали,  работа  по  ту  сторону
завесы была завершена, и мужчины вышли  наружу.  Слишком  поглощенный  своим
делом, чтобы заметить присутствие траппера, Ишмаэл принялся откреплять  полы
завесы от земли и закладывать их  за  борта  подводы  таким  образом,  чтобы
недавний шатер снова превратился в верх фургона. Парусиновый свод подрагивал
при каждом случайном толчке легкой повозки, на которую, по всей очевидности,
опять  поместили  тот  же  секретный  груз.  Едва  закончена  была   работа,
беспокойный помощник Ишмаэла заметил неподвижную фигуру наблюдателя.  Уронив
оглоблю, которую поднял было с земли, чтобы заменить собой животное,  менее,
чем он, разумное и, конечно, менее опасное, он закричал:
   - Может, я и глуп, как ты часто говоришь, так  сам  посмотри:  если  этот
человек не враг, я покрою срамом отца и  мать,  назовусь  индейцем  и  пойду
охотиться с сиу!
   Туча, готовая метнуть коварную молнию, не  так  черна,  как  тот  взгляд,
которым Ишмаэл смерил старика. Он посмотрел в одну, в другую сторону,  точно
ища достаточно грозное орудие, чтоб одним ударом уничтожить дерзкого; потом,
верно вспомнив, что  ему  еще  понадобятся  советы  траппера,  он,  чуть  не
задохнувшись, принудил себя спрятать злобу.
   - Старик, - сказал он, - я думаю, что лезть не в свои дела - это  занятие
для баб в городах и поселениях, а мужчине, привыкшему жить  там,  где  места
хватает на каждого, не пристало вынюхивать тайны соседей.  Какому  стряпчему
или шерифу ты собираешься продать свои новости?
   - Я не обращаюсь к судьям, кроме одного, и только  по  собственным  своим
делам, - отвечал старик без тени страха и выразительно поднял руку к небу:
   - К судье судей. Мои донесения ему не нужны, и мало вам пользы что-нибудь
таить от него - даже в этой пустыне.
   Гнев его  неотесанных  слушателей  улегся  при  этих  простых,  искренних
словах. Ишмаэл стоял задумчивый и мрачный, а его  помощник  невольно  глянул
украдкой на ясное небо над головой, широкое синее небо, как будто  и  впрямь
ожидая разглядеть в его куполе  всевидящий  божий  глаз.  Скваттер,  однако,
быстро отбросил свои колебания. Все же спокойная речь старика, его  твердая.
сдержанная манера защитили его от новых нападок, если не от худшего.
   - Хотел бы ты показать себя добрым другом и товарищем, - начал Ишмаэл,  и
голос его был достаточно суров, хотя уже и не звучал угрозой, - ты помог  бы
толкать один из  тех  возов,  а  не  болтался  здесь,  где  не  нуждаются  в
непрошеных помощниках!
   - Малые остатки моей силы, - возразил старик, -  я  могу  приложить  и  к
этому возу не хуже, чем к другому.
   - Мы что, по-твоему, мальчишки? - злобно рассмеялся Ишмаэл и без  особого
усилия рванул небольшую повозку, которая покатилась по  траве,  казалось,  с
той же легкостью, как раньше, когда ее тащили лошади.
   Траппер стоял, провожая глазами удаляющуюся повозку, и все удивлялся, что
же в ней скрыто, пока и она не достигла гребня подъема и не исчезла  в  свой
черед за холмом. Тогда он отвел глаза и оглядел  опустевшее  место  стоянки.
Что вокруг не видно было ни души,  едва  ли  бы  смутило  человека,  издавна
свыкшегося с одиночеством, если бы покинутый  лагерь  всем  своим  видом  не
говорил так живо о  своих  недавних  постояльцах  -  и  об  оставленном  ими
опустошении, как тут же отметил старик. Качая головой, он  поднял  взгляд  к
голубому просвету над головой, где вчера еще шумели ветвями деревья, те, что
сейчас, лишенные зелени, лежали  у  него  в  ногах,  -  ненужные,  брошенные
бревна.
   - Да, - прошептал он, - я мог бы знать заранее! Я и раньше часто видел то
же самое. И все-таки я сам привел их сюда, а теперь указал  им  единственное
прибежище по соседству на много миль вокруг. Вот он,  человек,  -  гордец  и
разрушитель,  беспокойный  грешник...  Он  приручает  полевого  зверя,  чтоб
утолить свои суетные желания, и, отняв у животных их естественную пищу, учит
их губить деревья, обманывать свой голод листьями...
   Шорох в низких кустах, уцелевших  поодаль  по  краю  заболоченной  низины
(остатки той рощи, где расположил свой лагерь Ишмаэл), донесся в этот миг до
его ушей и оборвал его разговор с самим собой. Верный привычкам  долголетней
жизни в дремучих лесах, старик вскинул ружье к плечу чуть ли  не  с  той  же
бодростью и быстротой, как, бывало, в молодости; но, вдруг  опомнившись,  он
опустил ружье с прежней безропотной грустью в глазах.
   - Выходи, выходи! - окликнул он. - Птица ли ты или зверь, эти старые руки
не принесут тебе гибели. Я поел и попил: зачем я стану  отнимать  у  кого-то
жизнь, когда мои нужды не требуют жертвы? Недалеко  то  время,  когда  птицы
выклюют мои незрячие глаза и опустятся на мои оголившиеся кости: потому что,
если все живое создано, чтобы погибнуть, как могу я ожидать, что  буду  жить
вечно? Выходи, выходи же! Эти слабые руки не причинят тебе вреда.
   - Спасибо на добром слове, старик! - сказал Поль Ховер и весело  выскочил
из-за куста. - Когда ты выставил дуло вперед, мне твой вид был не  очень  по
вкусу: он как будто говорил, что ты когда-то мастерски стрелял.
   - Что правда, то правда, -  сказал  траппер  и  рассмеялся,  вспоминая  с
тайным удовольствием свое былое искусство. - Были дни, когда мало кто  лучше
меня знал цену вот такому длинному ружью, как это, даром что сейчас я кажусь
беспомощным и дряхлым. Да, ты прав,  молодой  человек.  И  были  дни,  когда
небезопасно было шевельнуть  листок  на  таком  расстоянии,  что  я  мог  бы
услышать шелест, или красному мингу, - добавил он, понизив голос и  нахмурив
взор, - выглянуть краем глаза из своей засады. Слышал ты о красных мингах?
   - О миногах слышал,  -  сказал  Поль,  взяв  старика  под  руку  и  мягко
подталкивая его к  чаще;  при  этом  он  беспокойно  озирался,  точно  хотел
увериться, что никто за ним не следит. - О самых обыкновенных миногах; а вот
о красных или там зеленых не слышал.
   - Господи, господи! - продолжал траппер, качая головой и все  еще  смеясь
своим лукавым, но беззвучным смехом. -  Мальчик  спутал  человека  с  рыбой!
Впрочем, минг не многим лучше самой жалкой  бессловесной  твари;  а  поставь
перед ним бутылку рома, да так, что б можно было до нее дотянуться, - тут он
и вовсе превращается в скота... Ох, не забуду я  того  проклятого  гурона  с
верхних озер! Моя пуля сняла его с уступа скалы, где он притаился. Это  было
в горах, далеко за...
   Голос его заглох в густой поросли, куда он позволил  Полю  себя  завести:
увлеченный воспоминаниями о делах полувековой давности он шел, не противясь,
за юношей.

Глава 8

   Вот это так сцепились!
   Пойду-ка посмотрю поближе.
   Этот наглый npoйдоха Диомед привязал-таки себе на шлем рукав  влюбленного
троянского молокососа.
   Шекспир, "Троил и Крессида"

   Чтобы не утомлять читателя,  мы  не  станем  затягивать  нашу  повесть  и
попросим его вообразить,  что  протекла  неделя  между  сценой,  заключившей
последнюю главу, и теми событиями, о которых поведаем в этой.
   Все сильнее чувствовалась осень; летняя зелень все быстрее уступала место
бурым и пестрым краскам поры листопада. Небо  заволакивали  быстрые  облака,
громоздились туча на тучу, а буйные вихри  гнали  их  и  кружили  или  вдруг
разрывали, и тогда  на  минуту  открывался  просвет  в  безмятежную,  чистую
синеву, такую прекрасную в своем извечном покое, что  ее  не  могли  смутить
суета и тревоги дольнего мира. А там, внизу, ветер  мел  но  диким  и  голым
степям с такою бешеной силой, какую он не часто показывает в менее  открытых
областях на нашем континенте. В древности, когда слагались мифы, можно  было
бы  вообразить,  что  бог  ветров  позволил   подвластным   ему   служителям
ускользнуть из их пещеры и вот они разбушевались на раздолье, где ни дерево,
ни стена, ни гора - никакая преграда не помешает их играм.
   Хотя преобладающей чертою местности, куда мы переносим действие рассказа,
была все та  же  пустынность,  здесь  все  же  некоторые  признаки  выдавали
присутствие человека. Среди однообразного волнистого простора прерии одиноко
высился голый зубчатый утес на самом  берегу  извилистой  речушки,  которая,
проделав по равнине длинный путь, впадала в один  из  бесчисленных  притоков
Отца Рек. У подножия скалы лежало болотце,  а  так  как  его  еще  окаймляли
заросли сумака и ольхи, тут, как видно, рос недавно небольшой лесок.  Однако
самые деревья перебрались на вершину и уступы соседних скал.  Там,  на  этих
скалах, и можно было увидеть признаки присутствия здесь человека.
   Если смотреть снизу, были видны бруствер из  бревен  и  камня,  уложенных
вперемежку с таким расчетом, чтобы сберечь, по возможности, труд,  несколько
низких крыш из коры и древесных ветвей, заграждения, построенные здесь и там
на самой вершине и по склону - в местах, где подъем на  кручу  представлялся
относительно  доступным,   -   да   парусиновая   палатка,   лепившаяся   на
пирамидальном выступе с  одного  угла  скалы  и  сверкавшая  издалека  белым
верхом,  точно  снежное  пятно  или,  если  прибегнуть  к  метафоре,   более
соответствующей сущности предмета, как незапятнанное, заботливо  оберегаемое
знамя над крепостью, которое ее гарнизон  должен  был  отстаивать,  не  щадя
своей жизни. Едва ли нужно добавлять, что  эта  своеобразная  крепость  была
местом, где укрылся Ишмаэл Буш, когда лишился скота.
   В тот день, с которого  мы  возобновляем  наш  рассказ,  скваттер  стоял,
опершись на ружье, у подошвы утеса и глядел на бесплодную почву у  себя  под
ногами. Не  скажешь,  чего  больше  было  в  его  взгляде  -  презрения  или
разочарования.
   - Нам впору изменить  свою  природу,  -  сказал  он  шурину,  как  всегда
вертевшемуся подле него, - и из  людей,  привыкших  к  христианской  пище  и
вольному житью, превратиться в жвачную скотину. Как  я  посужу,  Эбирам,  ты
вполне бы мог пропитаться кузнечиками: ты проворный малый и догнал бы самого
быстрого их прыгуна <Кузне