Даже если преследователи  явятся  сюда,  в  чем  я
весьма сомневаюсь, что плохого могут они мне сделать? Конечно,  оказание
помощи беглым преступникам наказуемо, но это  не  касается  отшельников,
поскольку отшельник не знаком  со  светскими  установлениями.  Я  вправе
принимать любого, попавшего в мою обитель. Ты верно сказала: я не  знаю,
кто ты такая. Откуда мне, отшельнику, знать, кто ты, что натворила и  за
что тебя последует закон? Да и какой закон? Ведь я  даже  не  знаю,  чьи
законы действуют в здешних краях,  под  чьей  и  какой  юрисдикцией  они
находятся. И меня это не интересует. Я - отшельник.
   Он немного перебрал с этим отшельничеством. И сам чувствовал это.  Но
не отказался - ее яростные зеленые глаза кололи его словно шпоры.
   - Я - убогий пустынник. Умерший для мира  и  дел  его.  Я  -  человек
простой и необразованный, мировых проблем не знающий...  Вот  тут-то  он
явно переборщил.
   - Как же! - взвизгнула  она,  отбрасывая  шкурку  и  нож  на  пол.  -
Дурочкой меня считаешь, да? Нет, я не дурочка,  и  не  думай.  Пустынник
убогий! Когда тебя не было, я тут кое-что высмотрела. Заглянула туда,  в
угол, за не очень чистые занавески. Откуда, интересно знать,  на  полках
взялись ученые книги,  скажи,  ты,  человек  простой  и  необразованный?
Высогота бросил шкурку нутрии на кучку.
   - Когда-то здесь жил сборщик налогов, - сказал  он  небрежно.  -  Это
кадастры и бухгалтерские книги.
   - Брешешь, - поморщилась Цири, массируя шрам. -  Ведь  прям  в  глаза
врешь!
   Он  не  ответил,  прикинувшись,  будто  оценивает  оттенок  очередной
шкурки.
   - Может, думаешь, - снова заговорила девушка, - что если у тебя седая
борода, морщины во весь лоб и сто лет за плечами, так ты можешь запросто
объегорить такую наивную молодку, как я, а? Ну, так я тебе скажу: первую
попавшуюся,  может,  и  обведешь  вокруг  пальца.  Но  я-то  не   первая
попавшаяся.
   Он высоко  поднял  брови  в  немом  провокационном  вопросе.  Она  не
заставила себя долго ждать.
   - Я, дорогой мой  отшельничек,  училась  в  таких  местах,  где  было
множество книг. В том числе и таких, что на твоих полках  стоят.  Многие
из их названий мне знакомы.
   Высогота еще выше поднял брови. Она глядела ему прямо в глаза.
   - Странные речи, -  процедила  она,  -  ведет  зачуханная  замарашка,
замызганная сиротинушка, а может, и вообще грабительница  или  бандитка,
найденная в кустах с раздолбанной мордой. Однако неплохо бы тебе  знать,
милсдарь отшельник, что я читала Родерика де Новембра, просматривала,  и
не раз, труд под названием "Materia  medica".  Знаю  "Herbarius",  точно
такой, как на твоей полке. Знаю также, что  означает  на  корешках  книг
горностаевый  крест  на  красном  щите.  Это  знак,  что   книгу   издал
Оксенфуртский университет.
   Она замолчала, продолжая  внимательно  наблюдать  за  Высоготой.  Тот
молчал, стараясь, чтобы его лицо ничего не выдавало.
   - Поэтому я думаю, - сказала она,  тряхнув  головой  свойственным  ей
гордым и немного резким движением, - что ты  вовсе  не  простачок  и  не
отшельник. И отнюдь не умер для мира, а сбежал от  него.  И  скрываешься
здесь, на безлюдье, укрывшись видимостью и... бескрайними камышами.
   - Если все обстоит так, как ты говоришь, - улыбнулся Высогота,  -  то
действительно преудивительно переплелись наши судьбы, начитанная ты  моя
девочка. Но ведь и ты тоже здесь скрываешься. Ведь  и  ты,  Цири,  умело
укутываешь себя вуалью  видимостей.  Однако  я  человек  старый,  полный
подозрений и прогоркшего старческого недоверия... - Ко мне?
   - К миру, Цири. К миру, в котором жульническая явь натягивает на себя
маску  истины,  чтобы  объегорить  иную  истину,  кстати  говоря,   тоже
фальшивую  и  тоже  пытающуюся  жульничать.  К  миру,  в  котором   герб
Оксенфуртского университета малюют на дверях борделей. К миру, в котором
раненые  разбойницы  выдают  себя  за  бывалых,  ученых,  а   может,   и
благородных мазелей, интеллектуалок и эрудиток, цитирующих  Родерика  де
Новембра и знакомых с гербом Академии. Вопреки всякой видимости. Вопреки
тому, что сами-то  носят  со-о-овсем  другой  знак.  Бандитский  татуаж.
Пунцовую розу, наколотую в паху.
   - Верно, ты прав. - Она прикусила губу, а лицо покрылось таким густым
румянцем, что розовая до того  полоса  шрама  показалась  черной.  -  Ты
прогоркший старик. И въедливый дед.
   - На моей полке, за занавеской, - указал он движением головы, - стоит
"Aen  N'og  Mab  Teadh'morc",  сборник  эльфьих  сказок  и   рифмованных
предсказаний. Есть там весьма  подходящая  к  нашей  ситуации  и  беседе
историйка об уважаемом вороне и юной ласточке. А поскольку, Цири, я, как
и ты, -  эрудит,  постольку  я  позволю  себе  привести  соответствующую
цитату.  Ворон,  как  ты,  несомненно,  помнишь,  обвиняет  ласточку   в
легкомысленности и недостойной непоседливости.
 
   Hen Cerbin dic'ss aen n'og
   Zireael Aark, aark, caelm foile, te veloe, ell?
   Zireael...
 
   Iн  замолчал,  поставил  локти  на  стол,  а  подбородок  положил  на
сплетенные пальцы. Цири тряхнула головой, выпрямилась, вызывающе глянула
на него и докончила:
 
   - ...Zireael veloe que'ss aen en'ssan irch Mab og, Hen  Cerbin,  vean
ni, quirk, quirk!
 
   - Прогоркший и недоверчивый  старик,  -  проговорил  после  недолгого
молчания Высогота, не меняя позы, - приносит  извинения  юной  эрудитке.
Седой  ворон,  которому  всюду  мнятся  предательство  и  обман,  просит
ласточку, единственная вина которой в том, что она молода, полна жизни и
привлекательна, простить его.
   - А вот теперь ты несешь напраслину! - воскликнула Цири, инстинктивно
прикрывая шрам на лице. - Такие комплименты можешь держать при себе. Они
не исправят кривых швов, которыми ты заметал мне кожу. И не  думай,  что
такими фокусами ты добьешься моего доверия. Я по-прежнему не  знаю,  кто
ты таков. Почему обманул меня относительно дней и дат. И с  какой  целью
заглядывал мне меж ног, хотя ранена я была в лицо.  И  одним  ли  только
заглядыванием все кончилось.
   На этот раз ей удалось  вывести  его  из  равновесия.  -  Да  что  ты
вообразила, соплячка?! - крикнул он. - Да я тебе в отцы гожусь!
   - В деды, - холодно поправила она. - В деды, а то и в прадеды. Но  ты
мне и не дед, и не прадед. И вообще я не  знаю,  кто  ты  таков.  Только
наверняка уж не тот, за кого себя выдаешь. Или  хочешь,  чтобы  тебя  за
него принимали.
   - Я - тот, кто нашел тебя на болоте, почти вмерзшей в мох,  с  черной
коркой крови и тины вместо лица, без сознания, запаскудевшую и  грязную.
Я тот, кто взял тебя к себе в  дом,  даже  не  зная,  кто  ты  такая,  а
предполагать имел право самое худшее. Кто  перевязал  тебя  и  уложил  в
постель. Лечил, когда ты умирала от лихоманки.  Ухаживал.  Мыл.  Всю.  В
районе татуировки тоже.
   Она снова покраснела, но в глазах по-прежнему стоял наглый  вызов.  -
На  этом  свете,  -  проворчала  она,  -  жульническая   явь   частенько
прикидывается истиной, ты  сам  так  сказал.  Я  тоже,  представь  себе,
немного знаю свет. Ты  спас  меня,  перевязал,  ухаживал.  За  это  тебя
благодарю. Я благодарна тебе за... доброту.  Но  ведь  я  знаю,  что  не
бывает доброты без...
   - Без расчета и надежды на выгоду, - докончил он с улыбкой. -  Да-да,
конечно. Я человек бывалый, возможно, даже знаю мир не хуже тебя,  Цири.
Раненых девочек,  как  известно,  обдирают  со  всего,  что  имеет  хоть
какую-то ценность. Если  они  без  сознания  или  слишком  слабы,  чтобы
защищаться, то обычно дают волю своим похотям и страстям, порой прибегая
к развратным и противным натуре приемам. Верно?
   -  Внешность  очень  часто  бывает  обманчива,  -  ответила  Цири,  в
очередной раз заливаясь румянцем.
   - Ах, какое верное утверждение. - Старик бросил очередную  шкурку  на
соответствующую кучку. - И так же верно ведущее нас  к  заключению,  что
мы, Цири, ничего не знаем друг о друге. Перед  нами  лишь  внешность,  а
ведь она бывает так обманчива.
   Он переждал немного, но Цири не спешила отвечать. - Хотя нам обоим  и
удалось проделать нечто вроде неглубокой разведки, мы по-прежнему ничего
друг о друге не знаем. Я не знаю, кто такая ты, ты не знаешь, кто  такой
я...
   На этот раз он молчал не случайно. Она глядела на него, а в ее глазах
затаился вопрос, которого он и ожидал. Что-то странное сверкнуло в  них,
когда она заговорила: - Кто начнет первым?
 
*** 
 
   Если б в сумерки  кто-нибудь  подкрался  к  хате  с  провалившейся  и
обомшелой стрехой, если б  заглянул  внутрь,  то  при  свете  каганка  и
тлеющих в камине углей увидел бы седобородого старика, склонившегося над
кипой шкур. Увидел бы пепельноволосую девушку с  безобразным  шрамом  на
щеке, совершенно не сочетающимся с огромными, как  у  ребенка,  зелеными
глазами.
   Но увидеть этого не мог никто. Хата стояла в камышах, на трясине,  на
которую никто не отваживался ступить.
 
*** 
 
   - Меня зовут Высогота из Корво. Я был лекарем. Хирургом и  алхимиком.
Был исследователем, историком,  философом,  этиком.  Я  был  профессором
Оксенфуртской Академии. Мне пришлось оттуда бежать  после  опубликования
некоего труда, который сочли безбожным,  за  что  тогда,  пятьдесят  лет
назад,  грозила  смертная  казнь.  Мне   пришлось   эмигрировать.   Жена
последовать за мной не пожелала  и  бросила  меня.  Остановился  я  лишь
далеко на юге,  в  Нильфгаардской  империи.  Стал  преподавать  этику  в
Императорской Академии в  Кастелль  Граупиане  и  проработал  там  почти
десять лет.  Однако  и  оттуда  вынужден  был  бежать  после  того,  как
опубликовал  некий  трактат...  Между  прочим,  труд  этот  рассматривал
проблему тоталитарной  власти  и  преступного  характера  завоевательных
войн, но  официально  произведение  и  меня  обвинили  в  метафизическом
мистицизме и клерикальной схизме. Сочли, что я  действовал  по  наущению
экспансивных  и  ревизионистских  жреческих  групп,  реально   правивших
королевствами нордлингов. Довольно забавно в свете смертного  приговора,
вынесенного мне за атеизм  двадцатью  годами  раньше.  Впрочем,  к  тому
времени экспансивные жрецы  на  Севере  уже  давно  были  забыты.  Но  в
Нильфгаарде этого не учитывали. Брачные  узы  мистицизма  и  суеверия  с
политикой преследовались и сурово наказывались.
   Сегодня,  оглядываясь  назад,  я  думаю,  что,  если  б  покорился  и
раскаялся, может, сфабрикованное против меня дело и  развалилось  бы,  а
император ограничился б немилостью и Не стал применять  драконовы  меры.
Но я был зол, раздражен  и  убежден  в  своих  истинах,  которые  считал
вневременными, стоящими выше  той  или  иной  власти  либо  политики.  Я
почитал себя обиженным,  причем  обиженным  несправедливо.  Тиранически.
Поэтому установил плотные контакты  с  диссидентами,  тайно  порицающими
тирана. Не успел я оглянуться, как уже сидел  вместе  с  диссидентами  в
узилище, а некоторые из "сокамерников", стоило  им  увидеть  инструменты
допросов, туч же указали на меня как на главного идеолога движения.
   Император воспользовался своим правом помилования, однако осудил меня
на изгнание и пригрозил немедленно расправиться в случае возвращения  на
имперские земли.
   Я обиделся на весь мир, на королевства, империи  и  университеты,  на
диссидентов, чиновников, юристов. На коллег и друзей, которые при первом
же намеке на опасность отреклись от меня. На вторую жену, которая, как и
первая, считала, что неприятности мужа - вполне  достаточный  повод  для
развода.  На  детей,  незамедлительно  отказавшихся  от  меня.  Я   стал
отшельником. Здесь, в Эббинге, на  болотах  Переплюта.  Унаследовал  эту
развалюху после одного  пустынника,  с  которым  мне  случайно  довелось
познакомиться. К несчастью, Нильфгаард аннексировал Эббинг, и я, хотел я
того или нет, снова оказался в Империи. У меня больше  нет  ни  сил,  ни
желания   продолжать   скитания,   поэтому   я   вынужден    скрываться.
Императорские приговоры не имеют сроков давности и остаются в силе  даже
в том случае, если вынесший их правитель давным-давно преставился,  а  у
правящего нет поводов с приятностью вспоминать своего предшественника  и
разделять его взгляды. Смертный приговор остается в силе. Таков закон  и
обычай Нильфгаарда. Приговоры за измену государству не устаревают  и  не
подлежат амнистии, которую каждый новый император  непременно  объявляет
после коронации. В результате восхождения на престол  нового  императора
амнистируются  все,  кто  был   обречен   его   предшественником...   за
исключением повинных в измене государству.  Безразлично,  кто  правит  в
Нильфгаарде:  если  станет  известно,  что  я  жив  и  нарушил  приговор
изгнания, пребывая на имперской территории, меня обезглавят на эшафоте.
   Как видишь, Цири, мы оказались в совершенно равной ситуации.
 
*** 
 
   - Что такое этика? Я знала, но забыла. - Наука о морали.  О  правилах
поведения благородного, порядочного, приличного и вежливого. О  вершинах
добра,  на  которые   дух   человеческий   возносят   справедливость   и
моральность. И о безднах зла, в  которые  низвергают  человека  порок  и
непорядочность.
   - Вершины добра! - фыркнула Цири. - Справедливость!  Моральность!  Не
смеши, не то у меня шрам на морде лопнет.  Тебе  повезло,  что  тебя  не
преследовали, не насылали на тебя охотников за наградами вроде  Бонарта.
Тогда б ты увидел, что это за штука - бездна  зла.  Этика?  Дерьмо  цена
всей твоей этике, Высогота из Корво.  Нет,  Высогота,  не  порочных  или
непорядочных сбрасывают в бездну, нет! О нет! Как раз порочные, злые, но
решительные сбрасывают туда моральных, порядочных и благородных, но,  на
свое несчастье, робких, колеблющихся и не в меру щепетильных.
   - Благодарю за науку, - съехидничал Высогота. - Уверен,  поживи  хоть
целый век, никогда не поздно чему-нибудь  подучиться.  Воистину,  всегда
стоит послушать бывалых, тертых, зрелых и опытных людей.
   - Ну-ну, смейся, смейся, - тряхнула  головой  Цири.  -  Пока  можешь.
Потому  как  теперь  моя  очередь  смеяться.  Теперь  я  повеселю   тебя
повествованием. Расскажу, как было со мной. А когда  закончу,  поглядим,
захочется ли тебе и дальше подъелдыкивать меня.
 
*** 
 
   Если б  в  тот  день  в  сумерках  кто-нибудь  подобрался  к  избе  с
провалившейся стрехой, если б заглянул сквозь щели в ставнях, то  увидел
бы в скупо освещенной комнатушке  седобородого  старика,  сосредоточенно
слушающего повествование пепельноволосой девушки, сидящей  на  колоде  у
камина. Он заметил бы, что девушка говорит медленно,  как  бы  с  трудом
подыскивая слова, нервно потирает  изуродованную  отвратительным  рубцом
щеку и  долгими  минутами  молчания  перемежает  повествование  о  своих
судьбах. Повествование о знаниях, которые получила и которые все, все до
единого, оказались ложными и путаными. О клятвах, которые  ей  давали  и
которых не сдержали. Повествование о том, как предназначение, в  которое
ей должно было верить, подло обмануло ее и лишило наследства. О том, как
всякий  раз,  когда  она  уже  начинала  верить,  на  нее   обрушивались
мытарства, боль, обида и презрение. О том, как те, которым она верила  и
любила, предали, не пришли на  помощь,  когда  она  страдала,  когда  ей
грозили унижение, мучение и смерть. Повествование об идеалах, которым ей
полагалось следовать, но которые подвели, предали, покинули ее именно  в
тот момент, когда они были ей особенно нужны, доказав тем  самым,  сколь
ничтожной оказалась их цена. О том, как помощь, дружбу - и любовь -  она
наконец нашла у тех, у кого, казалось бы, не следовало искать ни помощи,
ни дружбы. Не говоря уж о любви.
   Но  этого  никто  не  мог  увидеть  и  тем  более  услышать.  Хата  с
провалившейся и заросшей мхом стрехой была  хорошо  укрыта  туманами  на
топях, на которые никто не отважился бы ступить.
 
   Вступая в зрелый возраст,  юная  дева  начинает  исследовать  области
жизни,  до  того  ей  недоступные,  которые  в  сказках  символизируются
проникновением в таинственные башни  и  поисками  укрытой  там  комнаты.
Девушка взбирается на вершину  башни,  ступая  по  винтовой  лестнице  -
лестницы в снах  представляют  собою  символы  эротических  переживаний.
Запретная  комната,  этот   маленький,   замкнутый   на   замок   покой,
символизирует вагину, а поворот ключа в замке - сексуальный акт.
   Бруно  Беттельгейм,  "The  Uses  of  Enchantment,  the  Meaning   and
Importance of Fairy Tales".
 
Глава 2 
 
   Западный ветер нагнал ночную бурю. Фиолетово-черное небо  раскололось
вдоль   зигзага   молнии,   взорвалось   рассыпчатым   грохотом   грома.
Обрушившийся на землю дождь резко забарабанил по дорожной  пыли  густыми
как масло каплями, зашумел по крышам, размазал грязь на пленках  оконных
пузырей. Но сильный ветер быстро разогнал ливень, отогнал грозу  куда-то
далеко-далеко, за испещренный молниями горизонт.
   И тогда разлаялись собаки. Зазвенели копыта, забренчало оружие. Дикие
крики и свист вздымали волосы на головах разбуженных  кметов,  в  панике
вскакивающих с постелей,  подпирающих  кольями  двери  и  оконные  рамы.
Вспотевшие руки сжимали рукояти топоров, черенки вил. Сжимали крепко. Но
бесполезно.
   Террор, террор несся по  деревне.  Преследуемые  или  преследователи?
Взбесившиеся от ярости или от ужаса? Пролетят, не задержат лошадей?  Или
же вот-вот осветится ночь огнем полыхающих крыш? Тише, тише, дети...
   Мама, это демоны? Это Дикий  Гон?  Привидения,  вырвавшиеся  из  ада?
Мама, мама! Тише, тише, дети! Это не демоны, не дьяволы.
   Хуже.
   Это люди.
   Надрывались собаки. Завывал ветер. Звенели  подковы.  Сквозь  село  и
сквозь ночь мчалась разгульная ватага.
 
*** 
 
   Хотспорн влетел  на  пригорок,  сдержал  и  развернул  коня.  Он  был
предусмотрительным и осторожным.  Не  любил  рисковать,  тем  более  что
осторожность ничего не стоила. Он не торопился спускаться вниз, к речке,
к почтовой станции. Предпочитал сначала как следует приглядеться.
   Около станции не было ни лошадей,  ни  телег,  стоял  там  лишь  один
фургончик, запряженный парой мулов. На тенте виднелась надпись,  которую
Хотспорн издалека прочесть не мог. Но  опасностью  не  пахло.  Опасность
Хотспорн учуять умел.  Хотспорн  был  профессионалом.  Он  спустился  на
заросший кустарником и ивняком берег, решительно  послал  коня  в  реку,
галопом прошел меж бьющих повыше седла всплесков  воды.  Ныряющие  вдоль
берега утки разлетелись с громким кряканьем.
   Хотспорн подогнал  коня,  через  раскрытую  заграду  въехал  во  двор
станции. Теперь уже можно было прочесть надпись на тенте фургона:
   МЭТР АЛЬМАВЕРА, ИСКУСНИК  ТАТУИРОВКИ  Каждое  слово  было  намалевано
другим цветом и начиналось с преувеличенно огромных, изящно изукрашенных
букв.  А  на  корпусе  фургона,  повыше  переднего  колеса,  красовалась
выведенная   пурпурной   краской   небольшая   стрела   с    раздвоенным
наконечником.
   - С коня! - услышал он за спиной. - На землю, да поживее! Руки  прочь
от меча!
   Его поймали и беззвучно окружили: справа  -  Ассе  в  черной  кожаной
курточке,  расшитой  серебром,  слева  -  Фалька  в   зеленом   замшевом
кафтанчике и берете с  перьями.  Хотспорн  стянул  капюшон,  закрывавший
лицо.
   - Ха! - Ассе опустил меч. - Это вы, Хотспорн. Я  бы  узнал,  но  меня
обманул ваш воронок.
   - Но хороша кобылка! - восторженно сказала Фалька, сдвигая  берет  на
ухо. - Черна и блестит как уголь, ни волоска посветлее. А  стройна!  Ух,
красавица!
   - Да уж, такая вот досталась за неполные  сто  флоренов,  -  небрежно
улыбнулся Хотспорн. - Где Гиселер? Внутри?
   Ассе кивнул. Фалька, зачарованно глядя на  кобылу,  пошлепала  ее  по
шее.
   - Когда мчалась через  воду,  -  она  подняла  на  Хотспорна  большие
зеленые глаза, - то была словно настоящая кэльпи! Если  б  вынырнула  из
моря, а не из речки, не поверила бы, что это не настоящая кэльпи.
   - А ты, Фалька, когда-нибудь видела н