признаков резкого воспалительного процесса.  Rubor,  color  и  tumor.  В
данный момент они легко  обнаруживаются  визуально  и  на  ощупь.  Когда
пройдет постпроцедурный шок,  проявится  и  четвертый  симптом  -  dolor
.
   Cапишем: почти  полстолетия  минуло  с  того  дня,  как  я  занимался
медицинской практикой. Чувствую, как годы иссушают мою память и  снижают
ловкость моих пальцев. Я уже мало что делать умею и еще  меньше  сделать
могу. Вся надежда на защитные механизмы юного организма.
 
*** 
 
   -  Двенадцатый  час  после  процедуры.  Как  и  ожидалось,  наступило
четвертое кардинальное проявление признаков  заражения:  dolor.  Больная
кричит от боли, поднимается температура, усиливается фебра  <Дрожь.>.  У
меня нет ничего, никаких средств, которые можно было бы  ей  дать.  Есть
лишь  небольшое  количество  датурового  эликсира  <от  лат.  datura   -
дурман.>, но девочка слишком слаба, чтобы выдержать его  действие.  Есть
также немного бореца, но борец ее наверняка убьет.
 
*** 
 
   - Пятнадцатый час после процедуры.  Рассвет.  Больная  без  сознания.
Температура резко возрастает. Фебра усиливается. Кроме того, наблюдаются
сильные спазмы лицевых мышц. Если это  столбняк  -  девочке  конец.  Вся
надежда на то, что  это  просто  сокращения  лицевого  либо  тройничного
нерва. Либо и того, и другого... Тогда девочка будет обезображена...  Но
жить будет...
   Высогота глянул на пергамент, на котором не увидел ни одной руны,  ни
единого слова.
   - При условии, - глухо пробормотал он, - что нет заражения.
 
*** 
 
   - Двадцатый час  после  процедуры.  Температура  поднимается.  Rubor,
calor, tumor и dolor подходят, как мне кажется, к кризисной точке. Но  у
девочки нет шансов дотянуть хотя бы до этих границ. Так и  запишу...  Я,
Высогота из Корво, не верю в существование богов. Но если  они  случайно
все же существуют, то пусть возьмут под свое крыло  эту  девочку.  И  да
простят мне то, что я сделал... Если то, что я сделал, окажется ошибкой.
   Высогота отложил перо,  потер  припухшие  и  свербящие  веки,  прижал
ладони к вискам.
   - Я дал ей смесь датуры и аконита, - глухо сказал он. -  В  ближайшие
часы должно решиться все...
 
*** 
 
   Он не спал, а лишь дремал, когда из дремы его вырвали стук  и  удары,
сопровождаемые стоном. Стоном скорее ярости, чем боли.
   На дворе светало, сквозь щели в ставнях сочился слабый свет. Песок  в
часах пересыпался до конца, причем уже давно  -  Высогота,  как  всегда,
забыл их перевернуть. Каганчик едва тлел, рубиновые угли в камине  слабо
освещали угол комнатушки. Старик встал,  отдернул  сляпанную  на  скорую
руку занавеску из покрывал, которой отгородил топчан от остальной  части
комнаты,  чтобы  обеспечить  больной  покой.  Девочка   уже   ухитрилась
подняться с пола, на который только  что  скатилась,  и  теперь  сидела,
сгорбившись  на  краю  постели,  пытаясь   почесать   лицо,   обмотанное
перевязкой.
   - Я же просил не вставать, - кашлянул Высогота. - Ты  слишком  слаба.
Если чего-то хочешь, крикни. Я всегда рядом.
   - А я вот как раз и не хочу, чтобы ты был рядом, - указала она  тихо,
вполголоса, но вполне внятно. - Мне надо помочиться.
   Когда он  вернулся,  чтобы  забрать  ночной  горшок,  она  лежала  на
топчане, ощупывая материю, прижатую к щеке лентами и охватывающую лоб  и
шею.  Когда  минуту  спустя  Высогота  снова  подошел  к  ней,  она   не
пошевелилась, чтобы изменить позу, а лишь спросила, глядя в потолок:
   - Четверо суток, говоришь?
   - Пятеро. После нашего последнего разговора прошли еще сутки. Все это
время ты спала. Это хорошо. Тебе сон необходим. - Я чувствую себя лучше.
   - Рад слышать. Снимем повязку. Я помогу тебе сесть.  Возьми  меня  за
руку.
   Рана затягивалась хорошо и не мокла. На этот раз почти не пришлось  с
болью отрывать тряпицу от струпа. Девушка осторожно дотронулась до щеки.
Поморщилась. Высогота знал, что причиной была не только боль. Всякий раз
она заново убеждалась в размерах раны и понимала, сколь она серьезна.  С
ужасом убеждалась, что то, что раньше она чувствовала прикосновением, не
было кошмаром, вызванным температурой. - У тебя есть зеркало? -  Нет,  -
солгал он.
   Она взглянула на него, пожалуй, впервые совершенно осознанно.
   - Стало быть, все настолько плохо. - Она осторожно  провела  пальцами
по швам.
   - Рана очень обширная, - прогудел  он,  злясь  на  себя  за  то,  что
вынужден объяснять и извиняться перед девчонкой. - Опухоль на  лице  все
еще  не  спадает.  Через  несколько  дней  я  сниму  швы,  а  пока  буду
прикладывать арнику и  вытяжку  из  вербены.  Не  стану  обматывать  всю
голову. Рана хорошо заживает. Поверь мне - хорошо.
   Она не ответила. Пошевелила губами,  подвигала  челюстью,  морщила  и
кривила лицо, поверяя, что рана делать позволяет, а чего нет.
   - Я сварил бульон из голубя. Поешь? - Поем.  Только  теперь  попробую
сама. Унизительно, когда тебя кормят будто паралитичку.
   Она ела долго. Деревянную ложку подносила ко рту осторожно и с  таким
трудом, словно та весила фунта два. Но справилась без помощи Высоготы, с
интересом наблюдавшего за ней. Высогота был любознательным и  сгорал  от
нетерпения, зная, что одновременно  с  выздоровлением  девушки  начнутся
разговоры, которые могут прояснить загадку. Он знал - и не мог дождаться
этой минуты. Он слишком долго жил в одиночестве, в  отрыве  от  людей  и
мира.
   Девушка  кончила  есть,  откинулась  на  подушки.   Некоторое   время
неподвижно глядела в потолок, потом слегка повернула голову.  Невероятно
большие зеленые глаза - в который раз отметил Высогота  -  придавали  ее
лицу невинно детское выражение, в данный момент, однако,  противоречащее
жутко искалеченной щеке. Высогота знал такой тип красоты -  большеглазый
вечный ребенок, лицо, вызывающее инстинктивную симпатию. Вечная девочка,
даже когда двадцатый  или  тридцатый  дни  рождения  давно  останутся  в
прошлом. Да, конечно, Высогота прекрасно знал этот  тип  красоты.  Такой
была его вторая жена. Такой же была его дочь.
   - Мне надо отсюда бежать, - неожиданно сказала девушка. - И как можно
скорее. За мной гонятся. Ты же знаешь.
   - Знаю, - подтвердил он. - Это были твои первые слова, которые  вовсе
не были бредом. Точнее - одни из первых.  Потому  что  прежде  всего  ты
спросила о своем коне и своем мече. Именно в  такой  последовательности.
Когда я заверил тебя, что и конь, и  меч  под  надежным  присмотром,  ты
заподозрила меня в соучастии какому-то Бонарту и решила, что я  не  лечу
тебя, а подвергаю пыткам надежды. Когда я не без  труда  вывел  тебя  из
заблуждения, ты назвалась Фалькой и поблагодарила меня за спасение.
   - Это хорошо. - Она отвернулась,  словно  опасалась  смотреть  ему  в
глаза. - Хорошо, что не забыла  поблагодарить.  Все,  что  случилось,  я
помню как бы сквозь туман. Не  знаю,  что  было  явью,  а  что  сном.  И
боялась, что не поблагодарила. Меня зовут не Фалька.
   - Об этом я тоже узнал, хотя скорее всего случайно. Ты  разговаривала
в бреду.
   - Я беглянка, - сказала она, не  поворачиваясь.  -  Беглец.  Укрывать
меня опасно. Опасно знать, как меня в действительности зовут.  Мне  надо
лезть в седло и выматываться, пока они не добрались сюда.
   - Ты только что, - мягко сказал он, - с трудом села на горшок. Что-то
я не подставляю  себе,  как  ты  залезешь  в  седло.  Но  уверяю:  здесь
безопасно. Здесь тебя никто не отыщет.
   -  За  мной  наверняка  гонятся.  Идут  по  следу,  перепахивают  все
кругом...
   - Успокойся. Ежедневно идут дожди, следы найти невозможно.  А  ты  на
безлюдье, у отшельника. В доме пустынника, который отринул себя от  мира
или мир от себя так, чтобы миру  тоже  нелегко  было  бы  его  отыскать.
Впрочем, если ты так хочешь, я могу найти способ передать весть  о  тебе
твоим родным или друзьям.
   - Ты даже не знаешь, кто я...
   - Ты - раненая девушка, - прервал он. - Убегающая, от кого-то, кто не
задумываясь ранит девушек. Хочешь, чтобы я кому-нибудь сообщил о тебе?
   - Некому сообщать, - после краткого молчания ответила  она.  Высогота
уловил, как изменился ее голос. - Мои Друзья погибли. Все до единого. Он
промолчал.
   - Я - смерть, -  продолжала  она  странным  голосом.  -  Каждый,  кто
сталкивается со мной, умирает.
   - Не каждый, - возразил он, внимательно глядя на  нее  -  Не  Бонарт,
тот, чье имя ты выкрикивала в бреду, тот. от которого собираешься теперь
убегать. Ваше столкновение повредило больше тебе,  чем  ему.  Это  он...
ранил тебя в лицо?
   - Нет. -  Она  сжала  губы,  чтобы  приглушить  то  ли  стон,  то  ли
ругательство. - В лицо меня ранил Филин.  Стефан  Скеллен.  А  Бонарт...
Бонарт ранил гораздо сильнее. Глубже. Что, я и об этом тоже  говорила  в
бреду? - Успокойся. Ты ослабла, тебе  нельзя  перевозбуждаться.  -  Меня
зовут Цири.
   - Я сделаю тебе компресс из арники, Цири. - Подожди... немножко.  Дай
мне зеркало. - Я же сказал... - Пожалуйста!
   Высогота решил, что дальше оттягивать не стоит. Принес даже каганчик,
чтобы она могла лучше рассмотреть, что сотворили с ее лицом.
   - Ну да, - сказала она изменившимся, ломким голосом. - Ну да. Так я и
думала. Почти так, как я думала. Он вышел, задернув за собой  занавеску.
Она старалась всхлипывать совсем тихо, так, чтобы он  не  слышал.  Очень
старалась.
 
*** 
 
   Через день Высогота снял половину швов. Цири ощупала  щеку,  пошипела
как змея, жалуясь на сильную боль около уха и  большую  чувствительность
шеи в районе челюсти. Однако встала, оделась и вышла во  двор.  Высогота
не возражал и сопровождал ее. Помогать или  поддерживать  надобности  не
было. Она была здорова и гораздо сильнее, чем можно было предполагать.
   Покачнулась лишь, когда выходила, и прислонилась к дверному косяку.
   - Однако... - Она подавилась воздухом. - Ну и холодина! Мороз, верно?
Уже зима? Сколько же времени я здесь провалялась? Сколько недель?
   - Ровно шесть дней. Сегодня пятое октября. Но  октябрь  обещает  быть
очень холодным.
   - Пятое октября? - Она поморщилась, ойкнула от боли.  -  Это  как  же
так... Две недели? - Что? Какие две недели?
   - Не важно, - пожала она плечами. - Может, я что-то путаю... А может,
и не путаю. Скажи, чем тут так жутко несет?
   - Шкурами. Я ловлю ондатр, бобров, нутрий и  выдр,  выделываю  шкуры.
Ведь отшельникам тоже надо на  что-то  жить.  -  Где  моя  коняга?  -  В
овчарне.
   Вороная кобыла встретила пришедших громким ржанием, а  коза  Высоготы
поддержала  ее  блеянием,  в  котором  прозвучало   явное   недовольство
необходимостью делить обиталище с другим жильцом. Цири обхватила  лошадь
за шею, пошлепала, огладила по загривку. Кобыла фыркала и гребла копытом
содому.
   - Где мое седло? Упряжь? Чепрак?
   - Здесь.
   Он не возражал, не делал  замечаний,  не  высказывал  своего  мнения.
Просто молчал, опираясь на палку. Не пошевелился, когда  она  застонала,
пытаясь поднять седло,  не  дрогнул,  когда  покачнулась  под  грузом  и
тяжело, с громким стоном хлопнулась на застеленный  соломой  глинобитный
пол. Не подошел, не помог встать. Просто внимательно смотрел.
   - Ну да, - проговорила она сквозь стиснутые зубы, отталкивая  кобылу,
пытавшуюся сунуть ей нос за воротник. - Все ясно.  Но  я  должна  отсюда
бежать, холера меня забери! Попросту должна! - Куда? -  холодно  спросил
он.
   Она пощупала лицо, продолжая  сидеть  па  соломе  рядом  с  упущенным
седлом. - Как можно дальше.
   Он кивнул, словно ответ его удовлетворил, сделав все ясным и понятным
и не оставив места домыслам. Цири с трудом поднялась,  даже  не  пытаясь
наклониться за седлом и упряжью. Только проверила, есть ли у кобылы сено
и овес в колоде, а потом принялась потирать спину и бока  лошади  пучком
соломы. Высогота молча ждал и дождался. Девушка, побледнев как  полотно,
покачнулась, ее понесло на столб, поддерживавший крышу.  Высогота  молча
подал ей палку.
   - Со мной все в  порядке.  Прости...  -  У  тебя  просто  закружилась
голова. Ты больна и слаба, как новорожденная.  Возвращаемся.  Тебе  надо
лечь.
 
*** 
 
   После захода солнца,  проспав  несколько  часов,  Цири  вышла  снова.
Высогота, возвращаясь от реки, натолкнулся на нее около  живой  изгороди
из ежевичных кустов. - Не отходи слишком далеко от  дома,  -  сказал  он
резко. - Во-первых, ты очень ослабла... - Я чувствую себя лучше.
   - Во-вторых, это опасно. Вокруг обширная трясина, бесконечные камыши.
Ты не знаешь тропок, можешь заблудиться или утонуть.
   - А ты, - она  указала  на  мешочек,  который  он  тащил,  -  тропки,
конечно, знаешь. И даже не очень  далеко  по  ним  ходишь,  стало  быть,
болото не очень и велико. Дубишь шкуры, чтобы жить, понятно.  У  Кэльпи,
моей кобылы, не переводится овес, а поля тут что-то не видать.  Мы  едим
кур и каши. И хлеб. Настоящий хлеб, не лепешки, что на поду пекут. Хлеба
ты от траппера не получишь. А значит, неподалеку есть деревня.
   - Железная логика, - спокойно согласился он. - И  верно,  провизию  я
получаю в ближнем селе. Самом ближнем, но вовсе не близком,  лежащем  на
краю болота. Трясина прилегает  к  реке.  Я  обмениваю  шкуры  на  пищу,
которую мне привозят лодкой, на хлеб, крупу,  муку,  соль,  сыр,  иногда
кролика или курицу. Порой привозят известия.  Вопроса  он  не  дождался,
поэтому продолжал: - Орава конных за  время  погони  дважды  побывала  в
деревне. Первый раз предупредили,  чтобы  тебя  не  прятать,  пригрозили
мужикам огнем и мечом, если тебя в  селе  прихватят.  Второй  -  обещали
награду. За то, что найдут труп. Твои преследователи  убеждены,  что  ты
валяешься мертвая в лесах, в каком-нибудь яре или лощине.
   - И не успокоятся, - проворчала она, - пока не отыщут труп. Уж это  я
знаю  хорошо.  Им  нужно  доказательство,  что  я  подохла.  Без  такого
доказательства они не откажутся от поисков.  Будут  тыркаться  всюду.  В
конце концов доберутся до тебя.
   - Это им очень важно,  -  заметил  Высогота.  -  Я  бы  даже  сказал,
невероятно важно... Цири стиснула зубы.
   - Не бойся. Я уеду прежде, чем они меня найдут. Тебя не  подставлю...
Не бойся.
   - С чего ты взяла, что я боюсь? - пожал он плечами.  -  Что,  у  меня
есть причина бояться?  Сюда  не  пройдет  никто,  никто  тебя  здесь  не
выследит. Но вот если ты высунешь нос  из  камышей,  то  точно  попадешь
своим преследователям в лапы.
   - Иначе говоря, -  гордо  вскинула  она  голову,  -  я  должна  здесь
остаться? Это ты хотел сказать?
   - Ты не под арестом. Можешь уезжать, когда вздумаешь. Точнее -  когда
сумеешь. Но можешь остаться и  переждать.  Любые,  даже  самые,  горячие
преследователи остывают. Рано или поздно. Всегда. Можешь поверить.  Я  в
этом разбираюсь. Ее зеленые глаза  сверкнули,  когда  она  взглянула  на
него. - Впрочем, - быстро сказал он,  пожимая  плечами  и  уходя  от  ее
взгляда, - поступай, как знаешь. Повторяю, я тебя не удерживаю.
   - Однако сегодня, - вздохнула она, - я, пожалуй,  не  уеду.  Слаба  я
еще. Да и солнце вот-вот зайдет... А я ведь тропок не знаю.  Пошли-ка  в
хату. Озябла я что-то.
 
*** 
 
   - Ты сказал, что я пролежала у тебя шесть суток. Это верно? - А зачем
мне врать?
   - Не  кипятись.  Я  стараюсь  подсчитать  дни...  Я  убежала...  Меня
ранили...  в  день  Эквинокция.  Двадцать  третьего  сентября.  Если  ты
предпочитаешь считать по-эльфьему, то в последний день Ламмаса. -  Этого
не может быть.
   - А зачем мне врать? - крикнула она и застонала, схватившись за лицо.
   Высогота спокойно глядел на нее.
   - Не знаю зачем, - холодно сказал он. - Но я  когда-то  был  лекарем,
Цири. Очень давно, но я все еще умею отличить  рану,  нанесенную  десять
часов назад, от раны, нанесенной четыре дня назад. Я нашел тебя двадцать
седьмого сентября. Значит, ты была ранена двадцать  шестого.  На  третий
день Ведена, если предпочитаешь считать по-эльфьему. Через три дня после
Эквинокция. - Меня ранили в самый Эквинокций. - Это невозможно, Цири. Ты
наверняка напутала даты. - Наверняка нет. Это у тебя какой-то устаревший
отшельничий календарь. - Пусть так. А это так уж важно? - Нет. Абсолютно
нет.
 
*** 
 
   Спустя три дня Высогота снял последние швы. У него были все основания
быть довольным и гордиться своим делом - линия шва была ровная и чистая,
опасаться отметин, оставленных грязью, было нечего. Однако  удовольствие
слегка подпортил вид Цири, в угрюмом  молчании  рассматривавшей  шрам  в
зеркале, которое она поворачивала и так и  этак  и  безуспешно  пыталась
прикрыть шрам волосами,  зачесывая  их  на  щеку.  Шрам  уродовал.  Факт
оставался фактом, и тут никакие парикмахерские  ухищрения  не  помогали.
Нечего было пытаться изображать дело  так,  будто  все  выглядит  иначе.
Красный, толщиной с веревку, помеченный  следами  иглы  и  вмятинами  от
ниток шрам выглядел чудовищно. Конечно, краснота и следы  иглы  и  ниток
могли постепенно - к тому же довольно скоро - исчезнуть. Однако Высогота
знал, что никаких шансов на то, что шрам исчезнет  вообще  и  перестанет
уродовать лицо, у Цири не было.
   Девушка  чувствовала  себя  значительно  лучше,  но,  к  удивлению  и
удовольствию  Высоготы,  почему-то  вообще  больше  не  заговаривала  об
отъезде. Выводила из овчарни вороную  Кэльпи  -  Высогота  знал,  что  у
нордлингов  словом  "кэльпи"  обозначают   морщинца,   грозное   морское
существо,  которое,  если  верить  молве,   способно   принимать   облик
красивейшего жеребца,  дельфина  и  даже  очаровательной  женщины,  хотя
обычно напоминает спутанный клубок трав. Цири седлала кобылу и несколько
раз объезжала дворик вокруг хаты. Затем Кэльпи  возвращалась  в  овчарню
составить общество козе, а Цири  направлялась  в  хату,  дабы  составить
общество  Высоготе.  Даже  -  скорее  всего  от  скуки  -  помогала  ему
заниматься шкурами. Когда он сортировал нутрий по размерам  и  оттенкам,
она разделывала шкурки ондатр вдоль спинки и брюшка, пользуясь при  этом
введенной внутрь шкурки дощечкой. Пальцы у нее были невероятно ловкие.
   Именно во время этого занятия и  возник  у  них  достаточно  странный
разговор.
 
*** 
 
   - Ты не знаешь, кто я. Ты даже не догадываешься, кто я такая.
   Цири несколько раз повторила свое утверждение и этим вызвала  у  него
легкое раздражение. Конечно, по его  виду  она  об  этом  догадаться  не
могла. Выдай он свои чувства перед такой  соплячкой,  это  оскорбило  бы
его. Нет, такого он допустить не мог, но не мог не выдать и разбиравшего
его любопытства.
   Любопытства в общем-то безосновательного, потому что  в  принципе  он
вполне мог бы догадаться, кто она  такая.  Во  времена  юности  Высоготы
молодежные банды  тоже  не  были  редкостью.  Прошедшие  годы  не  могли
приглушить магнетической силы, привлекавшей в такие  шайки  молокососов,
алчущих приключений и сильных ощущений.  Очень  часто  им  же  самим  на
погибель. О малолетках,  похваляющихся  шрамами  на  лицах,  можно  было
сказать, что им крупно повезло, ибо  тех,  кому  повезло  меньше,  ждали
пытки, шибеница, крюк или кол.
   Да, со времен Высоготовой юности изменилось только одно:  эмансипация
прогрессировала. В банды тянулись не только подростки, но и  сбрендившие
девчонки, предпочитавшие  коня,  меч  и  приключения  спицам,  кудели  и
ожиданию сватов. Конечно, Высогота не сказал ей всего этого напрямик.  А
поведал уклончиво. Но так, дабы она поняла, что он это  знает.  Дабы  ей
стало ясно, что если кто-то здесь и является загадкой, то уж конечно, не
она - чудом избежавшая облавы малолетняя разбойница из  банды  таких  же
малолетних паршивцев. Изувеченная  соплячка,  пытающаяся  окружить  себя
ореолом таинственности...
   - Ты не знаешь, кто я. Но не бойся. Я скоро уеду. Не стану подвергать
тебя опасности. Высогота не выдержал.
   - Не грозит мне никакая опасность. - сказал  он  сухо.  -  Да  и  что
вообще может грозить?