г польститься на исключительно непривлекательных краснолюдок,
тема была далеко не безопасной для ехидства и шуток, особенно в  присутствии
невысоких, кряжистых и бородатых типов, топоры и палаши  которых  отличались
малоприятным свойством мгновенно выскакивать из-за поясов. А  краснолюды  по
неведомым причинам свято верили в то, что весь мир только того и  ждет,  как
бы прихватить их жен и дочерей, и в этом смысле были невероятно возбудимы  и
обидчивы.
   - Когда-то это должно было случиться, - заговорил вдруг  седой  друид.  -
Произойти. Мы забыли, что не одни живем на свете, что  мы  -  не  пуп  этого
мира. Словно глупые, обожравшиеся, ленивые караси в затянутом  тиной  пруду,
мы не верили в существование щук. Мы допустили,  чтобы  наш  мир,  как  этот
пруд,  заилился,  заболотился  и  провонял.  Посмотрите  вокруг  -   повсюду
преступность и грех, алчность, погоня  за  прибылью,  скандалы,  несогласие,
падение нравов, потеря уважения ко всем ценностям.
   Вместо того чтобы жить,  как  того  требует  Природа,  мы  принялись  эту
Природу уничтожать. И что имеем?  Воздух  заражен  смрадом  железоплавильных
печей, курных изб, реки и ручьи отравлены отходами  скотобоен  и  кожевенных
мастерских, леса  бездумно  вырубаются...  Даже  на  живой  коре  священного
Блеобхериса, только взгляните, там,  над  головой  поэта,  вырезано  бранное
слово. Да еще и с ошибкой. Мало того, что безобразничал вандал, так вдобавок
и неуч, не умеющий писать.  Чему  же  удивляться?  Это  не  могло  кончиться
добром...
   - Да, да! - подхватил толстый монах. - Опамятуйтесь, грешники, пока  есть
время, ибо гнев и кара божия висят над вами! Не забывайте ворожбы Итлины, ее
пророческих  слов  о  каре  богов,   коя   падет   на   племя,   отравленное
преступлениями! Помните: "Придет Час Презрения, древо сбросит листву,  почки
завянут, сгниют плоды и прогоркнет зерно, а долины рек вместо воды покроются
льдом! И грядет Белый Хлад, а за ним Белый Свет, и мир умрет в  пурге".  Так
говорит вещая Итлина! И прежде чем сие случится,  явятся  знамения  и  падут
несчастья,  ибо  знайте,  Нильфгаард  -  это  кара  божия!  Это  бич,   коим
Бессмертные исхлещут вас, грешники, дабы...
   - И-эх, заткнитесь, святейший! - рыкнул Шелдон Скаггс, топнув  тяжеленным
башмаком. - Тошнит от ваших забобонов и вздора! Кишки выворачивает...
   - Осторожнее, Шелдон, - усмехнулся высокий эльф.  -  Не  измывайтесь  над
чужой религией. Это и нехорошо, и неприлично, и... небезопасно.
   - Ни над чем я не измываюсь, - возразил краснолюд. - Я  не  сомневаюсь  в
существовании божеств, но меня возмущает, когда кто-нибудь  вмешивает  их  в
земные  дела  и  дурит  всех  предсказаниями   какой-то   эльфьей   идиотки.
Нильфгаардцы - орудия богов? Чушь  собачья!  Обратитесь,  люди,  памятью  ко
временам Дезмода, Радовида, Самбука, ко временам Абрада Старого Дуба! Вы  их
не помните, потому как живете кратенько, навроде майской однодневки, но я-то
помню и скажу вам, как было здесь, на этих землях, сразу после того, как  вы
вылезли из ваших лодок на пляжи в устье Яруги и в дельте Понтара. Из четырех
причаливших кораблей получилось три королевства, а потом те, кто  посильнее,
заглотали слабых и таким путем росли, укрепляли свою власть. Подчиняли  себе
других, поглощали их, и королевства раздувались, становились  все  больше  и
сильнее. А теперь то же самое делает Нильфгаард, потому что  это  сильная  и
сплоченная, дисциплинированная и крепкая страна. И если вы не сплотитесь так
же, то Нильфгаард заглотит вас, будто щука карася,  как  выразился  вон  тот
мудрый друид!
   - Пусть только попробуют! - Донимир из  Тройи  выпятил  украшенную  тремя
львами грудь и скрипнул мечом  в  ножнах.  -  Мы  выдали  им  на  орехи  под
Содденом, можем повторить.
   - Уж больно вы заносчивы! - буркнул  Шелдон  Скаггс.  -  Видать,  забыли,
уважаемый,  что  прежде  чем  дело  дошло  до  второй  битвы  под  Содденом,
Нильфгаард прошелся по вашим землям словно железный каток, а трупами  таких,
как вы, любителей  похваляться  устлал  поля  от  Марнадаля  до  Заречья.  И
остановили  нильфгаардцев  вовсе  не  вам  подобные  крикливые  бахвалы,   а
соединенные силы Темерии, Редании, Аэдирна и Каэдвена. Согласие и единение -
вот что их остановило!
   - Не только! - бросил звучно, но очень холодно Радклифф. - Не только это,
господин Скаггс.
   Краснолюд громко откашлялся, высморкался, шаркнул башмаками, затем слегка
поклонился чародею.
   - Никто не отымает заслуг у вашей братии. Позор  тому,  кто  не  признает
геройства  чародеев  с   Содденского   Холма,   потому   как   они   здорово
сопротивлялись, пролили за общее дело кровь, сыграли решающую роль в победе.
Не забыл о них Лютик в своей балладе, и мы тоже не забудем. Но  учтите,  что
те чародеи, которые объединились и плечом к плечу стояли на Холме,  признали
верховенство Вильгефорца из Рогтевеена, как и мы, бойцы Четырех  Королевств,
признали командование Визимира Реданского. Жаль токмо,  что  лишь  на  время
войны достало у нас согласия. Потому как ныне, в мире, снова мы разделились,
Визимир с Фольтестом душат друг друга пошлинами и правом торга, Демавенд  из
Аэдирна грызется с Хенсельтом из-за Северной Мархии, а Лиге из  Хенгфорса  и
Тиссенидам из Ковира все это, как говорится, до свечки. Да и меж чародеев, я
слышал,  нет  давнего   согласия.   Нету   меж   вами   сплоченности,   нету
дисциплинированности, нету единения. А у Нильфгаарда есть!
   - Нильфгаардом правит император Эмгыр вар  Эмрейс,  тиран  и  самодержец,
принуждающий к послушанию кнутом, шибеницей и топором!  -  загрохотал  комес
Вилиберт. - И что же вы нам предлагаете, господин краснолюд? Во что  же  это
нам надобно объединиться? В такую же тиранию? И который же  король,  которое
королевство должно бы, по вашему разумению, подчинить себе остальных? В чьей
руке вам хотелось бы видеть скипетр и кнут?
   - А мне-то что? - пожал плечами Скаггс. - Ваше,  людское  дело.  Впрочем,
краснолюда вы королем не изберете. Это уж точно.
   - И ни эльфа, ни даже полуэльфа, - добавил высокий представитель Старшего
Народа, продолжая обнимать красотку в токе. - Даже четвертьэльф идет  у  вас
самым низшим сортом...
   - Эва, как вас заело, - рассмеялся Вилиберт. - В ту же дуду дуете, что  и
Нильфгаард, потому что Нильфгаард  тоже  кричит  о  равенстве,  обещает  вам
возвращение к давним порядкам, как только нас подомнет под  себя  и  с  этих
земель выкинет. Этакое единение, этакое равенство вам  мнится,  о  таком  вы
болтаете, такое проповедуете? Потому  как  Нильфгаард  вам  за  это  золотом
платит! И неудивительно, что вы так с ними лобызаетесь, ведь они  же  эльфья
раса, эти ваши нильфгаардцы...
   - Чепуха, - холодно сказал эльф. - Глупости, милсдарь рыцарь. Расизм  вам
явно глаза затуманил. Нильфгаардцы такие же люди, как и вы.
   - Наглая ложь! Все знают: это потомки Черных Сеидхе!  В  их  жилах  течет
эльфья кровь. Кровь эльфов.
   - А в ваших жилах что  течет?  -  насмешливо  улыбнулся  эльф.  -  Мы  из
поколения в поколение смешиваем нашу кровь, из столетия в столетие, мы и вы,
и получается  это  прекрасно,  не  знаю  только,  к  счастью  или  наоборот.
Смешанные браки вы начали осуждать четверть века назад,  кстати  сказать,  с
жалкими результатами. Ну покажите-ка мне сейчас человека без примеси  Seidhe
Ichaer, крови Старшего Народа.
   Вилиберт заметно покраснел. Покраснела также  Вэра  Левенхаупт.  Наклонил
голову и закашлялся  чародей  Радклифф.  Что  интересно,  зарумянилась  даже
прекрасная эльфка в горностаевом токе.
   - Все мы - дети Матери Земли,  -  раздался  в  тишине  голос  седовласого
друида. - Дети Матери Природы. И хоть не чтим мы ее, хоть  порой  доставляем
ей огорчения и боль, хоть разрываем ей сердце,  она  любит  нас,  любит  нас
всех. Не забывайте об этом вы, собравшиеся здесь, в Месте Дружбы. И  к  чему
выяснять, кто из нас был здесь первым, ибо первым был выброшенный волной  на
берег Желудь, а из Желудя возрос Великий Блеобхерис, самый древний из дубов.
Стоя под ветвями Блеобхериса, меж его извечных корней, не следует забывать о
наших собственных, братских корнях, о земле, из коей  корни  эти  вырастают.
Будем помнить о словах песни поэта Лютика...
   - Кстати! - крикнула Вэра Левенхаупт. - А где же он?
   - Смылся, - констатировал Шелдон  Скаггс,  взирая  на  пустое  место  под
дубом.  -  Заграбастал  денежки  и   смылся,   не   попрощавшись.   Воистину
по-эльфьему!
   - По-краснолюдски! - пропищали скобяные изделия.
   - По-человечьи, - поправил высокий эльф, а красотка в  токе  прислонилась
головкой к его плечу.
 
*** 
 
   - Эй, музыкант, - бросила бордельмаман  Лянтиери,  без  стука  вступая  в
комнату и распространяя вокруг аромат гиацинта, запах пота, пива и  копченой
грудинки. - К тебе посетитель. А ну, кыш отсюда, благородные дамы.
   Лютик поправил волосы, раскинулся в огромном резном кресле. Две  сидевшие
у  него  на  коленях  "благородные  дамы"  быстренько  спрыгнули,   прикрыли
прелести, натянули просторные рубашки. "Девичья  застенчивость",  -  подумал
поэт, - вот шикарное название для баллады".  Он  встал,  застегнул  пояс  и,
увидев стоящего на пороге дворянина, надел суконную куртку, бросив при этом:
   - Воистину, никуда от вас не денешься, всюду вы меня отыщете, хотя  редко
выбираете для этого подходящее время. На  ваше  счастье,  я  еще  не  решил,
которую из двух красоток предпочту.  А  оставить  себе  обеих  при  твоих-то
ценах, Лянтиери, не могу.
   Маман Лянтиери с пониманием усмехнулась, хлопнула в ладоши. Обе девицы  -
белокожая, веснушчатая  островитянка  и  темноволосая  полуэльфка  -  спешно
покинули комнату. Стоящий на пороге мужчина скинул плащ и вручил  его  маман
вместе с небольшим, но пузатеньким мешочком.
   - Простите, маэстро, - сказал он, подходя и присаживаясь к столу. - Знаю,
что побеспокоил вас не вовремя. Но вы  так  скоропалительно  исчезли  из-под
дуба... Я не догнал вас на большаке, как думал, и не сразу напал на ваш след
в городке. Поверьте, я не отниму у вас много времени...
   - Все так говорят, а оборачивается иначе, - прервал бард.  -  Оставь  нас
одних, Лянтиери, да посмотри, чтоб нам не мешали. Слушаю вас, уважаемый.
   Мужчина изучающе взглянул на Лютика. У него были темные, влажные, как  бы
слезящиеся глаза, острый нос и некрасивые тонкие губы.
   - Без проволочек приступаю  к  делу,  -  бросил  он,  переждав,  пока  за
хозяйкой борделя прикроется дверь. - Меня интересуют ваши баллады,  маэстро.
Точнее говоря, определенные личности, о  которых  вы  поете.  Меня  занимают
истинные  судьбы  героев  ваших  баллад.  Ведь,  если  не  ошибаюсь,  именно
истинные-то судьбы реальных героев подвигнули  вас  на  создание  прелестных
произведений, которые мне  довелось  выслушать  под  дубом.  Я  говорю...  о
малютке Цирилле из Цинтры. Внучке королевы Калантэ.
   Лютик глянул в потолок, забарабанил пальцами по столу.
   - Милостивый государь, - сказал  он  сухо.  -  Странные,  однако,  у  вас
интересы. И вопросы тоже. Что-то мне сдается, вы  не  тот,  за  кого  я  вас
принял.
   - И за кого же вы меня приняли, можно узнать?
   - Не знаю, можно ли. Все зависит от того, передадите ли вы мне приветы от
наших общих знакомых. Следовало бы сделать это в самом начале, да вы, видно,
позабыли.
   - Отнюдь. - Мужчина сунул руку за полу бархатного  кафтана  цвета  сепии,
извлек второй мешочек, побольше того, который вручил бордельмаман, не  менее
пузатый и столь же призывно звякнувший при соприкосновении со столешницей. -
Просто у нас нет общих знакомых, маэстро Лютик. Но неужто этот мешочек не  в
состоянии заполнить пробел?
   - И что ж вы намерены купить за этакий тощенький кошелек?  -  надул  губы
трубадур. - Весь бордель маман Лянтиери и окружающую его территорию?
   - Допустим, хотел бы материально поддержать  искусство.  И  артиста.  Для
того чтобы поболтать с артистом об его творчестве.
   - Вы так сильно почитаете искусство,  друг  мой?  Горите  таким  желанием
побеседовать с артистом, что пытаетесь всучить  ему  деньги,  еще  не  успев
представиться, нарушив тем самым элементарные нормы приличия? И вежливости?
   - В начале разговора, - незнакомец слегка прищурился, - вам не мешало мое
инкогнито.
   - Теперь начало мешать.
   - Я не стыжусь своего имени, - с едва заметной усмешкой на  тонких  губах
проговорил мужчина. - Меня зовут  Риенс.  Вы  меня  не  знаете,  маэстро,  и
неудивительно. Вы слишком известны  и  знамениты,  чтобы  знать  всех  своих
почитателей. А вот любому почитателю вашего таланта мнится, будто  он  знает
вас так близко, что определенная доверительность как бы вполне допустима. Ко
мне это относится в полной мере. Я понимаю, сколь ошибочно такое  мнение,  и
прошу простить великодушно.
   - Великодушно прощаю.
   -  Стало  быть,  можно  надеяться  услышать  от  вас  ответы  на  два-три
вопроса...
   - Нет, не можно, - насупившись, прервал поэт. -  Теперь  уж  извольте  вы
простить  великодушно,  но  я  не   люблю   обсуждать   свои   произведения,
вдохновение, а также особ как фиктивных, так и иных.  Ибо  такие  обсуждения
лишают произведения их поэтического флера и ведут к тривиальности...
   - Неужто?
   - Определенно. Ну подумайте, что будет, если я, спев, к примеру,  балладу
о веселой мельничихе, сообщу, что вообще-то в песне говорится о Звирке, жене
мельника Пескаря, и все это дополню  указанием  на  то,  что  Звирку  можно,
простите, свободно трахать по четвергам, поскольку именно в эти дни  мельник
ездит на ярмарку. Но ведь тогда это будет уже никакая не поэзия, а  типичное
сводничество либо злостная клевета.
   - Понимаю, понимаю, - быстро бросил  Риеис.  -  Но  мне  кажется,  пример
неудачен. Меня ведь не интересуют чьи-то шалости или грешки.  Вы  никого  не
оклевещете, ответив на мои вопросы. Мне просто любопытно было бы узнать, что
в действительности сталось с Цириллой, княжной Цинтры. Некоторые утверждают,
будто Цирилла погибла при захвате города  нильфгаардцами  и  что  даже  есть
очевидцы. Из вашей баллады, однако же,  можно  сделать  вывод,  что  ребенок
выжил. Меня искренне интересует, что это - ваше воображение или же  реальный
факт? Правда или ложь?
   - Меня не менее интересует ваше любопытство, - широко улыбнулся Лютик.  -
Вы обсмеетесь, милсдарь, забыл ваше имечко, но  именно  это-то  мне  и  было
надо, когда я придумывал свою балладу.  Я  хотел  взволновать  слушателей  и
пробудить их любопытство.
   - Правда или ложь? - холодно повторил Риенс.
   - Раскрыв это, я свел бы на нет эффект своего труда. Прощайте, друг  мой.
Вы использовали все время, какое только я мог вам посвятить. А там  две  мои
вдохновительницы томятся в неведении, гадая, которую из них я выберу.
   Риенс  долго  молчал,  вовсе  не  собираясь  уходить.  Глядел  на   поэта
неприязненным влажным взглядом, а  поэт  ощущал  вздымающееся  беспокойство.
Снизу, из общей залы борделя, доносился веселый гул, сквозь который время от
времени  пробивался  высокий  женский  хохоток.  Лютик  отвернулся,  как  бы
демонстрируя  презрительное  превосходство,  в  действительности  же  просто
оценивал  расстояние  до  угла  комнаты  и  гобелена,  изображающего  нимфу,
орошающую себе соски водой из кувшина.
   - Лютик, - наконец проговорил Риенс, сунув руку в  карман  кафтана  цвета
сепии. - Ответь на мой  вопрос,  убедительно  прошу.  Мне  необходимо  знать
ответ. Это невероятно важно для меня. И поверь, для тебя  тоже,  потому  что
если ответишь мне по-доброму, то...
   - Что "то"?
   На тонкие губы Риенса заползла паршивенькая ухмылочка:
   - То мне не придется принуждать тебя говорить.
   - Слушай, ты, шалопут... - Лютик встал и притворился, что злится. - Я  не
терплю грубости и насилия. Но сейчас я  кликну  маман  Лянтиери,  а  уж  она
вызовет некоего Грузилу, который  выполняет  в  этом  заведении  почетную  и
ответственную функцию вышибалы. Это настоящий артист, мастер своего дела. Он
даст тебе под зад, и ты тут же пролетишь над крышами здешнего городишки,  да
так прытко и красиво, что немногочисленные в эту пору прохожие  примут  тебя
за Пегаса.
   Риенс сделал короткое движение, в его руке что-то сверкнуло.
   - Ты уверен, что успеешь кликнуть? - спросил  он.  Лютик  не  намеревался
проверять, успеет ли. Ждать он тоже не собирался.  Еще  прежде  чем  изящный
пружинный кинжал оказался  в  руке  Риенса,  он  мгновенно  прыгнул  в  угол
комнаты, нырнул под гобелен с  нимфой,  пинком  отворил  потайную  дверцу  и
стремительно  ринулся  вниз  по  винтовой   лестнице,   ловко   скользя   по
отполированным поручням. Риенс кинулся следом, но поэт знал свое дело  -  он
изучил потайной ход до мелочей, не раз пользовался им, сбегая от кредиторов,
ревнивых мужей и быстрых на мордобой  конкурентов,  у  которых,  было  дело,
слямзивал  рифмы  и  мелодии.  Он  знал,  что  на  третьем  повороте   будет
вращающаяся дверца, за ней лесенка, ведущая в подвал,  и  был  убежден,  что
преследователь, как и многие до  него,  не  успеет  притормозить,  промчится
дальше, ступит на прикрытый качающейся крышкой провал и тут  же  свалится  в
хлев. И конечно, был уверен, что покрытый синяками, измазюканный  навозом  и
побитый свиньями преследователь откажется от погони.
   Лютик ошибался, как всегда, когда был в чем-либо уверен. У него за спиной
что-то вдруг полыхнуло голубым, и поэт почувствовал, что  конечности  сводит
судорога, они немеют и перестают сгибаться. Он не сумел  притормозить  перед
вращающейся дверцей, ноги отказались слушаться. Он вскрикнул и покатился  по
ступеням, ударяясь о стены коридорчика. Крышка опустилась под  ним  с  сухим
скрипом, трубадур рухнул вниз, во тьму и смрад. Еще прежде  чем  ударился  о
твердый пол и потерял сознание, вспомнил, что  маман  Лянтиери  упоминала  о
ремонте хлева.
 
*** 
 
   Пришел он в себя от боли в связанных веревкой кистях рук  и  предплечьях,
жестоко выкручиваемых в суставах. Хотел крикнуть, но не мог,  казалось,  рот
забит глиной. Он стоял на коленях на глиняном полу,  а  веревка  со  скрипом
тянула его за руки вверх. Чтобы хоть немного облегчить боль,  он  попробовал
подняться, но ноги  тоже  были  связаны.  Давясь  и  задыхаясь,  он  все  же
ухитрился  привстать,  в  чем  ему  успешно  помогла  веревка,  немилосердно
тащившая кверху.
   Перед ним стоял Риенс,  злые  влажные  глаза  блестели  в  свете  фонаря,
который держал чуть  ли  не  двухсаженный  небритый  детина.  Другой  дылда,
пожалуй, не менее высокий, стоял  позади.  Именно  он-то,  смердящий,  тянул
перекинутую через балку веревку, привязанную к запястьям поэта.
   - Довольно, - сказал Риенс почти тут  же,  но  Лютику  показалось,  будто
миновали столетия. Он коснулся земли, но опуститься на колени,  несмотря  на
неодолимое желание, не мог  -  натянутая  веревка  по-прежнему  держала  его
напряженным, как струна.
   Риенс приблизился. На его лице не  было  даже  следов  эмоций,  выражение
слезящихся глаз не изменилось. Да и голос, когда он заговорил, был  спокоен,
тих, даже немного как бы утомлен.
   - Ты, паршивый рифмоплет. Ты, жалкий поскребыш. Ты, дерьмо  поганое.  Ты,
зазнавшееся ничто. От меня собрался бежать? От меня еще никто не убегал.  Мы
не кончили беседы, ты, комедиант, баранья башка. Я спросил тебя  кое  о  чем
при вполне приемлемых условиях. Теперь ты ответишь на мои вопросы, но уже  в
условиях гораздо менее комфортных. Ведь верно, ответишь?
   Лютик усердно закивал. Только теперь Риенс улыбнулся. И  дал  знак.  Бард
отчаянно взвизгнул, чувствуя, как  натягивается  веревка,  а  вывернутые  за
спину руки начинают хрустеть в суставах.
   - Ах да, ты же не можешь говорить, -  отметил  Риенс,  все  еще  паскудно
усмехаясь. -  А  больно,  верно?  Понимаешь,  пока  что  я  подтягиваю  тебя
исключительно ради собственного удовольствия.  Ужасно  люблю  смотреть,  как
кому-то делают больно. Ну еще малость выше.
   Лютик чуть не захлебнулся визгом.
   - Довольн