ся над  теми,  кто  позволял
над  собой  насмехаться,  его  безукоризненное  поведение  всегда   было
безмолвным порицанием для всех окружающих. Ах, но вот теперь  оказалось,
что  все-таки  был  этот  бастард,  пусть  и  много  лет  назад,  и  это
доказательство, что принц не был тем, за кого себя выдавал. А вот Верити
Истина, он  человек  как  человек,  на  него  смотришь  и  сразу  видишь
королевскую кровь. Он отличный  наездник  и  всегда  сражался  рядом  со
своими людьми, а если иногда напивался или бывал не очень  благоразумным
- что ж, он открыто признавал это, честный, как и его имя.  Люди  поймут
такого человека и пойдут за ним.
   Все это я слушал жадно, хотя и молча, в то время как разные материалы
прикладывались ко  мне,  обсуждались  и  браковались.  Я  понял,  почему
дворцовые дети не играют со мной. Если женщины и понимали,  что  у  меня
могли быть какие-то мысли или чувства по поводу их беседы, они никак  не
показывали этого. Как я вспоминаю, миссис Хести обратила непосредственно
ко мне единственное замечание - что мне следует уделять больше  внимания
мытью собственной шеи. Потом она шуганула меня из комнаты, как  будто  я
был надоедливым цыпленком, и  я  отправился  в  кухню,  чтобы  раздобыть
немного еды.
   Послеобеденное время я снова провел с Ходд и упражнялся до  тех  пор,
пока не почувствовал, что мой шест за время занятий таинственным образом
удвоил свой вес. Потом были еда, постель и снова  утренний  подъем  -  и
назад, под опеку Баррича. Учеба  наполняла  мои  дни,  и  все  свободное
время,  которое  мне  удавалось  выкраивать,  было  поглощено   работой,
связанной с моим обучением, - был ли это  уход  за  моим  снаряжением  у
Баррича или уборка оружейной Ходд. Вскоре я получил не один и не два,  а
целых три комплекта одежды, включая чулки,  которые  в  один  прекрасный
день появились у меня на кровати. Два  костюма  были  из  хорошей  ткани
знакомого коричневого цвета, в которой, по-видимому, ходило  большинство
детей моего возраста. Но один был из тонкого синего сукна, с вышитой  на
груди тонкой серебряной нитью оленьей головой. У Баррича и  солдат  была
эмблема скачущего оленя. Оленью голову я видел только на камзолах Регала
и Верити. Так что я смотрел на эмблему  и  удивлялся,  как  удивлялся  и
красному шву, прорезавшему эмблему по диагонали, прямо по вышивке.
   - Это значит, что ты бастард, - отрезал Баррич в ответ на мой вопрос,
- признанной королевской крови, но все равно бастард.  Вот  и  все.  Это
просто  быстрый  способ  показать,  что  ты  королевской  крови,  но  не
правильной линии. Если тебе не нравится,  можешь  переменить  костюм.  Я
уверен, что король это позволит. Имя и герб принадлежат тебе.
   - Имя?
   -  Конечно.  Это  очень  просто.  Бастарды  нечасто   встречаются   в
благородных домах, особенно в королевских семьях, но ты не первый  и  не
последний.
   Под предлогом того, что мне пора учиться обращаться с седлом, мы  шли
через мастерскую, разглядывая старое снаряжение.  Сохранение  и  починка
этих вещей были одной из самых странных прихотей Баррича.
   - Придумай себе имя и герб, а потом попроси короля...
   - Какое имя?
   - Ну, какое хочешь. Это какое-то никудышное,  как  будто  кто-то  его
выбросил под дождь и оно заплесневело. Посмотрим, что можно придумать.
   - Оно будет ненастоящим.
   - Что? - он протянул мне охапку пахучей кожи. Я взял ее.
   - Имя, которое я просто себе придумаю. Оно  будет  как  будто  не  на
самом деле мое.
   - Так что же ты тогда собираешься делать? Я вздохнул.
   - Король должен назвать меня. Или ты, - я набрался  смелости,  -  или
мой отец. Ты не находишь?
   - У тебя какие-то странные идеи. Ты подумай об  этом  немного  сам  и
скоро найдешь имя, которое тебе подойдет.
   - Фитц, - саркастически ответил я и увидел, как Баррич закрыл рот.
   - Давай ка лучше чинить кожу, - сказал он  тихо.  Мы  отнесли  ее  на
скамейку и начали вытирать.
   - Бастарды не такая уж редкость,  -  заметил  я,  -  и  в  городе  их
родители дают им имена.
   - В городе не редкость, - спустя некоторое время согласился Баррич. -
Солдаты и матросы любят развлечения. Это нормально для обычных людей. Но
не для знати. И не для того, у кого есть хоть капля гордости. Что бы  ты
подумал обо мне, когда был младше, если бы по ночам я ходил к девкам или
приводил их в комнату? Как бы ты теперь смотрел на женщин? И на  мужчин?
Хорошо влюбляться, Фитц, и никто не поскупится на поцелуй  или  два  для
молодой женщины. Но я видел, как это все бывает  в  Бингтауне.  Торговцы
приводят хорошеньких девушек и хорошо сложенных  юношей  на  рынок,  как
цыплят или картошку. И у детишек, которых они в конце  концов  зачинают,
могут быть имена, зато у них нет многого другого. И,  даже  выйдя  замуж
или женившись, они не оставляют своих.., привычек. Если  я  когда-нибудь
найду достойную женщину,  то  захочу,  чтобы  она  знала  -  я  не  буду
заглядываться на других. И я захочу быть уверенным,  что  все  мои  дети
мои, - Баррич говорил почти страстно.
   Я горестно посмотрел на него:
   - Так что же случилось с моим отцом?
   Он внезапно показался мне очень усталым.
   - Я не знаю, мальчик. Не знаю. Он  был  очень  молодой,  всего  около
двадцати. И очень далеко от дома, и пытался  вынести  непомерно  тяжелую
ношу. Это не причины и не извинения. Но это все, что мы знаем.
   Так оно и было.
   Моя жизнь катилась по накатанной колее. Случались вечера,  которые  я
проводил в конюшне в обществе Баррича, и гораздо реже вечера, которые  я
проводил в Большом зале,  когда  приезжали  менестрели  или  кукольники.
Очень редко мне удавалось удрать на вечер в город, но на следующий  день
приходилось расплачиваться недосыпанием. В послеобеденное время со  мною
всегда занимался какой-нибудь учитель или инструктор. Я понял,  что  это
мои летние занятия и что зимой я познакомлюсь  с  учением,  связанным  с
перьями и буквами. Я был занят более, чем когда-либо  за  свою  короткую
жизнь. Но несмотря на такое плотное расписание, по большей части  я  был
один.
   Одиночество.
   Оно овладевало  мной  каждую  ночь,  когда  я  тщетно  пытался  найти
маленький уютный уголок  в  моей  большой  кровати.  Когда  я  спал  над
конюшнями у Баррича, мои ночи были сумбурными, сны  наполнены  вереском,
теплом и усталым удовлетворением хорошо поработавших  животных,  которые
спали внизу. Лошади и собаки видят сны - это знает всякий, кто хоть  раз
в жизни наблюдал за собакой, дергающейся и  взлаивающей  в  воображаемой
погоне. Их сны были похожи на легкий аромат пекущегося хлеба. Но теперь,
когда я был заперт в каменной комнате, у меня наконец нашлось время  для
всех этих болезненных снов, которые время от  времени  посещают  каждого
человека. У меня не было никакого теплого бока,  к  которому  я  мог  бы
прижаться, не было чувства, что брат или какой-нибудь родственник  стоит
в соседнем стойле. Вместо этого я лежал без сна и раздумывал о моем отце
и моей матери и о том, как оба они с легкостью вычеркнули меня из  своих
жизней. Я слышал разговоры, которыми другие так небрежно  перекидывались
над моей головой, и по-своему истолковывал их. Я думал о том, что  будет
со мной, когда я вырасту и старый король Шрюд умрет. Иногда я  размышлял
о том, вспоминают ли меня  Молли  Расквашенный  Нос  и  Керри,  или  они
приняли  мое  внезапное  исчезновение  так  же  легко,  как  неожиданное
появление. Но по большей части я мучился  одиночеством,  потому  что  во
всем огромном дворце ни в ком я не чувствовал друга.  Ни  в  ком,  кроме
животных, а Баррич запретил мне всякое сближение с ними.
   Однажды вечером я лег в постель  только  для  того,  чтобы  терзаться
своими страхами до тех  пор,  пока  сон  постепенно  не  поглотил  меня.
Неожиданно меня разбудил направленный мне в лицо свет,  и  я  проснулся,
зная, что что-то случилось. Свет был желтым и колеблющимся, непохожим на
яркое солнце, которое  обычно  просачивалось  в  мое  окно.  Я  неохотно
повернулся и открыл глаза.
   Он стоял у ног моей кровати, держа фонарь.  Это  само  по  себе  было
редкостью в Баккипе, но нечто  большее,  чем  маслянистый  свет  фонаря,
привлекло мое внимание. Сам человек был очень странным. Одежда его  была
цвета некрашеной овечьей шерсти, вымытой только местами и  очень  давно.
Его волосы и борода были  примерно  того  же  цвета,  их  неаккуратность
производила то же впечатление. Несмотря на цвет его  волос,  я  не  смог
определить, какого он возраста. Бывают болезни, которые оставляют  шрамы
на лице человека, но  я  не  видел  никого,  отмеченного  так,  как  он,
множеством крошечных ярко-розовых и красных следов, похожих на маленькие
ожоги и лиловато-синих даже в желтом свете фонаря. Руки  его,  казалось,
состояли только из костей и сухожилий, обернутых бумажно-белой кожей. Он
смотрел на  меня,  и  даже  при  свете  фонаря  глаза  его  были  такими
пронзительно-зелеными, таких я никогда не видел. Они напомнили мне глаза
охотящейся кошки: та же смесь веселья и свирепости. Я натянул одеяло  до
самого подбородка.
   - Ты проснулся, - сказал он. - Хорошо. Вставай и следуй за мной.
   Он быстро отвернулся от моей постели  и  пошел  к  затемненному  углу
комнаты между очагом и стеной. Я не пошевелился. Он оглянулся на меня  и
поднял фонарь повыше.
   - Поторапливайся, мальчик, -  сказал  он  раздраженно  и  стукнул  по
спинке моей кровати палкой, на которую опирался.
   Я вылез из постели  и  вздрогнул,  когда  мои  босые  ноги  коснулись
холодного пола. Я потянулся за одеждой, но он меня не ждал. Он обернулся
еще раз,  посмотреть,  что  меня  задерживает,  и  этого  пронзительного
взгляда  было  достаточно,  чтобы  заставить  меня  бросить   одежду   и
задрожать.
   И я пошел  за  ним,  молча,  в  одной  ночной  рубашке,  не  в  силах
объяснить,  почему  это  делаю.  Только  потому,  что  от   меня   этого
потребовали. Я последовал за ним к Двери, которой никогда там не было, и
по узким ступеням винтовой лестницы, освещенной только фонарем,  который
он держал над головой. Его тень падала на меня, и я шел  в  колеблющейся
темноте, ощупывая ногой каждую ступеньку. Они были сделаны из  холодного
камня, сносившиеся, гладкие и удивительно однообразные. И они шли вверх,
вверх и вверх, пока мне не начало казаться, что мы  уже  забрались  выше
любой башни замка. Холодный ветер дул снизу, забираясь под мою рубашку и
заставляя меня все больше и больше сжиматься, и не только от холода.  Мы
шли и шли, и наконец он открыл  тяжелую  дверь,  которая  тем  не  менее
двигалась бесшумно и легко. Мы вошли в комнату.
   Ее освещал теплый свет нескольких фонарей, спускавшихся с  невидимого
потолка на тонких цепях. Комната была большая, по  крайней  мере  в  три
раза больше моей собственной. Одно место в ней привлекло  мое  внимание.
Там стояла массивная деревянная кровать, заваленная пуховыми перинами  и
подушками. На полу  лежали  ковры,  постеленные  один  на  другой,  всех
оттенков алого, ярко-зеленого и синего. Кроме  того,  там  был  стол  из
дерева цвета дикого меда, а  на  нем  стояла  ваза  с  фруктами,  такими
спелыми, что я  ощущал  их  аромат.  Книги  и  свитки  пергаментов  были
небрежно разбросаны по комнате, как будто не имели никакой цены  для  ее
хозяина. Все три  стены  были  задрапированы  гобеленами,  изображавшими
открытую холмистую местность с лесистыми подножиями гор на заднем плане.
Я двинулся к ним.
   - Сюда, - сказал мой спутник и  твердо  повел  меня  в  другой  конец
комнаты.
   Здесь глазам моим представилось  совершенно  иное  зрелище.  Каменная
плита стола, вся в пятнах краски и сажи, занимала главенствующее  место.
На нем лежали  странные  инструменты  и  принадлежности:  весы,  ступка,
пестик и множество других вещей, которые я не  мог  назвать.  Слой  пыли
покрывал многие из них, как будто то, для чего они предназначались, было
заброшено много месяцев, а может быть, даже и лет назад.
   За столом была полка, заваленная пергаментами, многие из которых были
окаймлены синей или  золотой  полоской.  В  комнате  стоял  одновременно
резкий и приятный запах: на другой полке сушились пучки трав. Я  услышал
шелест и поймал какое-то движение в дальнем углу, но человек не дал  мне
времени на исследования. Очаг, который  должен  был  бы  согревать  этот
конец комнаты, зиял холодной пустотой. Старые угли в нем казались сырыми
и очень давно не зажигавшимися. Я наконец перестал осматривать комнату и
взглянул на своего спутника. Страх на  моем  лице,  по-видимому,  удивил
его. Он  отвернулся  и  сам  медленно  оглядел  комнату.  Потом  подумал
немного, и я почувствовал исходящее от него смущенное раздражение.
   - Беспорядок. Больше чем беспорядок, я полагаю. Ну что ж, верно, ведь
прошло много времени. Больше чем много. Ладно, скоро мы все  уберем.  Но
сперва следует познакомиться. Я думаю, что  немного  холодновато  стоять
тут в одной ночной рубашке. Сюда, мальчик.
   Я двинулся за ним в уютную часть комнаты. Он сел в старое  деревянное
кресло, покрытое одеялом. Мои босые ноги благодарно зарылись в дремотное
тепло шерстяного ковра. Я стоял перед ним  в  ожидании,  а  его  зеленые
глаза, казалось, пронзали меня насквозь.  Несколько  минут  продолжалось
молчание, потом он заговорил:
   - Сперва позволь мне представить тебя тебе самому.  Твоя  родословная
написана на тебе. Шрюд решил признать ее, потому что  никакие  отрицания
никого бы не убедили. - Он немного помолчал, потом улыбнулся, как  будто
что-то позабавило его.  -  Позор,  что  Гален  отказывается  учить  тебя
Скиллу. Но уже много лет назад его изучение было ограничено  из  страха,
что он станет слишком распространенным оружием. Готов держать пари,  что
возьмись старый  Гален  тебя  учить,  то  быстро  обнаружил  бы  хорошие
способности. Но у нас нет времени горевать о том, чего не  будет.  -  Он
задумчиво вздохнул и некоторое время молчал, потом внезапно продолжил:
   - Баррич показал тебе, как следует работать и подчиняться. Две  вещи,
в которых сам он преуспел. Ты не особенно сильный, быстрый или смышленый
- не думай, что ты такой. Но в тебе есть  упорство,  достаточное,  чтобы
взять  измором  любого  более  сильного,  более   быстрого   или   более
сообразительного, чем ты. Это свойство опасно скорее для тебя,  чем  для
кого бы то ни было. Но сейчас не это самое главное для тебя.  Ты  теперь
человек короля. И ты должен понять, сейчас, немедленно, что это  в  тебе
самое важное. Он кормит тебя, он  одевает  тебя,  он  следит,  чтобы  ты
получил образование. И все, чего он сегодня просит взамен,  -  это  твоя
преданность. Позже он будет просить тебя служить  ему.  Таковы  условия,
при которых я буду учить тебя. Ты человек короля и полностью предан ему.
Но если ты не таков, будет слишком опасно учить тебя моему искусству.  -
Он замолчал, и долгое время мы просто  смотрели  друг  на  друга.  -  Ты
согласен? - спросил он, и  это  был  не  просто  вопрос,  а  предложение
заключить договор.
   - Да, - ответил я и добавил, поскольку он ждал:
   - Даю вам слово.
   - Хорошо. - Он сказал это очень сердечно. - Итак, перейдем к другому.
Ты видел меня раньше?
   - Нет. - Я внезапно понял, как это странно, потому что, хотя в  замке
часто бывали  чужие,  этот  человек,  по-видимому,  был  его  обитателем
долгое, долгое время, а почти всех, кто жил здесь, я  знал  если  не  по
имени, то хотя бы по виду.
   -  Ты  знаешь,  кто  я,  мальчик?  Или  почему  ты  здесь?  Я  быстро
отрицательно покачал головой в ответ на
   Оба вопроса.
   - Вот и никто другой не знает. Так что позаботься о  том,  чтобы  так
оно и осталось. Пусть это будет  тебе  совершенно  ясно:  ты  никому  не
должен говорить ни о том, что  мы  здесь  делаем,  ни  о  том,  чему  ты
учишься. Это понятно?
   Мой кивок, по-видимому, удовлетворил его, потому  что  он,  казалось,
расслабился. Он положил свои костлявые руки на колени.
   - Хорошо. Хорошо, ты можешь  называть  меня  Чейд.  А  как  я  должен
называть тебя? - Он замолчал и ждал, но когда я не предложил ему  имени,
сказал:
   - Мальчик. Это не наши имена, но они подойдут на то  время,  пока  мы
вместе. Итак. Я Чейд, и я еще один  учитель,  которого  Шрюд  нашел  для
тебя. Ему потребовалось некоторое время для того, чтобы вспомнить о моем
существовании, и еще время, чтобы собраться с духом  попросить  меня.  А
мне потребовалось еще даже больше,  чтобы  согласиться  учить  тебя.  Но
теперь все решено. Что же касается того, чему я буду учить тебя...
   Чейд встал и подошел к огню. Он посмотрел в очаг,  потом  наклонился,
чтобы взять кочергу, и помешал угли.
   -  Это  умение  убивать  людей.  Тонкое  искусство   дипломатического
убийства. Или ослепление, или лишение слуха, или слабость в членах,  или
паралич, или изнурительный кашель, или импотенция. Или ранняя дряхлость,
или безумие, или.., ну, впрочем, это не имеет  значения.  Все  это  было
моей работой. А теперь будет твоей, если ты согласишься. Только с самого
начала знай, что я  собираюсь  учить  тебя  убивать  людей.  Для  твоего
короля. Не напоказ, как учит тебя Ходд, не на поле  боя,  где  остальные
все  видят  и  придают  тебе  бодрости,   нет.   Я   буду   учить   тебя
отвратительному, тайному, изысканному способу убивать  людей.  Тебе  это
или понравится, или нет. Прививать  любовь  к  этому  не  входит  в  мои
обязанности. Но я удостоверюсь, что ты умеешь делать это. И  я  прослежу
еще за одной вещью, потому что таково было условие, которое  я  поставил
королю Шрюду. Что ты будешь знать, чему ты учишься, - я  этого  в  твоем
возрасте не знал. Итак. Я должен научить тебя  быть  убийцей.  Это  тебя
устраивает, мальчик?
   Я снова кивнул, на сей раз неуверенно,  но  не  видя  никакой  другой
возможности. Он вгляделся в меня.
   - Ты ведь умеешь говорить, верно? Может быть, ты не  только  бастард,
но еще и немой?
   Я сглотнул.
   - Нет, сир. Я могу говорить.
   - Что ж, тогда говори. Не обходись кивками. Скажи  мне,  что  ты  обо
всем этом думаешь. О том, кто я  такой,  и  о  том,  что  я  только  что
предложил тебе.
   Хотя мне и велели говорить, я стоял молча. Я смотрел  на  испещренное
шрамами лицо, бумажную кожу рук и ощущал на <себе пристальный взгляд его
сияющих зеленых глаз. Я пытался сказать что-нибудь, но слова  не  шли  с
языка. Его обращение со мной вызывало желание говорить, но его  вид  все
еще пугал меня.
   - Мальчик, - сказал он,  и  мягкость  в  его  голосе  заставила  меня
посмотреть ему в глаза, - я могу учить тебя, даже если ты  возненавидишь
меня или будешь презирать эти уроки. Я могу учить тебя, если тебе быстро
все надоедает или если ты ленив или глуп. Но я не могу учить тебя,  если
ты будешь бояться разговаривать со мной. По  крайней  мере  так,  как  я
хотел бы учить тебя. Я не смогу учить тебя, если ты  решишь,  что  этого
тебе лучше не знать. Но ты должен сказать мне, что думаешь. Ты  научился
так хорошо оберегать свои мысли, что почти боишься  сам  узнать  их.  Но
попытайся произнести их вслух, сейчас, мне. Ты не будешь наказан.
   - Мне это не очень нравится, - внезапно выпалил я, - убивать людей.
   - Ах! - Он помолчал. - Мне тоже не нравилось, когда я пришел к этому.
И по-прежнему не нравится. -  Он  внезапно  глубоко  вздохнул.  -  Когда
придет время, ты каждый  раз  будешь  решать.  Первый  раз  будет  самым
трудным. Но сейчас знай, что решение тебе придется принимать  не  скоро,
через много лет, а до этого надо многому научиться. - Он помолчал. - Вот
так, мальчик. И ты должен помнить об  этом  всегда,  не  только  сейчас.
Учиться никогда не плохо, даже учиться убивать. Не плохо  и  не  хорошо.
Это просто предмет для изучения, предмет, которому я могу научить  тебя.
Вот и все А теперь, как ты думаешь, ты можешь научиться  яелать  это,  а
позже решить, хочешь ли этим заниматься? Задать мальчику  такой  вопрос!
Даже тогда что-то во мне ощетинилось и принюхалось к этой  мысли,  но  я
был только мальчиком