должны  были  сделать  меня  глухим  к  его
издевательствам. Вместо этого я начал верить многому  из  того,  что  он
говорил,  и  тщетно  старался  перемениться.  Мы,   ученики,   постоянно
соперничали  друг  с  другом,  чтобы  обратить  на  себя  его  внимание.
Некоторые стали его очевидными фаворитами. Одним из них  был  Август,  и
нас часто убеждали подражать ему. Я совершенно определенно был его самым
презираемым студентом. Однако это не мешало мне изо всех  сил  стараться
отличиться. После первого раза я никогда не приходил на башню последним.
Я ни разу не шелохнулся под его ударами. Так же и Сирен, которая  вместе
со мной испытывала всю силу презрения Галена. Сирен  пресмыкалась  перед
Галеном и ни разу не выдохнула и слова протеста после первой порки.  Тем
не менее он постоянно обвинял ее в чем-то, бранил и  бил  гораздо  чаще,
чем кого-нибудь из других девушек.  Но  это  заставляло  ее  только  еще
настойчивее стремиться доказать, что она может выдержать его  презрение.
И после Галена она  была  самой  нетерпимой  к  тем,  кто  сомневался  в
правильности методов нашего обучения.
   Зима  подходила  к  середине,  и  на  башне  было  холодно  и  темно.
Единственный свет шел с лестницы. Это было самое изолированное  место  в
мире, а Гален был его богом. Он сковал  нас  воедино.  Мы  считали  себя
элитой, поскольку нас учили Скиллу.  Даже  я,  постоянно  подвергавшийся
издевательствам и побоям, верил, что это  так.  Тех  из  нас,  кого  ему
удалось сломать, мы презирали. В то время мы видели только друг друга  и
слышали только Галена. Сначала мне не хватало Чейда. Я думал о том,  что
делают Баррич и леди Пейшенс, но месяцы шли и  такие  мелочи  больше  не
интересовали меня. Даже шут и  Кузнечик  стали  почти  раздражать  меня,
настолько упрямо я добивался признания  Галена.  Шут  тогда  приходил  и
уходил молча. Хотя иногда, когда я был особенно разбитым  и  несчастным,
прикосновение носа Кузнечика к моей щеке было единственным  облегчением,
но время от времени я испытывал жгучий стыд за то, что уделяю  так  мало
внимания своему растущему щенку.
   После трех месяцев холода и боли  Гален  сократил  группу  до  восьми
кандидатов. Тогда наконец началось настоящее обучение, и к  тому  же  он
вернул нам немного комфорта и достоинства. Это казалось  нам  не  только
величайшей роскошью, но и великодушными дарами  Галена,  за  которые  мы
должны были быть  ему  благодарны.  Немного  сушеных  фруктов  за  едой,
разрешение носить обувь, несколько слов во время трапезы -  вот  и  все,
однако мы испытывали унизительную  благодарность  за  это.  Но  перемены
только начинались.
   Это возвращается ко мне редкими проблесками. Помню первый раз,  когда
Гален коснулся меня Скил-лом. Мы были на башне, теперь, когда нас  стало
меньше, находясь еще дальше друг от друга. И он переходил  от  одного  к
другому, останавливаясь на  мгновение  перед  каждым,  в  то  время  как
остальные ждали в почтительном молчании.
   -  Готовьте  сознание  для  контакта.  Будьте  открыты  ему,  но   не
позволяйте себе получать от него удовольствие. Не в этом цель Скилла.
   Он ходил между нами без видимого порядка. Стоя на большом расстоянии,
мы не могли видеть лиц друг друга, и Галену никогда не  нравилось,  если
наши глаза следовали за его движениями. Мы  слышали  только  его  резкие
слова и быстрый выдох  испытавшего  прикосновение.  Сирен  он  сказал  с
отвращением: "Будь открыта, я сказал. Не сжимайся, как побитая собака".
   Наконец он подошел ко мне. Я прислушивался к его  словам  и,  как  он
объяснял   нам   раньше,   пытался    отпус-тить    всякую    внутреннюю
настороженность и быть открытым только  для  него.  Я  ощутил,  как  его
сознание скользнуло по моему, как легкая  щекотка  на  лбу.  Я  сохранял
твердость. Давление  становилось  сильнее,  как  и  тепло,  свет,  но  я
отказывался быть втянутым в это. Я чувствовал, что Гален  стоит  в  моем
сознании,   непреклонно   разглядывая   меня   и   употребляя    технику
фокусирования, которой  научил  нас.  (Вообразите  ведро  из  чистейшего
белого дерева и влейтесь в него.) Я  смог  выстоять,  чувствуя  радость,
приносимую Скиллом, но не поддаваясь ей. Трижды тепло  проходило  сквозь
меня, и трижды я устоял перед ним. И тогда он ушел. Он  неохотно  кивнул
мне, но в глазах его я увидел не одобрение, а след страха.
   Это первое прикосновение было похоже на искру, которая в конце концов
воспламеняет трут. Я понял суть этого. Я еще не мог этого делать,  я  не
мог высылать из  себя  свои  мысли,  но  у  меня  было  знание,  которое
невозможно выразить словами. Я смогу овладеть Скиллом. И с этим  знанием
крепла моя решимость, и Гален не мог сделать ничего, ничего,  что  могло
бы помешать мне научиться ему.
   Думаю, он понял это. По какой-то причине это испугало его. Потому что
в следующие дни он набросился на меня с жестокостью,  которую  теперь  я
нахожу невероятной. Он не жалел для меня ни жестоких слов, ни ударов, но
ничто не могло  меня  поколебать.  Один  раз  он  ударил  меня  по  лицу
арапником. Это оставило видимый рубец, и случилось  так,  что,  когда  я
пришел в обеденный зал, Баррич тоже был там. Я  увидел,  как  его  глаза
расширились. Он встал со своего  места,  на  лице  его  было  выражение,
которое я слишком хорошо знал, но я отвернулся от него и  смотрел  вниз.
Он немного постоял, сверкая  глазами  на  Галена,  который  ответил  ему
надменным взглядом. Тогда, сжав кулаки, Баррич повернулся спиной и вышел
из комнаты. Я расслабился, опасность стычки миновала, и мне стало легче.
Но потом Гален посмотрел на меня, и от торжества на его лице сердце  мое
похолодело. Теперь я принадлежал ему, и он знал это.
   Следующая неделя принесла мне и боль и успех. Он никогда  не  упускал
случая унизить меня. И тем не менее я знал, что совершенствуюсь с каждым
упражнением. Чувствовал, что сознание остальных мутнеет после того,  как
он касается их Скиллом, но для меня это было так же просто, как  открыть
глаза. Я помню одно мгновение сильного страха. Он вошел в  мое  сознание
Скиллом и дал мне предложение, которое я должен был повторить вслух.
   - Я ублюдок, и я позорю имя моего отца, - спокойно сказал я. И  тогда
он снова заговорил в моем сознании. Ты где-то берешь силу, ублюдок.  Это
не твой Скилл. Ты думаешь, я не найду источника? И тут я испугался его и
ушел от его прикосновения, пряча в своем  сознании  Кузнечика.  Все  его
зубы обнажились в улыбке.
   В следующие дни мы играли в прятки.  Я  должен  был  впускать  его  в
сознание, чтобы научиться Скиллу. Когда он был там, я танцевал на углях,
чтобы сохранить свои тайны. Я прятал не только Кузнечика, но и Чейда,  и
шута, и Молли, и Керри, и Дирка, и другие,  еще  более  старые  секреты,
которые не открывал даже самому себе. Он искал  их  все,  а  я  отчаянно
прятал их от него. Но несмотря на все это, а может быть, благодаря этому
я чувствовал, что становлюсь сильнее в Скилле.
   - Не издевайся надо мной, - взревел он после  очередного  контакта  и
пришел в страшную  ярость  оттого,  что  остальные  студенты  обменялись
испуганными  взглядами.  -  Занимайтесь  собственными  упражнениями,   -
закричал Гален. Он отошел, потом внезапно резко повернулся и бросился на
меня. Он бил меня кулаками и  сапогами,  и,  как  некогда  Молли,  я  не
придумал ничего лучшего, чем закрыть живот и лицо.  Удары,  которыми  он
осыпал меня, скорее напоминали вспышку  детской  раздражительности,  чем
атаку мужчины. Я чувствовал его беспомощность, а потом с  ужасом  понял,
что отталкиваю его.  Не  так  сильно,  чтобы  он  почувствовал  это,  но
достаточно сильно, чтобы его удары не попадали в цель.  Больше  того,  я
знал, что моих действий он не замечает. Когда наконец он опустил  кулаки
и я осмелился поднять глаза, мне мгновенно стало ясно,  что  я  победил.
Потому что все остальные на башне смотрели на него со смесью  отвращения
и страха. Он  зашел  слишком  далеко  даже  для  Сирен.  Побелев,  Гален
отвернулся от меня. В  это  мгновение  я  почувствовал,  что  он  принял
решение.
   В этот вечер в  своей  комнате  я  был  ужасно  усталым,  но  слишком
возбужденным, чтобы заснуть. Шут оставил еду для Кузнечика, и я  дразнил
щенка большой говяжьей костью. Он вцепился зубами в мой рукав  и  терзал
его, а я держал кость так, чтобы он не мог ее достать. Эту игру Кузнечик
очень любил и сейчас тряс рукав  с  поддельной  яростью.  Он  уже  почти
достиг своего полного роста, и я  с  гордостью  ощупывал  мышцы  на  его
плотной шее. Свободной рукой я дернул его за хвост, и он, рыча, бросился
на нового нападающего. Я перехватывал кость то одной рукой, то другой, а
Кузнечик щелкал зубами вслед моим движениям.
   - Дурачок, - дразнил я его, - ты можешь думать  только  о  том,  чего
хочешь. Дурачок, дурачок.
   - Точь-в-точь как и его хозяин. - Я вздрогнул,  и  в  ту  же  секунду
Кузнечик схватил свою кость. Он  спрыгнул  с  ней  вниз,  удостоив  шута
только легким взмахом хвоста. Я сел, задыхаясь.
   - Я даже не слышал, как дверь открылась. И закрылась.
   Он не обратил на это внимания и перешел прямо к делу:
   - Ты думаешь, Гален позволит тебе победить? Я хитро улыбнулся:
   - А по-твоему, он может этому помешать?
   Шут со вздохом сел рядом со мной.
   - Я знаю, что может. И он знает. Чего я не знаю, так  это  достаточно
ли он безжалостен, но подозреваю, что достаточно.
   - Пусть попробует, - сказал я легкомысленно.
   - Я бы этого не хотел.  -  Шут  оставался  серьезным.  -  Я  надеялся
отговорить тебя от напрасных попыток.
   - Ты хочешь предложить  мне  сдаться?  Теперь?  -  Я  не  мог  в  это
поверить.
   - Хочу.
   - Почему? - спросил я.
   - Потому что, - начал он и остановился, расстроенный. -  Я  не  знаю.
Слишком многое сходится.  Может  быть,  если  я  вытащу  одну  нить,  не
получится узла.
   Меня охватила усталость, и прежний подъем моего триумфа рухнул  перед
его  угрюмыми  предостережениями.  Мое   раздражение   победило,   и   я
огрызнулся:
   - Если не можешь говорить прямо, зачем вообще говоришь?
   Он молчал, как будто я его ударил.
   - Этого я тоже не знаю, - проговорил он  наконец  и  поднялся,  чтобы
уйти.
   - Шут... - начал я.
   - Да, я шут. - И он ушел.
   Итак, я проявлял упорство, становясь все сильнее. Я все  нетерпеливее
воспринимал наше медленное обучение. Мы раз за разом повторяли одни и те
же упражнения, и остальные начинали усваивать то, что казалось мне таким
естественным. "Как они могли быть так  закрыты  от  остального  мира,  -
думал я. - Почему им было так  трудно  открыть  свой  разум  для  Скилла
Галена?" Моей задачей было не открываться, а скорее держать  скрытым  от
него то, чем я не хотел делиться. Часто, когда он небрежно касался  меня
Скиллом, я чувствовал ищущее  прикосновение  к  своему  сознанию.  Но  я
ускользал от него. - Вы готовы,  -  заявил  он  в  один  холодный  день.
Вечерело, потому что самые яркие звезды  уже  выступили  на  темно-синем
небе. Я жалел об облаках, которые посыпали нас снегом вчера, но хотя  бы
не пропускали самый сильный холод. Я шевелил пальцами в кожаных  туфлях,
которые нам недавно разрешил Гален, стараясь согреть их и снова  вернуть
им жизнь. - Прежде я касался вас Скиллом, чтобы познакомить с ним. Ну  а
сегодня мы попытаемся прийти к полному единению. Вы будете  тянуться  ко
мне, как я тянусь к вам.  Но  будьте  внимательны!  Большинство  из  вас
успешно сопротивляются восторгу, который дает употребление Скилла. Но та
сила, которую вы ощущали, была легчайшим прикосновением.  Сегодня  будет
сильнее. Сопротивляйтесь ей, но оставайтесь открытыми Скиллу.
   И  снова  он  начал  свое  медленное  кружение  среди  нас.  Я  ждал,
нервничая, но не боясь. Я ждал этой попытки. Я был готов.
   Некоторые явно провалились и были выруганы за лень или  за  глупость.
Августа похвалили. Сирен получила удар арапником  за  то,  что  тянулась
вперед слишком нетерпеливо. И тогда он подошел ко мне. Я приготовился  к
тяжелой борьбе. Я ощутил прикосновение его сознания к моему и  осторожно
ответил ему. Вот так?
   Да, ублюдок, вот так. И несколько мгновений мы удерживали равновесие,
паря как дети на качелях. Я чувствовал, что он  укрепляет  наш  контакт.
Потом внезапно Гален ворвался в меня. Это ощущалось так, словно из  меня
был выбит весь воздух, но выбит не физически, а ментально. Я мог набрать
воздух в легкие, но не мог  владеть  своими  мыслями.  Он  захватил  мое
сознание и пытался  уничтожить  мою  сущность,  а  я  был  бессилен  ему
помешать. Он победил, и он знал это. Но в это мгновение его беззаботного
триумфа  я  нашел  выход.  Я  вцепился  в  него,  пытаясь  овладеть  его
сознанием, как он моим. Я схватил его и держал его,  и  какой-то  миг  я
знал, что сильнее Галена и могу вбить в его сознание любую мысль,  какую
захочу. "Нет!" - завизжал он, и я смутно понял, что в  какое-то  прежнее
время он так же боролся  с  кем-то,  кого  презирал.  С  кем-то  другим,
который тоже победил так же,  как  это  собирался  сделать  я.  "Да!"  -
настаивал я. "Умри!" - приказал он мне, но я знал, что не умру. Я  знал,
что должен победить, и сфокусировал мою волю, усилив хватку.
   Скиллу все равно, кто победит. Он не позволяет никому отвлечься  даже
на  мгновение.  Но  я  отвлекся.  И  когда  я  сделал  это,  я  перестал
остерегаться того экстаза, который составляет мед и жало Скилла. Эйфория
нахлынула на меня, заливая; и Гален тоже погрузился в нее, больше уже не
трогая мое сознание, а только пытаясь вернуться в свое.
   Я никогда не испытывал ничего подобного этому мгновению.
   Гален назвал это удовольствием, и я ожидал приятного  ощущения  вроде
тепла зимой, или аромата розы, или сладкого вкуса  во  рту.  Но  это  не
походило ни на что. Удовольствие -  это  слишком  физическое  слово  для
того, чтобы описать то, что я испытывал. Это не имело  ничего  общего  с
кожей или телом. Это заливало меня, лилось сквозь меня волной, которой я
не мог противостоять. Эйфория потоком струилась  сквозь  меня.  Я  забыл
Галена и все остальное тоже. Я чувствовал, что он бежал от меня, и знал,
что это важно, но мне это было безразлично.  Я  забыл  обо  всем,  кроме
испытываемого мною чувства.
   - Ублюдок! - взревел Гален и ударил меня кулаком  в  висок.  Я  упал,
беспомощный, потому что боли было недостаточно, чтобы  вырвать  меня  из
очарования Скилла. Я  чувствовал,  как  Гален  лягает  меня,  знал,  как
холодны камни подо мной, царапавшие меня. И тем не менее  я  чувствовал,
что меня душит покров эйфории, которая не дает мне обращать внимание  на
избиение. Несмотря на боль, мое сознание заверяло меня, что все хорошо и
нет никакой необходимости сражаться или бежать.
   Где-то начинался отлив, оставивший меня задыхающимся на берегу. Гален
стоял  надо  мной,  растрепанный  и  вспотевший.  В   холодном   воздухе
поднимался пар от его дыхания, и он склонился надо мной.
   - Умри! - сказал он, но я не слышал этих слов. Я  чувствовал  их.  Он
отпустил мое горло, и я упал.
   И   в   пробуждении   от   захватывающей   эйфории   Скил-ла   пришла
незащищенность неудачи и вины, которые обратили мою  физическую  боль  в
ничто. Из носа текла кровь, было больно дышать. Гален пинал меня с такой
силой, что  я  ободрал  кожу,  скользя  по  неровным  камням.  Две  боли
противоречили друг другу и требовали моего внимания, так что  я  не  мог
даже оценить всей тяжести моего положения. Не  было  сил  подняться.  Но
надо всем этим нависало сознание того, что я потерпел поражение.  Я  был
побежден и бессмыслен - Гален доказал это.
   Словно издали я  слышал,  как  он  кричит  на  остальных,  чтобы  они
остерегались, поскольку вот как он будет расправляться с теми, у кого не
хватает  дисциплины,  чтобы  отвратить  свое  сознание  от   наслаждения
Скиллом. И он предостерег их всех от того, что падет на такого человека,
который стремится использовать Скилл, а  вместо  этого  поддается  чарам
наслаждения, которые он несет с собой. Такой человек становится безумным
- большим ребенком, лишенным  речи,  лишенным  зрения,  пачкающимся,  не
думающим ни о чем и забывающим даже поесть, - и остается таким, пока  не
умрет. Он недостоин даже отвращения.
   И таким был я. Я погрузился в пучину своего  позора.  Беспомощный,  я
зарыдал. Я достоин такого обращения со мной - и даже еще худшего. Только
неуместная жалость удержала Галена от убийства. Я  напрасно  тратил  его
время,  выслушал  его  тщательную  инструкцию   и   отбросил   ее   ради
эгоистичного  потворства  своим  желаниям.  Я  бежал  от  самого   себя,
забираясь все глубже и глубже внутрь, но  находил  только  отвращение  и
ненависть к самому себе, пронизывающую все мои мысли. Лучше бы мне  было
умереть. Если бы я бросился с крыши башни, то все равно не смог бы смыть
мой позор, но по крайней мере мне не надо было бы больше думать о нем. Я
лежал неподвижно и рыдал.
   Остальные ушли. У каждого из них перед уходом нашлось бранное  слово,
плевок или пинок для меня. Я едва замечал их. Я  презирал  себя  гораздо
сильнее, чем все они вместе взятые. Потом они ушли, и один Гален остался
стоять надо мной. Он пнул  меня  ногой,  но  я  не  смог  ему  ответить.
Внезапно он оказался повсюду - над, под, вокруг и внутри меня - и  я  не
мог противиться ему.
   - Ты видишь, ублюдок, - сказал он вкрадчиво, почти успокоительно, - я
пытался сказать им, что ты не стоишь занятий. Я  пытался  объяснить  им,
что  учение  убьет  тебя.  Но  вы  не  хотели  слушать.   Ты   собирался
узурпировать то, что было дано другому. Я снова оказался  прав.  Что  ж.
Это время было потрачено не зря, если теперь с тобой покончено.
   Я не знаю, когда он оставил меня. Через некоторое время я понял,  что
на меня смотрит не Гален, а луна. Я  перекатился  на  живот.  Я  не  мог
стоять, но я полз. Медленно,  не  отрывая  живота  от  земли,  я  упорно
тащился вперед. Целеустремленно я начал двигаться к низкой стене. Думал,
что смогу втащить себя на скамью, а оттуда на стену. И оттуда - вниз.  И
все.
   Это было долгое путешествие через холод и темноту. Кто-то скулил, и я
презирал себя и за это тоже. Но по  мере  моего  продвижения  звук  рос,
как-то, что вдали кажется  искрой,  а  вблизи  оказывается  костром.  Он
требовал внимания. Он становился все громче в моем сознании  -  жалобный
вой  тоски  по  моей  судьбе,  крошечный  голос  сопротивления,  который
запрещал мне умереть и отвергал мое падение.  Это  было  тепло  и  свет,
расширявшийся по мере того, как я пытался найти его источник.
   Я остановился. Я лежал неподвижно. Голос был внутри меня. Чем  больше
я искал его, тем сильнее он становился. Он любил меня. Любил несмотря на
то, что я не мог и не хотел любить себя. Он вонзил свои маленькие зубы в
мою душу, и сжал их, и держал меня, так что я не мог  ползти  дальше.  И
когда я попытался, вопль  отчаяния  вырвался  у  него,  обжигая  меня  и
запрещая мне нарушить такое священное доверие. Это был Кузнечик.
   Он кричал моей болью, физической  и  душевной.  А  когда  я  перестал
ползти к стене, он впал в бурный восторг ощущения нашей общей победы.  И
все, что я мог сделать, чтобы  наградить  его,  это  лежать  тихо  и  не
стремиться больше к  самоуничтожению.  И  он  заверил  меня,  что  этого
достаточно, более чем достаточно, это прекрасно. Я закрыл глаза.
   Луна была высоко, когда Баррич осторожно перевернул меня. Шут  поднял
факел, а Кузнечик прыгал и танцевал у его  ног.  Баррич  поднял  меня  и
встал, как будто я все еще был ребенком, которого  только  что  поручили
его заботам. Я мельком увидел его темное лицо, но  ничего  не  прочел  в
нем. Он нес меня вниз по длинной лестнице, а  шут  держал  факел,  чтобы
освещать дорогу. И Баррич вынес  меня  из  замка  обратно  в  конюшни  и
наверх, в свою комнату. Там шут оставил Баррича, Кузнечика и меня,  и  я
не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть одно слово. Баррич уложил  меня
на  собственную  кровать,  а  пото