Зима вступила в свои права над замком Баккип. С моря одна  за  другой
шли бури, чтобы обрушить на нас свою ледяную ярость, а потом уйти.  Зима
обычно бывала снежной, и огромные сугробы заваливали  сторожевые  башни,
как сладкий крем высится на ореховых пирожных. Ночи становились  дольше,
а если ветер разгонял облака, над  нами  сияли  холодные  звезды.  После
моего долгого путешествия домой из Горного Королевства  свирепость  зимы
не пугала меня так, как прежде. Во время ежедневных походов в конюшню  и
старый свинарник щеки мои могли гореть от холода, а ресницы слипаться от
мороза, но я всегда знал, что дом и теплый камин совсем близко.  Бури  и
морозы были также сторожевыми псами,  которые  держали  красные  корабли
вдали от наших берегов. Время тянулось медленно.  Я  ежедневно  бывал  у
Кетриккен, следуя совету Чейда, и уверен, что раздражал ее так  же,  как
она меня. Я не смел проводить слишком много времени с  волчонком,  чтобы
он ко мне не слишком привык. У меня не было твердых обязанностей. В  дне
оказалось слишком много часов, и все они были наполнены моими мыслями  о
Молли. Ночи были еще хуже, потому что мое спящее сознание не подчинялось
мне, и сны были полны моей Молли, моей девушкой в красных юбках,  теперь
ставшей такой сдержанной и будничной в синей одежде служанки. Раз  я  не
мог быть возле нее днем, во сне я  ухаживал  за  ней  с  искренностью  и
энергией, для которых наяву у меня никогда не хватало мужества. Когда мы
гуляли по берегу после бури, ее рука была  в  моей  ладони.  Я  уверенно
целовал Молли и открыто встречал ее взгляд. Никто не  мог  отнять  ее  у
меня. В моих снах.
   Сначала уроки Чейда искушали меня шпионить за ней. Я знал ее  комнату
на этаже, где жили слуги. Знал ее окно.  Я  безо  всякого  умысла  узнал
часы, когда она приходит и уходит. Мне было стыдно стоять там, где я мог
услышать ее шаги по лестнице и увидеть, как она  промелькнет,  уходя  на
рынок за покупками. Но как бы я ни пытался,  я  не  мог  запретить  себе
приходить туда. Я  знал  ее  подруг  среди  служанок.  Хотя  я  не  имел
возможности разговаривать с ней, я мог приветствовать их и  перекинуться
с ними словцом, каждый раз надеясь на какое-то мимолетное  упоминание  о
Молли. Я  безнадежно  тосковал  по  ней.  Сон  бежал  от  меня,  еда  не
представляла для меня никакого интереса. Ничто не могло  развлечь  меня.
Как-то вечером я сидел в солдатской столовой. Я нашел местечко  в  углу,
где  я  мог  прислониться  к  стене  и  вытянуть  ноги  в   сапогах   на
противоположную скамейку, удивив  тем  самым  собравшихся.  Кружка  эля,
стоящая передо мной, стала теплой много  часов  назад.  Я  упускал  даже
возможность напиться до бесчувствия. Я смотрел в никуда,  пытаясь  ни  о
чем не думать, когда скамейку выдернули из-под моих ног. Я чуть не упал,
потом пришел в себя и увидел, что Баррич садится напротив меня.
   - Что с тобой? - спросил он без всякого предисловия. Он наклонился  и
понизил голос, чтобы его слышал только я. - У тебя был еще один приступ?
   Я оглянулся назад, на стол. Ответил я так же тихо:
   - Несколько приступов дрожи, но настоящих  припадков  не  было.  Они,
по-видимому, приходят, только если я напрягаюсь.
   Он мрачно кивнул, потом немного помолчал. Я поднял глаза  и  встретил
взгляд его темных глаз. Участие, которое я  прочитал  в  нем,  затронуло
что-то во мне. Я покачал головой, внезапно потеряв голос.
   - Это Молли, - сказал я после паузы.
   - Ты не смог узнать, куда она ушла?
   - Нет, она здесь, в Баккипе. Работает служанкой у Пейшенс. Но Пейшенс
не разрешает мне видеть ее. Она говорит...
   При моих первых словах глаза Баррича расширились. Теперь он огляделся
и кивнул головой по направлению к двери. Я встал и пошел за  ним,  а  он
повел меня в конюшни и потом наверх, в его комнату. Я сел  за  его  стол
перед очагом, и он принес свой добрый тилтский бренди и две чашки. Потом
он достал свои инструменты для починки кожи и нескончаемую груду упряжи,
требующей ремонта. Он протянул мне недоуздок, нуждавшийся в новом ремне,
а для себя разложил какую-то тонкую работу  с  седлом.  Баррич  подвинул
свою табуретку и посмотрел на меня:
   - Это Молли. Значит, это ее я видел в прачечной с Лейси? Гордо  несет
голову? Шкура рыжего оттенка?
   - Волосы, - поправил я его неохотно.
   - Славные широкие бедра. Она легко перенесет беременность,  -  сказал
он одобрительно.
   Я попытался испепелить его взглядом.
   - Спасибо, - сказал я  ледяным  тоном.  Он  ошеломил  меня  тем,  что
ухмыльнулся:
   - Сердишься. Уж лучше это, чем такая жалость к  самому  себе.  Ладно,
рассказывай.
   И я рассказал ему. Вероятно, больше, чем рассказал  бы  в  солдатской
столовой, потому что здесь мы были одни и бренди согревал мое  горло,  и
знакомая комната, ее запахи и работа окружали меня. Если где-то в  своей
жизни я и был в безопасности, так это здесь. Казалось, что именно тут  я
могу открыть ему свою боль. Он не  прерывал  меня  и  не  делал  никаких
замечаний. Даже после того как я выговорился, он  продолжал  молчать.  Я
смотрел, как он втирает краску в очертания оленя,  которого  вырезал  на
коже.
   - Вот. Что мне делать? - услышал я свой вопрос.  Он  отложил  работу,
выпил бренди и снова наполнил чашку. Потом оглядел комнату.
   - Ты спрашиваешь меня, конечно, потому, что заметил, как я  прекрасно
справился с задачей найти себе преданную жену и народить кучу ребятишек?
-  Горечь  в  его  голосе  потрясла  меня,  но  прежде   чем   я   успел
отреагировать, он сдавленно засмеялся:
   - Забудь, что я это сказал. В конечном счете это было мое решение,  и
я давно принял его. Очень давно. Фитц Чивэл, что ты думаешь делать? -  Я
мрачно уставился на него. -  Из-за  чего,  главным  образом,  все  пошло
наперекосяк? - Когда я не ответил, он спросил:
   - Разве не ты только что рассказывал мне, что ухаживал  за  ней,  как
мальчик, когда она видела в тебе мужчину? Она искала мужчину. Так что не
злись, как капризный ребенок. Будь мужчиной. - Он выпил половину  своего
бренди, потом снова наполнил наши чашки.
   - Как? - спросил я.
   - Точно так же, как ты показал себя мужчиной в других  местах.  Прими
дисциплину и живи для дела, чтобы не видеть ее. Если я что-нибудь знаю о
женщинах, это не значит, что она не сможет  видеть  тебя.  Держи  это  в
голове. Посмотри на себя. Твои волосы похожи на зимнюю шкуру пони. Держу
пари, что ты носишь эту рубашку уже целую неделю, и ты тощий, как зимний
жеребенок. Я сомневаюсь, что таким образом  ты  заслужишь  ее  уважение.
Задавай себе побольше корма, не забывай о ежедневной чистке  и,  во  имя
Эды, найди какое-нибудь дело, вместо того чтобы шляться  по  караульной.
Поставь себе какую-нибудь задачу и занимайся ею.
   Я медленно кивнул, выслушав этот совет. Конечно, он был прав. Но я не
мог не возразить:
   - Но все это не принесет мне никакой пользы, если Пейшенс  так  и  не
разрешит мне видеться с Молли.
   - В конце концов, мой мальчик, это касается не тебя и Пейшенс, а тебя
и Молли.
   - И короля Шрюда, - сказал я кисло. Баррич  насмешливо  посмотрел  на
меня. -  По  мнению  Пейшенс,  человек  не  может  присягнуть  королю  и
одновременно отдать свое сердце женщине. Нельзя надеть два седла на одну
лошадь, заявила она. И это  говорит  женщина,  которая  вышла  замуж  за
будущего короля и была вполне удовлетворена, хотя он и уделял ей  только
то время, которое оставалось у него от государственных дел. - Я протянул
ему починенный недоуздок.
   Он не взял его. В этот момент он поднимал свою чашку с бренди. Баррич
поставил ее на стол так резко, что немного жидкости  выплеснулось  через
край.
   - Она сказала это тебе? - прохрипел он и впился в меня глазами.
   Я медленно кивнул:
   -  Она   сказала,   что   это   неблагородно   -   заставлять   Молли
довольствоваться временем, которое оставит мне король.
   Баррич откинулся в своем кресле. Целая  гамма  противоречивых  эмоций
отразилась на его лице. Он посмотрел в сторону, в огонь, а  потом  снова
на  меня.  Мгновение  казалось,  что  он  готов  заговорить.  Потом   он
выпрямился, одним глотком выпил свой бренди и внезапно встал.
   - Здесь слишком тихо. Пошли вниз, в город, ладно?

***

   И на следующий день я встал и, не обращая внимания на стук в  голове,
поставил перед собой задачу вести себя не  так,  как  больной  от  любви
мальчик. Молли оказалась потерянной для  меня  из-за  моей  мальчишеской
порывистости  и  легкомыслия.  Теперь  я   решил   попробовать   мужскую
сдержанность. Если ожидание подходящего момента было единственным  путем
к ней, я приму совет Баррича и  хорошо  использую  это  время.  Я  начал
вставать рано, даже до поваров. В уединении своей комнаты я  разминался,
а потом немного упражнялся со старым деревянным мечом. Я работал до пота
и головокружения, а потом шел вниз, в бани, чтобы попариться.  Медленно,
очень медленно жизненные силы начали возвращаться ко мне. Я набрал  вес,
и мышцы на моих костях стали восстанавливаться.  Новая  одежда,  которая
огорчила миссис Хести, потому что висела на мне, как на вешалке,  теперь
стала мне почти впору. Меня  все  еще  временами  охватывала  дрожь.  Но
припадков стало меньше. И мне всегда удавалось вернуться в свою  комнату
прежде, чем я ослабевал настолько, что мог упасть. Пейшенс сказала,  что
я стал значительно лучше выглядеть, а Лейси была в восторге от того, что
получила возможность кормить меня при каждом  удобном  случае.  Я  начал
чувствовать себя лучше.
   Каждое утро я ел со стражниками, в  обществе,  в  котором  количество
съеденного было  всегда  гораздо  важнее  хороших  манер.  За  завтраком
следовало  путешествие  в  конюшни,  чтобы  забрать  Суути   и   галопом
проскакать по снегу, не давая ей  потерять  форму.  Возвратив  лошадь  в
конюшни, я сам чистил ее, и это  было  по-домашнему  приятно.  До  наших
злоключений в Горном Королевстве мы с Барричем были в плохих  отношениях
из-за моего Уита. Я был практически изгнан из конюшен,  так  что  теперь
получал больше чем просто удовлетворение, когда чистил и  кормил  Суути.
Тут была суета конюшен, теплые запахи животных и замковые  сплетни,  как
их могут рассказывать только конюхи. В  удачные  дин  Хендс  или  Баррич
находили время остановиться и поговорить со мной. А в другие, суматошные
дни было одновременно горько и сладко смотреть, как  они  советуются  по
поводу  хрипов  какого-нибудь  жеребца  или   лечат   больного   кабана,
приведенного в замок соседским фермером. Тогда у них бывало мало времени
для развлечений и они ненамеренно исключали меня из своего круга. Так  и
должно было быть. Я перешел к  другой  жизни.  Я  не  мог  ожидать,  что
прошлое вечно будет открыто для меня.
   Эта мысль не отменяла ежедневного укола вины,  когда  я  ускользал  в
заброшенный дом за амбарами. Мой вновь обретенный мир с Барричем  длился
еще не так долго, чтобы я мог быть в нем уверен. Слишком  свежа  была  в
моей  памяти  боль  от  потери  его  дружбы.  Если  Баррич  когда-нибудь
заподозрит, что я вернулся к использованию Уита, он выгонит меня так  же
безжалостно, как в первый раз. Каждый день я спрашивал себя, почему я не
боюсь рисковать его дружбой  и  уважением  ради  волчонка.  Единственный
ответ состоял в том, что у меня просто не было выбора. Я так же  не  мог
отвернуться от волчонка, как не смог бы уйти от умирающего от  голода  и
посаженного в клетку ребенка. Для Баррича Уит, который  иногда  открывал
для меня сознание животных, был извращением,  отвратительной  слабостью,
которой не стал бы предаваться  ни  один  настоящий  мужчина.  Он  почти
признал собственную скрытую способность к Уиту, но решительно  настаивал
на том, что никогда не пользовался им сам.  Если  и  пользовался,  то  я
никогда не заставал его за этим занятием. Не то что  Баррич.  Он  всегда
знал, что я привязываюсь к какому-то животному.  Если  я  позволял  себе
применить Уит, это обычно заканчивалось ударом по голове или  пощечиной,
возвращавшими меня к  моим  обязанностям.  Когда  я  жил  с  Барричем  в
конюшне, он делал все,  что  было  в  его  власти,  чтобы  помешать  мне
связаться с каким-нибудь животным. Это удавалось ему всегда, кроме  двух
раз. Острая боль от потери связанных со мной животных убедила меня,  что
Баррич был прав. Только дурак может предаваться чему-то,  что  неизбежно
ведет к такой потере. Так что  я  был  скорее  дураком,  чем  человеком,
который может отвернуться от мольбы  избитого  и  умирающего  от  голода
щенка.
   Я таскал кости, мясные объедки и корки и делал все  возможное,  чтобы
никто, даже шут или повариха, не узнал об этом. Я  каждый  день  изменял
время моих посещений волчонка и ходил разными путями,  боясь  протоптать
слишком заметную тропинку к отдаленному дому. Труднее всего было стащить
из конюшен чистую солому и старую лошадиную попону, но мне это удалось.
   Когда бы я ни пришел, волчонок ждал меня. Это был не  просто  интерес
животного, ждущего пищи. Он чувствовал, когда я собираюсь отправиться  в
свой ежедневный поход, и был готов к моему появлению. Он знал,  когда  у
меня в кармане есть имбирные пряники, и слишком быстро полюбил  их.  Его
подозрительность не исчезла. Нет. Я чувствовал его настороженность и то,
как он сжимается каждый раз при моем  приближении.  Но  с  каждым  днем,
когда он видел, что я не делал попыток ударить его, с каждым принесенным
куском мяса - в мостике между нами появлялась еще  одна  доска  доверия.
Это  была  связь,  которой  я  не  хотел.  Я  пытался  быть  непреклонно
отдаленным от него, чтобы как можно меньше узнавать  его  через  Уит.  Я
боялся, что он может стать совсем ручным и не выживет на воле  без  моей
помощи. Снова и снова я предупреждал его:
   - Ты должен все время прятаться. Каждый человек опасен для тебя,  как
и каждая собака. Ты должен находиться в этом  сарае  и  не  издавать  ни
звука, если кто-нибудь окажется поблизости.
   Сперва ему было  легко  подчиняться.  Он  был  огорчительно  тощим  и
немедленно кидался на еду, которую  я  приносил,  и  уничтожал  ее  всю.
Обычно он засыпал на своей подстилке, прежде чем я уходил из  дома,  или
ревниво смотрел на меня, глодая драгоценную  кость.  Но  шло  время,  он
нормально питался,  мог  много  двигаться  и  вскоре  его  страх  исчез.
Природная игривость щенка стала к нему возвращаться. Он начал прыгать на
меня в притворных атаках, как только открывалась дверь, и  выражал  свой
восторг, с рычанием возясь с костями. Когда я бранил его за то,  что  он
слишком шумит, или  за  следы,  выдававшие  его  ночные  путешествия  по
заснеженному полю за домом, он сжимался от моего  неудовольствия.  Но  в
таких случаях я замечал в его глазах и скрытую ярость. Он  не  признавал
во мне хозяина;  только  что-то  вроде  старшинства  по  стае.  Он  ждал
времени, когда сам сможет  принимать  решения.  Иногда  мне  становилось
грустно от мысли, что нам придется расстаться. Но я спас его  с  твердым
намерением вернуть ему свободу. Через год он будет всего лишь еще  одним
волком, воющим по ночам в лесу. Я многократно повторял ему это.  Вначале
он требовал сообщить,  когда  его  заберут  из  вонючего  замка  и  этих
каменных стен. Я обещал ему, что скоро - как только он снова отъестся  и
наберется сил, как только самый глубокий зимний снег растает и он сможет
заботиться о себе сам. Но шли недели, и штормы снаружи напоминали ему  о
том, какая теплая и уютная у него постель, какая вкусная еда и кости,  -
и волчонок спрашивал все реже. Иногда я забывал напоминать ему.
   Одиночество грызло меня. Ночью я раздумывал о том, что случится, если
я  тихонько  поднимусь  наверх  и  постучусь  в  дверь  Молли.  Днем   я
удерживался, чтобы не привязаться к  маленькому  волчонку,  который  так
безгранично полагался на меня. В замке  было  только  одно  существо  не
менее одинокое, чем я.
   - Я уверена, что у тебя есть другие дела. Почему ты приходишь ко  мне
каждый день? - по-горски прямо спросила меня Кетриккен. Было утро. Ночью
свирепствовал сильный шторм. Снег падал большими хлопьями,  и,  несмотря
на холод, Кетриккен приказала открыть ставни, чтобы она могла смотреть в
окно. Ее комната выходила  на  море,  и  я  думал,  что  она,  наверное,
восхищается бескрайними буйными водами. Ее глаза были  почти  такого  же
цвета, как вода в этот день.
   - Я надеялся,  что  со  мной  время  пройдет  приятнее,  моя  будущая
королева.
   - Время пройдет. - Она вздохнула,  положила  подбородок  на  руку  и,
опершись на свой локоть, стала  задумчиво  смотреть  на  падающий  снег.
Морской ветер играл ее светлыми волосами. - Странный этот ваш  язык.  Вы
говорите о времени, как в горах говорят о ветре, как будто это  то,  что
нужно переждать.
   Ее маленькая горничная Розмэри сидела у ее  ног  и  хихикала  себе  в
кулак. Позади нас две леди боязливо  засмеялись,  потом  снова  деловито
нагнулись над своим шитьем. Перед Кетриккен тоже стояли большие  пяльцы.
Я не замечал, чтобы ее  работа  особенно  продвигалась.  Остальные  леди
сегодня не присутствовали и прислали пажей с извинениями и объяснениями,
почему они не могут посетить королеву. По большей части  головные  боли.
Она, видимо, не понимала, что ее унижает их невнимание. Я не  знал,  как
это ей объяснить, и иногда задумывался,  стоит  ли  вообще  это  делать.
Сегодня был один из таких дней.
   Я поерзал в кресле и скрестил ноги.
   - Я хотел только сказать, что зимой Баккип становится скучным местом.
Погода заставляет нас слишком много времени  проводить  в  помещении.  А
развлечений мало.
   - На корабельных верфях совсем по-другому. -  В  ее  глазах  появился
странный голодный блеск. - Там все кипит. Они боятся потерять даже каплю
дневного света, устанавливают огромные  балки  и  выгибают  доски.  Даже
когда день темный или  на  море  шторм,  плотники  в  верфях  все  равно
работают с деревом, шлифуют и придают форму. А в кузнях они делают  цепи
и якоря. Некоторые ткут плотное полотно для парусов, а  другие  кроят  и
шьют их. Верити ходит и следит за всем этим. А я сижу тут за вышиванием,
колю пальцы и напрягаю глаза, чтобы вышивать цветы и птичьи глазки.  Все
для того, чтобы, когда я закончу, это  можно  было  отложить  в  сторону
вместе с дюжиной других вышивок.
   - О,  не  отложить  в  сторону,  никогда,  моя  леди,  -  импульсивно
вмешалась одна из женщин. - Что вы, ваши вышивки так ценятся,  когда  вы
дарите их. В Шоксе, в личных покоях лорда  Шемши  есть  ваша  вышивка  в
рамке. И герцог Келвар из Риппона...
   Вздох Кетриккен прервал комплименты дамы:
   - Я бы лучше шила парус большой железной иглой или деревянным клином,
чтобы украсить один из кораблей  моего  мужа.  Там  нашлась  бы  работа,
стоящая моего времени и его уважения. Вместо  этого  мне  дают  игрушки,
чтобы развлекать меня, как будто я испорченный  ребенок,  который  хочет
делать  только  то,  что  доставляет  ему  удовольствие.  -  Она   снова
повернулась к окну. Тогда я заметил, что поднимавшийся с верфи дымок был
виден так же хорошо, как и море.  Возможно,  я  ошибся  и  она  смотрела
совсем в другую сторону.
   - Могу ли я послать за чаем и  пирожными,  моя  леди?  -  с  надеждой
спросила одна из дам. Обе они сидели, натянув на плечи шали.  Кетриккен,
по-видимому, не замечала холодного морского воздуха, льющегося  в  окно,
но этим женщинам вряд ли было приятно сидеть и работать на таком морозе.
   - Если хотите, - ответила Кетриккен без всякого интереса. - Я не хочу
ни есть, ни пить. В самом деле, я боюсь растолстеть, как гусь в  загоне,
весь день сидя за  вышиванием,  пощипывая  и  прихлебывая.  Мне  хочется
делать что-то нужное. Скажи мне правду, Фитц. Если бы ты  не  чувствовал
себя обязанным приходить ко мне, стал бы ты  сидеть  без  дела  в  своей
комнате или вышивать за станком?
   - Нет. Но я не будущая королева.
   - Будущая! Теперь-то я хорошо понимаю эту часть моего титула. - В  ее
голосе была горечь, какой раньше я никогда не