Пейшенс,  но  это  маленькое  существо,  уютно
устроившееся у меня на груди, излучало  восторг  и  удовлетворение.  Это
опьяняющее ощущение, когда  ты  внезапно  становишься  центром  чьего-то
мира, даже если этот кто-то - восьминедельный щенок. Это заставило  меня
осознать, каким глубоко одиноким  я  себя  чувствовал  и  как  долго.  -
Спасибо, - сказал я и сам удивился горячей благодарности в моем  голосе,
- огромное вам спасибо.
   - Это только щенок. - Леди Пейшенс, к моему удивлению, казалась почти
пристыженной. Она отвернулась и посмотрела в окно. Щенок облизнул нос  и
закрыл глаза. Тепло. Спи, - Расскажи мне о себе, - внезапно  потребовала
она.
   Это ошеломило меня.
   - Что бы вы хотели знать, леди? Она сделала расстроенный жест:
   - Что ты  делаешь  каждый  день?  Чему  тебя  учили?  И  я  попытался
рассказать ей, но видел, что это ее не удовлетворило. Она крепко сжимала
зубы при каждом упоминании Баррича. Ее совершенно не заинтересовали  мои
боевые  упражнения,  а  о  Чейде  мне  приходилось  помалкивать.  Она  с
неохотным одобрением кивала, слушая об уроках чтения, письма,  языков  и
счета.
   - Хорошо, - внезапно она прервала меня, -  по  крайней  мере,  ты  не
совсем невежа. Если ты умеешь читать, то можешь научиться  чему  угодно.
Было бы желание. Оно у тебя есть?
   - Думаю, да. - Это  был  вялый  ответ,  я  начинал  чувствовать  себя
затравленным. Даже щенок не  мог  перевесить  ее  пренебрежения  к  моим
занятиям.
   - Тогда ты будешь учиться. Потому что я хочу,  чтобы  ты  делал  это,
даже если сам еще не хочешь. - Она внезапно посуровела и  резко  сменила
позу. Это меня озадачило. -  Как  тебя  называют,  мальчик?  Опять  этот
вопрос.
   - Мальчик вполне годится. - Спящий щенок  у  меня  на  руках  жалобно
заскулил. Я заставил себя успокоиться ради  него.  Я  был  удовлетворен,
увидев, как преобразилось лицо Пейшенс.
   -  Я  буду  называть  тебя,  о,  Томас.  Или  просто  Том.  Это  тебя
устраивает?
   - Думаю, да, - осторожно согласился я. Баррич больше  времени  тратил
на то, чтобы придумать кличку для собаки.  У  нас  в  конюшнях  не  было
Чернышей и Шариков. Баррич называл каждое животное  так  тщательно,  как
будто  имел  дело  с  особами  королевской  крови.  Их  имена   означали
определенные свойства или тип характера, которого он  стремился  от  них
добиться. Даже имя Суути маскировало тихий  огонь,  который  я  научился
уважать. Но эта женщина назвала меня Томом, не успев перевести  дыхание.
Я опустил глаза, чтобы избежать ее взгляда.
   - Тогда хорошо, - оживленно сказала она, - приходи завтра  в  это  же
время.  Я  кое-что  приготовлю   для   тебя.   Предупреждаю,   что   жду
старательности и прилежания. До свидания, Том.
   - До свидания, леди.
   Я  повернулся  и  вышел.  Лейси  проводила  меня  взглядом  и   снова
посмотрела на свою госпожу. Я чувствовал ее разочарование, но не знал, в
чем дело.
   Было еще рано. Первая аудиенция заняла меньше  часа.  Меня  нигде  не
ждали; я мог сам распоряжаться своим временем. Я  отправился  на  кухню,
чтобы выпросить объедков для моего щенка. Проще всего  было  бы  отнести
его вниз, в конюшню, но тогда Баррич узнал бы о  нем.  У  меня  не  было
никаких  сомнений  относительно  того,  что  произойдет   потом.   Щенок
останется в конюшнях. Номинально он будет моим, но Баррич позаботится  о
том, чтобы эта новая связь была разорвана. Допустить это было нельзя.
   Я все обдумал. Корзинка из прачечных и старая рубашка  поверх  соломы
для его постели. Его прегрешения пока что будут  невелики.  А  когда  он
станет старше, благодаря нашей связи его  будет  легче  дрессировать.  А
пока ему придется какое-то время каждый день проводить в одиночестве. Но
когда он подрастет, то сможет ходить со мной. В  конечном  счете  Баррич
узнает о его существовании. Я решительно отбросил эту мысль.  С  этим  я
разберусь позже. А сейчас ему нужно  имя.  Я  оглядел  его.  Он  не  был
курчавым и крикливым  типом  терьера.  У  него  будет  короткая  гладкая
шерсть, крепкая шея и голова как ведерко для угля. Но когда он вырастет,
то будет в холке ниже колена, так что это не должно быть слишком тяжелое
имя. Я не хотел, чтобы он стал бойцом, так что не будет никаких  Пиратов
и Бандитов. Он будет упорным и бдительным. Клещ, может быть? Или Сторож?
   - Или Наковальня. Или Кузница.
   Я поднял глаза. Шут вышел из алькова и шел за мной по коридору.
   - Почему? - вырвалось у меня. Я больше не задавался вопросом,  откуда
шут знает, о чем я думаю.
   - Потому что он разобьет твое сердце и  закалит  твою  силу  в  своем
огне.
   - Звучит немного мрачновато, - возразил я. - А кузница теперь  плохое
слово, и я не хочу метить им своего  щенка.  Только  вчера  в  городе  я
слышал, как  пьяный  орал  на  карманника:  "Пусть  твоя  женщина  будет
"перекована"!" И все останавливались и смотрели.
   Шут пожал плечами.
   - Что ж, это они могут, - он пошел за мной в комнату. - Тогда Кузнец.
Или Кузнечик. Покажешь мне его?
   Я  неохотно  передал  ему  щенка.  Он  зашевелился,  разбуженный,   и
завертелся в руках у шута. Нет  запаха,  нет  запаха.  Я  был  потрясен,
вынужденный согласиться со щенком. Даже теперь, когда для  меня  работал
его маленький черный нос, я не мог различить никакого ощутимого запаха.
   - Осторожно, не урони его.
   - Я шут, а не идиот, - последовал ответ, но он все-таки  сел  на  мою
постель и положил рядом щенка. Кузнечик мгновенно начал нюхать и  рыться
в постели. Я сел с другой стороны, на случай, если он  подойдет  слишком
близко к краю.
   - Итак, - небрежно спросил шут, - ты намерен дозволить  ей  подкупить
себя подарками?
   - Почему бы и нет. - Я пытался говорить легко.
   - Это было бы ошибкой для вас обоих. - Шут ущипнул маленький  хвостик
Кузнечика, и малыш начал кружиться вокруг собственной  оси  со  щенячьим
рычанием. - Она захочет давать тебе вещи. Тебе  придется  принимать  их,
потому что нет вежливого способа отказаться. Но ты не  знаешь,  что  они
выстроят между вами - мост или стену.
   - Ты знаешь Чейда? - спросил я внезапно, потому что шут  говорил  так
похоже на моего учителя, что  мне  было  просто  необходимо  знать  это.
Никогда никому другому  я  ничего  не  говорил  о  Чейде,  кроме  Шрюда,
конечно, и не слышал никаких разговоров о нем в замке.
   - Чейд или не Чейд, а я знаю, когда  надо  держать  язык  за  зубами.
Хорошо бы и тебе этому научиться. - Шут внезапно встал и пошел к  двери.
Там он на мгновение задержался:
   - Она ненавидела тебя только первые несколько  месяцев.  И  на  самом
деле это не была ненависть к тебе, это  была  слепая  ревность  к  твоей
матери, которая смогла выносить ребенка для Чивэла, а Пейшенс не  могла.
Потом ее сердце смягчилось. Она хотела послать за тобой, чтобы вырастить
тебя как собственного сына. Некоторые говорят,  что  она  просто  хотела
обладать всем, что касалось Чивэла, но я так не думаю.
   Я уставился на шута.
   - Ты похож на рыбу, когда так открываешь рот, -  заметил  он,  -  но,
конечно, твой отец отказался. Он сказал, что  это  будет  выглядеть  как
будто он официально признал своего бастарда. Но я вовсе  не  думаю,  что
дело было в этом. Скорее, это было бы опасно  для  тебя.  -  Шут  сделал
странное движение рукой, и у него в пальцах появилась  полоска  сушеного
мяса. Я знал, что она была у него в рукаве, но все равно не мог  понять,
как он проделывает свои фокусы. Он бросил мясо на мою кровать,  и  щенок
жадно схватил его.
   - Ты можешь огорчить ее, если захочешь, - сказал шут, - она чувствует
такую вину за твое одиночество, и  ты  так  похож  на  Чивэла,  что  все
произнесенное тобой будет звучать для нее как вышедшее из его  уст.  Она
как драгоценный камень с изъяном.  Один  точный  удар  от  тебя,  и  она
разлетится на кусочки. Она  к  тому  же  полубезумная,  ты  знаешь.  Они
никогда бы не смогли убить Чивэла, если бы она  не  согласилась  на  его
отречение.  По  крайней  мере  не  с  таким  веселым  пренебрежением   к
последствиям. Она это знает.
   - Кто это "они"? - спросил я.
   - "Кто эти они", - поправил меня  шут  и  исчез  за  дверью.  К  тому
времени, как я подошел к двери, его уже не было.  Я  попытался  нащупать
его сознание, но не ощутил почти ничего, как если бы он был "перекован".
Я содрогнулся при этой мысли и вернулся к Кузнечику. Он разжевал сушеное
мясо и разбросал мокрые маленькие кусочки по всей кровати. Я смотрел  на
него.
   - Шут ушел, - сказал я щенку. Он вильнул хвостиком в знак  того,  что
осведомлен об этом, и продолжал терзать мясо. Он был мой, он был подарен
мне. Не просто конюшенная собака, за  которой  я  ухаживал,  а  моя.  Он
находился вне сферы влияния Баррича. У меня было мало собственных вещей,
кроме одежды и браслета, который дал мне Чейд, но  щенок  возместил  мне
все утраты, которые у меня когда-либо были.
   Это был холеный и здоровый щенок. Шерсть его была сейчас гладкой,  но
она станет жестче, когда он повзрослеет. Когда я поднес его к  окну,  то
увидел  слабые  цветные  пятна  на  его  шкурке  -  значит,   он   будет
темно-тигровым. Я обнаружил одно белое пятнышко у него на  подбородке  и
другое на левой задней лапе. Своими маленькими челюстями он  вцепился  в
рукав моей рубашки  и  стал  свирепо  трясти  его,  издавая  кровожадное
щенячье рычание. Я возился с ним на кровати  до  тех  пор,  пока  он  не
заснул крепчайшим сном. Тогда я перенес его на  соломенную  подстилку  и
неохотно занялся своими дневными уроками.
   Эта первая неделя с  Пейшенс  была  утомительной  для  нас  обоих.  Я
научился всегда оставлять какую-то часть своего внимания  с  Кузнечиком,
так  что  он  никогда  не  чувствовал  себя  настолько  одиноким,  чтобы
провожать меня воем. Но пока не  выработалась  привычка,  это  требовало
некоторых усилий, так что иногда я  бывал  довольно  рассеянным.  Баррич
хмурился из-за этого, но я убедил его, что всему  виной  мои  занятия  с
Пейшенс.
   - Не имею представления, что эта женщина хочет от меня, -  говорил  я
ему на третий день. - Вчера это была музыка. Она два часа пыталась учить
меня играть на арфе, морских рожках, а  потом  на  флейте.  Каждый  раз,
когда  я  был  готов  сыграть  несколько  правильных  нот  на  одном  из
инструментов, она вырывала его у меня и требовала,  чтобы  я  попробовал
другой. Кончилось тем, что она поставила под сомнение мои способности  к
музыке. Сегодня утром это была  поэзия.  Она  настроилась  научить  меня
истории про королеву Цели-тельницу и ее сад. Там есть  длинйый  кусок  о
всех тех травах, которые она выращивала, и для чего нужна каждая из них.
И она все это перепутала, и сбила меня с толку, и рассердилась, когда  я
повторил ей ее собственные слова, и сказала, что  я  должен  знать,  что
кошачья мята не годится для припарок, и что я издеваюсь над ней. И  было
большим облегчением, когда она заявила, что у нее из-за меня разболелась
голова и нам следует прекратить. А когда я предложил принести ей  бутоны
с куста ледисхенда, чтобы вылечить ее головную боль, она  выпрямилась  и
сказала: "Вот. Я знала, что ты издеваешься надо мной". Я  не  знаю,  как
угодить ей, Баррич.
   - А зачем тебе вообще нужно ей угождать? - прорычал он, и  я  оставил
эту тему.
   Этим вечером Лейси пришла  в  мою  комнату.  Она  постучалась,  потом
вошла, сморщив нос.
   - Ты бы  лучше  разбросал  здесь  побольше  травы,  если  собираешься
держать тут этого щенка. И пользуйся водой с уксусом, когда убираешь  за
ним. Здесь пахнет как в конюшне.
   - Наверное. - Я с любопытством смотрел на нее и ждал.
   - Вот, я принесла. Похоже, тебе это больше всего понравилось.  -  Она
протянула мне морские рожки. Я посмотрел  на  короткие  толстые  трубки,
связанные  вместе  полосками  кожи.  Они   действительно   больше   всех
понравились мне из трех инструментов Пейшенс. У арфы было слишком  много
струн, а звук флейты был чересчур пронзительным для меня, даже когда  на
ней играла Пейшенс.
   - Госпожа послала это мне? - озадаченно спросил я.
   - Нет, она не знает, что я это  взяла.  Она  решит,  что  рожки,  как
обычно, затерялись в ее беспорядке.
   - А почему ты принесла их мне?
   - Чтобы ты практиковался.  Когда  немножко  освоишься,  принесешь  их
назад и покажешь ей.
   - Но почему? Лейси вздохнула:
   - Потому что тогда бы ей было легче. А от этого  моя  жизнь  была  бы
гораздо легче. Ничего нет хуже быть горничной  у  такого  павшего  духом
человека, как леди Пейшенс. Она отчаянно хочет, чтобы у тебя хоть что-то
получилось.  Она  продолжает  испытывать  тебя,  надеясь,  что  у   тебя
проявится какой-нибудь внезапный талант и она сможет хвастаться тобой  и
говорить лю-дям: "Смотрите, видите? Я же говорила вам,  что  в  нем  это
было". Ну вот, а у меня есть собственные мальчики, и я знаю, что с  ними
так не бывает. Они не учатся, и не растут, и у них нет манер,  когда  вы
на них смотрите. Но стоит только отвернуться, а потом посмотреть на  них
снова - и пожалуйста, они уже стали умнее, и выше, и  очаровывают  всех,
кроме собственных матерей. Я немножко растерялся.
   - Ты хочешь, чтобы я научился играть  на  этом,  чтобы  Пейшенс  была
счастливее?
   - Чтобы она могла почувствовать, что что-то дала тебе.
   - Она дала мне Кузнечика. Лучшего нельзя было и придумать.
   Лейси казалась удивленной моей внезапной искренностью. И я тоже.
   - Хорошо. Можешь сказать ей об этом. Но можешь и попытаться научиться
играть на морских  рожках,  или  выучить  наизусть  балладу,  или  спеть
несколько старых молитв. Это она поймет лучше.
   Лейси удалилась, а я некоторое время сидел и думал, разрываясь  между
яростью и тоской. Пейшенс хотела, чтобы я имел успех, и надеялась  найти
что-то, что я могу делать. Как будто бы  до  нее  я  никогда  не  сделал
ничего стоящего. Но, подумав немного о сделанном мною и о  том,  что  ей
известно, я понял, что ее представление обо мне  должно  быть  несколько
односторонним. Я мог читать и писать и ухаживать за лошадьми и собаками.
Я мог также варить яды и готовить сонное зелье. Я умел врать, воровать и
обладал  некоторой  ловкостью  рук.  И  ничего  из  этого  не  могло  бы
понравиться ей, даже если  бы  она  об  этом  узнала.  Так  что  мне  не
оставалось ничего другого, кроме как быть шпионом и убийцей.
   На следующее утро я проснулся рано и нашел Федврена. Он  обрадовался,
когда я попросил у него несколько кисточек и краски. Бумага, которую  он
мне дал, была лучше, чем учебные листы, и он потребовал от меня обещания
показать ему результат моих опытов. Поднимаясь к  себе  по  лестнице,  я
раздумывал о том, каково было бы быть его помощником.  Уж  конечно,  это
было бы не труднее моих занятий в последнее время.
   Но задача, которую я перед собой поставил, оказалась гораздо труднее,
чем то, что требовала от меня Пейшенс. Я смотрел, как  Кузнечик  спит  у
себя на подушке. Как мог изгиб его спины так  уж  сильно  отличаться  от
изгиба руны, какая существенная разница  между  тенями  от  его  ушей  и
тенями в иллюстрациях к травнику, который я с таким трудом  копировал  с
работы Федврена? Но разница была, и  я  изводил  лист  за  листом,  пока
внезапно не понял, что эти тени, окружающие щенка, обозначают линию  его
спины или изгиб лап. Мне надо  было  покрывать  краской  меньшее,  а  не
большее пространство и изображать то, что видят мои глаза, а не то,  что
знает мой разум.
   Было уже поздно, когда я вымыл кисточки и отложил  их  в  сторону.  У
меня было два листа, которые мне нравились, и  третий,  на  мой  взгляд,
самый лучший, хотя он был слабый и неясный
   - скорее мечта о щенке, чем настоящий щенок. В  большей  степени  то,
что я чувствую, чем то, что вижу, подумалось мне.
   Но когда я стоял перед дверью леди Пейшенс и смотрел вниз на бумаги в
моей руке, то внезапно показался себе маленьким ребенком, дарящим  своей
матери смятые и поникшие одуванчики. Разве это  подходящее  занятие  для
юноши? Если бы  я  действительно  был  помощником  Федврена,  тогда  эти
упражнения были бы  вполне  закономерными,  потому  что  хороший  писарь
Должен уметь иллюстрировать и раскрашивать так же хорошо, как и  писать.
Но дверь открылась прежде,  чем  я  успел  постучать,  и  я  оказался  в
комнате. Руки мои все еще были перепачканы краской, листы влажные.
   Я молчал, когда Пейшенс раздраженно приказала мне войти, потому что я
уже и так достаточно опоздал. Я  уселся  на  краешек  стула  с  каким-то
смятым плащом и незаконченным шитьем. Я положил рисунки сбоку,  на  гору
таблиц.
   - Думаю, что ты можешь  научиться  читать  стихи,  если  захочешь,  -
заметила она с некоторой  суровостью,  -  и  таким  образом  ты  мог  бы
научиться сочинять стихи. Рифмы, размеры не более чем... Это щенок?
   -  Должен  был  быть  щенок,  -  пробормотал  я.  Не   помню,   чтобы
когда-нибудь я чувствовал себя более жалким и смущенным.
   Она бережно  подняла  листы  и  долго  рассматривала  их,  каждый  по
очереди, сперва поднося их близко к глазам, а потом глядя  с  расстояния
вытянутой руки. Дольше всего она смотрела на расплывчатый.
   - Кто это для тебя сделал? - спросила она наконец. - Это не  извиняет
твоего опоздания, но я могла бы найти хорошее применение для  того,  кто
может изобразить на бумаге то, что видит глаз, такими  верными  цветами.
Это беда всех травников, которые у  меня  есть:  все  покрашено  зеленым
цветом независимо от  того,  серые  они  или  розоватые.  Такие  таблицы
бесполезны, если собираешься по ним учиться...
   - Я подозреваю, что  он  сам  нарисовал  щенка,  мэм,  -  великодушно
вмешалась Лейси.
   - А бумага! Она лучше, чем то, что у меня  было  тогда...  -  Пейшенс
внезапно замолчала. - Ты, Томас? -  (Думаю,  она  впервые  вспомнила  об
имени, которым меня нарекла.) - Ты так рисуешь?
   Под ее недоверчивым взглядом я умудрился быстро кивнуть головой.  Она
снова подняла рисунки.
   - Твой отец не мог нарисовать и кривой линии,  разве  что  на  карте.
Твоя мать хорошо рисовала?
   - Я ничего не помню о ней, леди, -  неохотно  ответил  я.  Я  не  мог
вспомнить, чтобы у кого-нибудь хватило смелости задать мне такой вопрос.
   - Что? Ничего? Но тебе  же  было  шесть  лет.  Ты  должен  что-нибудь
вспомнить. Цвет ее волос, ее голос, как она называла тебя...
   В ее голосе было болезненное любопытство,  как  будто  она  не  могла
утерпеть и не задать этот вопрос.
   И на мгновение я почти вспомнил. Запах мяты или,  может  быть...  Все
исчезло.
   - Ничего, леди. Если бы она хотела, чтобы я  ее  помнил,  она  бы  не
оставила меня, я полагаю, - вырвалось у меня. Конечно же,  я  не  должен
был ничего помнить о матери, которая  бросила  меня  и  даже  не  делала
никаких попыток искать меня.
   - Хорошо. - В первый раз, я думаю, Пейшенс поняла,  что  наша  беседа
зашла не туда, куда следовало. Она смотрела в окно,  на  серый  день.  -
Кто-то хорошо учил тебя, - сказала она, немного слишком веселым голосом.
   - Федврен. - Когда она ничего не сказала, я добавил:
   -  Замковый  писарь,  знаете  ли.  Он  хотел  бы,  чтобы  я  был  его
помощником. Он доволен тем, как я пишу, а теперь просит  копировать  его
изображения, конечно, когда у нас есть время. Я часто занят, а его часто
нет, он ищет новый камыш для бумаги.
   - Камыш для бумаги? - вяло удивилась она.
   - У него мало бумаги.  Было  довольно  много,  но  постепенно  он  ее
использовал. Он получил ее у торговца, который взял ее у другого, а  тот
еще у одного, так что Федврен не знал, откуда она взялась. Но,  судя  по
тому, что ему говорили, она была сделана из толченого камыша. Эта бумага
гораздо лучше той, что мы делаем. Она тонкая, гибкая и  со  временем  не
крошится, но чернила держатся  на  ней,  а  края  рун  не  расплываются.
Федврен говорит, что  если  мы  сможем  сделать  такую  же,  это  многое
изменит. При хорошей прочной бумаге каждый человек сможет получить копию
таблицы с преданиями из замка. А будь бумага дешевле, больше детей могли