дала, и это  было
все равно что ударить пойманную в сеть акулу гарпуном.  Третий  бросился
на меня, вероятно думая, что ему удастся избежать удара.  Мне  было  все
равно. Я отбросил палку и схватился с ним. Он был костлявый, и он вонял.
Я бросил его на спину. Его дыхание пахло мертвечиной. Пальцами и  зубами
я рвал его, в этот миг будучи не больше человеком, чем  был  он.  Он  не
пустил меня к Кузнечику, когда он умирал. Мне было наплевать,  что  я  с
ним сделаю, лишь бы ему было больно. Он отвечал мне тем же.  Я  протащил
его лицо по булыжнику, я пихнул большой палец ему в глаз, он вонзил зубы
мне в запястье и до крови  расцарапал  мне  щеку.  И  когда  наконец  он
прекратил сопротивляться, я подтащил его к дамбе и сбросил тело вниз, на
камни.
   Я стоял, задыхаясь, кулаки мои все еще были сжаты. Я свирепо  смотрел
в сторону пиратов, почти надеясь, что они придут, но все было тихо, если
не считать шума волн и булькающего дыхания умирающей женщины. Или пираты
не слышали шума, или были слишком сосредоточены  на  своем  деле,  чтобы
проверять источники ночных звуков. Я  ждал  на  ветру  кого-нибудь,  кто
захочет прийти и убить меня. Ничто не пошевелилось. Пустота нахлынула на
меня, вытесняя мое безумие. Так много  смерти  в  одну  ночь  -  смерти,
совершенно бессмысленной.
   Я оставил разбитые тела на разрушающейся дамбе в распоряжение волн  и
чаек. Потом я ушел. Я не чувствовал ничего от них, когда  убивал,  -  ни
страха, ни злобы, ни боли, ни даже отчаяния. Они были вещами. И когда  я
начал свой длинный путь назад в Баккип, я перестал чувствовать  что-либо
от себя самого. Может быть, подумал я, "скованность" заразна и теперь  я
заболел. Но мне не было до этого никакого дела, и  я  не  мог  заставить
себя беспокоиться по этому поводу.
   Мало что из дальнейшего путешествия сохранилось в моей памяти. Я  шел
всю дорогу,  замерзший,  уставший  и  голодный.  Я  не  встретил  больше
"перекованных", и те несколько других путников, которых  я  встретил  на
оставшемся участке дороги, не больше,  чем  я,  хотели  разговаривать  с
незнакомцем. Я думал  только  о  том,  чтобы  добраться  до  Баккипа.  И
Баррича. Я достиг Бак-кипа через два дня после начала  праздника  Весны.
Стражники у ворот сначала попытались остановить  меня,  Я  посмотрел  на
них.
   - Это Фитц, - ахнул один, - а говорили, что ты умер.  -  Заткнись,  -
рявкнул второй. Это был Гедж, мой давний знакомый, и он быстро сказал:
   - Баррич был ранен, он в лазарете, мальчик.
   Я кивнул и прошел мимо них.
   За все годы, проведенные в Баккипе, я ни разу не  бывал  в  лазарете.
Баррич, и никто другой, всегда лечил мои детские болезни и несчастья. Но
я знал, где он находится. Я слепо прошел  через  группы  веселившихся  и
внезапно почувствовал себя так, как будто мне снова шесть лет и я пришел
в Баккип в первый раз. Я цеплялся за пояс Баррича всю эту длинную дорогу
из Мунсея, а его нога была разорвана и перевязана. Но ни разу не посадил
он меня на чью-нибудь лошадь и не доверил уход за мной никому другому. Я
проталкивался среди  людей  с  их  колокольчиками,  цветами  и  сладкими
кексами, пробираясь к внутреннему  замку.  За  бараками  было  отдельное
здание из белого камня. Там никого не  было,  и  я  незамеченным  прошел
через вестибюль и в комнату за ним.
   Пол там был устлан свежими травами, и  широкие  окна  впускали  поток
воздуха и света, но в комнате все-таки  чувствовалось  что-то  казенное.
Это было плохое место для  Баррича.  Все  кровати  были  пустыми,  кроме
одной. Ни один солдат не лежал в постели в дни Весеннего  праздника  без
крайней необходимости. Баррич с закрытыми глазами распластался на  узком
матрасе,  залитом  солнечным  светом.  Я  никогда  не  видел  его  таким
неподвижным.  Он  отбросил  в  сторону  свои  одеяла,  его  грудь   была
перебинтована. Я неслышно подошел и сел на пол у его постели.  Он  лежал
совсем тихо, но я  чувствовал  его,  и  повязка  двигалась  в  такт  его
медленному дыханию. Я взял его за руку.
   - Фитц, - сказал он, не открывая глаз, и крепко схватил мою руку.
   - Да
   - Ты вернулся. Ты жив.
   - Да. Я пришел прямо сюда, быстро как мог. О Баррич, я боялся, что ты
умер.
   - Я думал, что ты умер. Другие все вернулись несколько дней назад.  -
Он прерывисто вздохнул. - Конечно, этот  ублюдок  оставил  лошадей  всем
остальным.
   - Нет, - напомнил я ему, не выпуская  его  руку,  -  это  я  ублюдок,
помнишь?
   - Прости, - он открыл глаза. Его правый  глаз  покраснел  от  прилива
крови. Он попытался улыбнуться. Тогда я увидел,  что  опухоль  на  левой
части его лица все еще не спала.  -  Так.  Славная  парочка.  Ты  должен
поставить припарку на эту щеку.  Она  гноится.  Похоже,  тебя  поцарапал
какой-то зверь.
   - "Перекованные", - начал я и не смог  объяснять  дальше,  но  вместо
этого тихо сказал:
   - Он оставил меня к северу от Кузницы, Баррич.
   Ярость исказила его лицо.
   - Он мне не говорил. И никому  другому.  Я  даже  послал  человека  к
Верити, чтобы просить моего принца заставить его сказать, что он  сделал
с тобой. Я не получил ответа. Мне следовало убить его.
   - Черт с ним, - сказал я убежденно, - я вернулся и  жив.  Я  провалил
его испытание, но это не убило меня. И, как ты говорил мне, в моей жизни
есть и другие вещи.
   Баррич слегка пошевелился в постели. Но мне было видно,  что  это  не
помогло ему.
   - Что ж. Он будет  очень  разочарован,  -  он  выдохнул,  -  на  меня
прыгнули. Кто-то с ножом. Я не знаю кто.
   - Насколько серьезно?
   - Да ничего хорошего в моем-то возрасте. Молодой  олень  вроде  тебя,
наверное, просто отряхнулся бы и пошел дальше. Но он только раз  воткнул
в меня нож. Я упал и ударился головой. Я был без сознания  два  дня.  И,
Фитц. Твоя собака. Глупо, бессмысленно, но он убил твою собаку.
   - Я знаю. - Он умер быстро, - сказал  Баррич,  как  будто  это  могло
принести облегчение. Я напрягся от этой лжи.
   - Он умер хорошо, - поправил я его, - а если бы не умер, тот  человек
ударил бы тебя больше чем один раз.
   Баррич затих.
   - Ты был там, да? - спросил он наконец. Это был не вопрос,  и  нельзя
было ошибиться в его значении.
   - Да, - просто ответил я.
   - Ты был с этой  собакой  в  ту  ночь,  вместо  того  чтобы  пытаться
работать Скиллом? - Он в ярости повысил голос.
   - Баррич, это было не то...
   Он вырвал у меня руку и отодвинулся как мог далеко.
   - Оставь меня.
   - Баррич, это был не Кузнечик. У меня  просто  нет  Скилла.  Так  что
позволь мне иметь то, что у меня есть, дай мне быть самим  собой.  Я  не
использую это для  дурного.  Я  и  без  этого  в  хороших  отношениях  с
животными. Ты вынудил меня к этому. Если я  буду  пользоваться  этим,  я
могу...
   - Убирайся из моих конюшен. И убирайся отсюда. - Он повернулся ко мне
лицом, и, к моему изумлению, на его темной щеке я увидел след слез. - Ты
провалился? Нет, Фитц, я провалился. Я был слишком мягкосердечен,  чтобы
выбить это из тебя в тот момент, когда стали  заметны  первые  признаки.
"Вырасти его как следует", - сказал мне Чивэл. Его последний приказ. А я
предал его, и тебя. Если бы  ты  не  занялся  Уитом,  Фитц,  ты  бы  мог
научиться Скиллу. Гален мог  бы  научить  тебя.  Неудивительно,  что  он
послал тебя в Кузницу. - Он помолчал. - Бастард или  нет,  ты  мог  быть
достойным сыном Чивэла. Но ты наплевал  на  все  это.  Ради  чего?  Ради
собаки. Я знаю, чем собака может быть для  человека,  но  ты  не  можешь
швырнуть свою жизнь под ноги...
   - Не просто ради собаки, - сказал я почти грубо,  -  ради  Кузнечика.
Моего друга. И дело не только в нем. Я не  стал  ждать  и  вернулся  для
тебя. Думал, что могу быть нужен тебе. Кузнечик умер много дней назад, я
знал это. Но я вернулся для тебя. Думал, что могу тебе понадобиться.
   Он молчал очень долго, и я  подумал,  что  он  вообще  не  собирается
разговаривать со мной.
   - В этом не было необходимости, - сказал он тихо, - я сам забочусь  о
себе. - И резче:
   - Тебе это известно. Так было всегда.
   - И обо мне, - кивнул я, - и ты всегда заботился обо мне.
   - И дьявольски мало хорошего принесло это  нам  обоим,  -  сказал  он
медленно, - посмотри, во что я позволил  тебе  превратиться!  Теперь  ты
просто.., уходи. Просто уходи. - Он снова отвернулся, и я  почувствовал,
как что-то уходит из этого человека.
   Я медленно встал.
   - Я приготовлю тебе промывание  для  глаза  из  календулы  и  принесу
сегодня днем.
   - Не приноси мне ничего. Не надо мне  никаких  одолжений.  Иди  своим
путем и будь чем будешь. Я с тобой покончил. - Он говорил в стену. В его
голосе не было никакой жалости ни к одному из нас.
   Я оглянулся, выходя из лазарета. Баррич не пошевелился, но  даже  его
спина, казалось, стала старше и меньше.
   Таким было мое возвращение в Баккип. Я ничем не  был  похож  на  того
наивного человека, который уезжал из  замка.  Хотя  я  и  не  умер,  как
предполагалось,  никто  не  встречал  меня  с  фанфарами.  Да  я  и   не
предоставил  никому  такой  возможности.  От  постели  Баррича  я  пошел
прямиком в свою комнату. Я вымылся и переменил одежду. Я спал, но плохо.
До конца праздника Весны я ел по ночам один  в  кухне.  Я  написал  одну
записку королю Шрюду, в которой предполагал, что пираты могут  регулярно
пользоваться колодцами в Кузнице. Никакого ответа я не получил и был рад
этому. Я не искал контактов ни с кем.
   С большой помпой Гален представил свою законченную группу королю. Еще
один, кроме меня,  не  вернулся.  Мне  стыдно  теперь,  что  я  не  могу
вспомнить его имени, и если я когда-то и знал, что с ним сталось, теперь
я забыл это. Как и Гален, полагаю, я перестал думать о нем как о  чем-то
незначительном.
   Гален говорил со мной только один раз за все  лето,  и  это  было  не
напрямую. Мы встретились во дворе замка  вскоре  после  конца  праздника
Весны. Он шел и разговаривал с Регалом. Когда они проходили  мимо  меня,
он посмотрел на меня через голову Регала и сказал насмешливо:
   - Живуч как кошка.
   Я остановился и глядел на них, пока оба не были вынуждены  посмотреть
на меня. Я  заставил  Галена  встретиться  со  мной  взглядом;  потом  я
улыбнулся и кивнул. Я никогда не пытался предъявить Галену  обвинения  в
том, что он хотел послать меня на смерть. Он, казалось, ни разу не видел
меня после этого: его глаза  скользили  мимо  меня  или  он  выходил  из
комнаты, если я входил в нее.
   Мне казалось, что я лишился  всего,  когда  потерял  Кузнечика.  Или,
возможно, в  моей  горечи  я  настроился  на  то,  чтобы  уничтожить  то
немногое, что сохранилось во мне. Я неделями бродил по замку,  изощренно
оскорбляя тех, кто был достаточно глуп, чтобы заговорить  со  мной.  Шут
избегал меня. Чейд не звал меня. Пейшенс  я  видел  трижды.  Первые  два
раза, когда я приходил на ее вызов, я  делал  минимальные  попытки  быть
вежливым. На третий раз, утомленный ее болтовней о  том,  как  подрезать
розы, я просто встал и ушел. Больше она меня не звала.
   Но пришло время, когда я почувствовал, что  должен  общаться  хоть  с
кем-нибудь. Кузнечик оставил огромную пустоту  в  моей  жизни,  и  я  не
предполагал, что мой уход из конюшен будет таким опустошающим, каким  он
оказался. Случайные встречи с Барричем были невероятно  неловкими,  пока
мы оба болезненно привыкали делать вид, что не замечаем друг друга.
   Мне до боли хотелось пойти к Молли и  рассказать  ей  обо  всем,  что
произошло со мной с тех пор, как я впервые приехал в Баккип. Я в деталях
представлял себе, как мы сидели бы на берегу,  а  я  рассказывал  бы  и,
когда закончил, она не стала бы судить меня  или  советовать,  а  просто
взяла бы меня за руку и сидела рядом со мной. Наконец она узнала бы  все
и мне не пришлось бы больше ничего от нее скрывать. И она не отвернулась
бы от меня. Я не смел воображать ничего большего. Я страстно желал этого
и боялся с тем страхом, который известен только мальчику, чья любовь  на
два года старше его. Если я отнесу ей все  мои  горести,  будет  ли  она
считать меня беспомощным ребенком и жалеть? Возненавидит ли она меня  за
все то, что я ей никогда не рассказывал раньше? Десятки  раз  эта  мысль
уносила меня прочь от города Баккипа.
   Но месяца через два, когда я рискнул пойти в город, мои предательские
ноги подвели меня к  свечной  мастерской.  Со  мной  случайно  оказалась
корзинка с бутылочкой вишневого вина и четыре или пять маленьких колючих
желтых роз, добытых в Женском саду ценой  нескольких  клочков  кожи.  Их
аромат превосходил даже запах кустов эстрагона. Я  сказал  себе,  что  у
меня нет никакого плана. Я не должен рассказывать ей все о себе. Я  даже
не должен видеть ее. Я могу решить по дороге.  Но  в  конце  концов  все
решения были приняты, и они не имели ко мне никакого отношения.
   Я пришел как раз вовремя, чтобы увидеть, как  Молли  уходит  рука  об
руку с Джедом. Головы их склонились друг к другу, и она опиралась на его
руку в  то  время,  как  они  тихо  разговаривали  о  чем-то.  Выйдя  из
мастерской, он остановился, чтобы заглянуть ей в лицо.
   Она подняла на него глаза. Когда он  медленно  протянул  руку,  чтобы
легко коснуться ее щеки, Молли внезапно превратилась в женщину, какой  я
не знал ее прежде. Двухлетняя разница между нами была бездной, которую я
никогда не мог надеяться преодолеть. Я шагнул за угол  прежде,  чем  она
увидела меня, и отвернулся, опустив голову. Они прошли  мимо  меня,  как
будто я был деревом или камнем. Голова ее лежала на  его  плече,  и  они
медленно ушли. Потребовалась вечность, чтобы они скрылись из виду.
   В эту  ночь  я  напился  сильнее,  чем  когда-либо,  и  проснулся  на
следующий день в каких-то кустах на полпути к замку.

УБИЙСТВА

   Чейд  Фаллстар,  личный  советник  короля  Шрюда,  написал   обширное
исследование  "сковывания"  в  период,  предшествующий  войнам   красных
кораблей. Из его таблиц мы видим следующее:
   "Нетта, дочь рыбака Гилла и фермерши Риды,  была  захвачена  живой  в
городе Гудвотер на семнадцатый день после окончания праздника Весны. Она
была "перекована" пиратами красных кораблей и вернулась в  свой  поселок
тремя днями позже. Ее отец был убит  в  том  же  набеге,  а  мать,  имея
пятерых  младших  детей,  не  могла  справиться  с  Неттой.  Ко  времени
"сковывания" ей  было  четырнадцать  лет  от  роду.  Она  попала  в  мое
распоряжение примерно спустя шесть месяцев после "сковывания".
   Когда ее впервые привели ко  мне,  она  была  грязной,  оборванной  и
чрезвычайно ослабевшей от голода, поскольку  была  брошена  на  произвол
судьбы. По моему распоряжению  она  была  вымыта,  одета  и  помещена  в
комнаты, смежные с моими. Я обращался с ней так, как мог бы вести себя с
диким животным. Каждый день я собственными  руками  приносил  ей  еду  и
стоял около нее, пока она ела. Я следил, чтобы в  комнатах  было  тепло,
чтобы ее постель была чистой и чтобы она была снабжена  всеми  мелочами,
которых может желать женщина: вода для мытья, щетки, гребенки и  прочее,
необходимое представительнице прекрасного пола. В добавление к  этому  я
проследил,  чтобы  у  нее  были  различные  принадлежности  для   шитья,
поскольку  обнаружил,  что  до  "сковывания"  она  очень   любила   этим
заниматься. Моим намерением было посмотреть, может ли  "перекованный"  в
хороших условиях снова стать тем человеком, каким он был раньше.
   Даже  дикое  животное  может  стать  немного  более  ручным  в  таких
условиях. Но Нетта на все реагировала абсолютно равнодушно. Она потеряла
не толь-ко женские привычки, но даже и здравый смысл живот-ного. Она ела
руками, пока не насыщалась, а потом бросала на пол все  оставшееся,  так
что это вскоре  растаптывалось.  Она  не  мылась  и  никоим  образом  не
ухаживала за собой. Даже  большинство  животных  пачкают  только  вокруг
своих  жилищ,  но  Нетта  была  как  мышь,   которая   позволяет   своим
экскрементам падать повсюду, не заботясь даже о постели.
   Она могла говорить разумно, если хотела или если очень сильно  желала
получить какой-то предмет. Если она говорила  по  собственному  желанию,
то, как правило, чтобы обвинить меня в том, что я что-то  украл  у  нее,
или чтобы бормотать в мой адрес угрозы, если  я  немедленно  не  дам  ей
какой-то предмет, который она решила получить. Ее обычное  отношение  ко
мне было подозрительным и полным ненависти. Она игнорировала мои попытки
нормально разговаривать, но, не давая ей пищи, я мог добиться ответов на
мои вопросы в обмен на еду. У нее было ясное воспоминание о ее семье, но
совершенно никакого интереса к  тому,  что  с  ними  сталось.  На  такие
вопросы она отвечала так, как будто ее спрашивали о вчерашней погоде.  О
"ско-вывании" она говорила только, что их содержали в  трюме  корабля  и
там было мало еды, а воды хватало только для того, чтобы выжить.  Ее  не
кормили ничем необычным, насколько  она  могла  вспомнить,  и  никто  не
трогал ее. Таким образом, она не  могла  предоставить  мне  ничего,  что
могло бы помочь понять механизм самого "сковывания". Это было  для  меня
большим разочарованием, потому что я надеялся, что, поняв, как это  было
сделано, я смогу догадаться и как исправить это.
   Я пытался вернуть ей человеческий облик, но  тщетно.  Она,  казалось,
понимала мои слова, но не реагировала на них. Даже когда ей  давали  два
ломтя хлеба и предупреждали, что она должна сохранить один до завтра или
останется голодной, она бросала второй кусок на пол, ходила по  нему,  а
утром съедала разбросанные остатки, не обращая внимания на  прилипшую  к
ним  грязь.  Она  не  проявляла  никакого  интереса  к   вышиванию   или
какому-нибудь другому занятию и даже к ярким детским игрушкам. Если  она
не ела или не спала, она удовлетворялась  тем,  что  просто  сидела  или
лежала. Ее сознание было таким же праздным, как  и  ее  тело.  Когда  ей
предлагали конфеты или печенье, она поглощала их, пока  ее  не  начинало
рвать, и после этого снова принималась есть.
   Я пользовал ее различными эликсирами  и  травяными  чаями.  Укреплял,
парил, очищал ее тело.  Холодные  и  горячие  обливания  не  производили
никакого эффекта и только сердили ее. Я заставлял ее спать целые  сутки,
но ничего не изменилось. Я давал ей элъфовую кору, чтобы она  не  смогла
спать две ночи, но это только сделало ее раздраженной. Некоторое время я
портил ее подачками, по, так же как и тогда, когда я  ставил  перед  ней
жесточайшие ограничения, это было ей безразлично и ничего не меняло в ее
отношении ко мне. Будучи голодной, Нетта могла быть вежливой  и  приятно
улыбалась, если ей приказывали, но  как  только  она  получала  еду,  на
дальнейшие требования не обращала никакого внимания.
   Она  была  злобной  и  жадной  по  отношению  к  своей  территории  и
принадлежащим ей вещам. Неоднократно она пыталась напасть на меня только
потому, что я слишком близко подходил к пище,  которую  она  поедала,  а
однажды потому, что она решила получить коль-цо, которое  я  носил.  Она
регулярно  убивала  мышей,  которых  привлекала  ее   неподвижность,   с
поразительной быстротой хватая их и  швыряя  о  стенку.  Кошку,  которая
однажды забрела в ее комнату, постигла та же участь. У нее, по-видимому,
не было никакого чувства времени,  прошедшего  после  "сковывания".  Она
могла дать хороший отчет о своей  прежней  жизни,  если  получала  такой
приказ, когда была голодна, но дни после "сковывания" были для нее одним
долгим "вчера".
   От Нетты я не смог узнать, было ли что-то добавлено или отнято у  нее
во время  "сковывания".  Я  не  знал,  было  ли  это  "что-то"  съедено,
понюхано, услышано или увидено. Я  не  знал  даже,  было  ли  это  делом
человеческих рук и искусства или работой морского демона,  над  которым,
по утверждению некоторых островитян, они обладают властью. После долгого
и изнурительного эксперимента я не узнал ничего.
   Однажды вечером я дал Нетте с водой тройную дозу снотворного. Ее тело
было вымыто, волосы