но  только  для  того,  чтобы
"перековать" их. Магия "перековывания" лишит несчастных  всех  эмоций  и
оставит им только мысли о еде. Пираты не станут удерживать их у себя,  а
бросят здесь, чтобы их страшная немощь  научила  тех,  кто  любил  их  и
называл родными. Лишенные всех человеческих чувств, "перекованные" будут
опустошать родной  город  безжалостно,  как  росомахи.  Это  превращение
"перекованных" в охотников за  своими  собратьями  было  самым  жестоким
орудием островитян.  Я  уже  знал  об  этом.  Видел  последствия  других
набегов. Наблюдал, как накатывает  смертельная  волна,  чтобы  поглотить
маленький город. Островные пираты спрыгивали с  корабля  на  пристань  и
наводняли улицы. Они безмолвно шли по городу, разделившись на группы  по
двое или по трое, смертоносные, как растворяющийся в вине  яд.  Те,  что
остались на пристани,  обыскивали  корабли,  привязанные  к  причалу.  В
основном это были маленькие открытые плоскодонки,  но  были  еще  и  два
рыболовных судна и одно торговое. Их команды  постигла  быстрая  смерть.
Неистовое сопротивление моряков было столь же  тщетным,  сколь  истошное
кудахтанье домашней птицы, когда ласка залезает в курятник. Я слышал  их
отчаянные голоса, полные муки. Плотный туман жадно глотал их  крики.  От
этого смертельные вопли людей становились только стонами  морских  птиц.
Потом корабли были пренебрежительно сожжены  -  никто  даже  не  подумал
забрать их в качестве трофея. Эти  пираты  никогда  не  брали  настоящей
добычи. Может быть, горсть монет, если их легко было найти, или ожерелье
с тела той, которую они изнасиловали и убили, - но не более того.
   Я не мог ничего сделать - только смотрел. Я тяжело закашлялся,  потом
обрел дыхание и заговорил...
   - Если бы только я мог понять их, - сказал я шуту, - если бы только я
знал, чего они хотят! Нет никакого  смысла  в  том,  что  делают  пираты
красных кораблей. Как можем мы сражаться с ними, если не знаем  причины,
по которой они воюют?
   - Они - часть безумия того,  кто  управляет  ими.  Их  можно  понять,
только разделив их безумие. Лично у меня нет такого желания. Понять их -
не значит остановить.
   Нет, мне не хотелось смотреть на город. Я видел этот  кошмар  слишком
часто. Но только бессердечный человек смог бы отмахнуться от  него,  как
от плохого кукольного представления. Самое малое, что я мог сделать  для
своего народа, это смотреть, как люди умирают. И в то же время это  было
самое большое, что я мог сделать для него. Я был больным,  искалеченным,
глубоко старым человеком. Ничего большего от меня нельзя было и ожидать.
Так что я лишь наблюдал. Я смотрел, как маленький город  просыпается  от
сладкого сна только для того, чтобы почувствовать грубую руку  на  горле
или на груди, чтобы увидеть нож, занесенный над колыбелью, или  услышать
отчаянный крик разбуженного ребенка. Огни замерцали и начали разгораться
повсюду. В одних местах зажигались свечи  при  крике  соседа,  в  других
факелами пылали подожженные дома. Хотя красные  корабли  терроризировали
Шесть Герцогств уже больше года, для этих людей кошмар стал  реальностью
только сегодня ночью.  Они  думали,  что  готовы.  Они  слышали  ужасные
истории и решили, что никогда не допустят подобного. И  все-таки  здания
горели и крики поднимались к ночному небу, словно рожденные дымом.
   - Говори, шут, - приказал я хрипло, - вспоминай будущее для меня. Что
они говорят о Силбее? О зимнем набеге на Силбей?
   Он прерывисто вздохнул.
   - Это непонятно, неясно, - он медлил, - все колеблется, все меняется.
Слишком многое в движении, ваше величество. Будущее разливается  там  во
всех направлениях.
   - Рассказывай все, что видишь.
   - Они сложили песню об этом городе, - глухо проговорил  шут.  Он  все
еще сжимал мое плечо. Даже сквозь ночную рубашку  я  чувствовал,  какими
холодными были его длинные сильные пальцы. Дрожь пробежала по его  телу,
и я почувствовал, как трудно ему стоять возле меня. - Когда  ее  поют  в
таверне и стучат по столу кружками с элем,  все  это  кажется  не  таким
ужасным. Можно вообразить, какое  храброе  сопротивление  оказывали  эти
люди, - они сражались, а не сдавались. Ни один человек не был взят живым
и "перекован", ни один, - шут замолчал. Истерическая нота в  его  голосе
приглушалась легкостью, которую он старался придать словам.  -  Конечно,
когда вы пьете и поете, вы  не  видите  крови  и  не  чувствуете  запаха
горящей плоти. И не  слышите  крика.  Но  это  понятно.  А  вы  пытались
когда-нибудь найти рифму к словам "разорванный ребенок"? Кто-то когда-то
попробовал "дарованный котенок", но эти  стихи  все  равно  не  очень-то
складные. - Ничего веселого не было в его шутке. Эти горькие насмешки не
могли обмануть ни его, ни меня.  Он  снова  замолчал.  Мой  пленник  был
обречен разделять со мной мое горькое знание.
   Я молча наблюдал. Никакие стихи не могут выразить  страдания  матери,
запихивающей в рот ребенка отравленную конфетку, чтобы  уберечь  его  от
пиратов. Никто не может рассказать о криках детей,  которые  корчатся  в
предсмертных судорогах от жестокого яда, или о мучениях женщин,  которых
безжалостно насилуют. Ни стихи, ни  мелодия  не  могут  вынести  тяжести
рассказа о лучниках, самые верные стрелы которых убивали  захваченных  в
плен родственников  прежде,  чем  их  успевали  утащить  на  корабли.  Я
заглянул  внутрь  горящего  дома.   Сквозь   языки   пламени   я   видел
десятилетнего  мальчика,  который  подставил   свое   горло   под   удар
материнскому ножу. Перед  тем  задушил  младшую  сестренку,  потому  что
пришли красные корабли и ни один любящий брат не отдал бы ее ни пиратам,
ни прожорливому пламени. Я видел глаза матери, когда она, прижав к  себе
тела детей, бросилась в огонь. Такие вещи лучше не запоминать. Но  я  не
мог избавиться от этого знания. Это был мой долг - знать и помнить.
   Не все погибли. Некоторые бежали в окрестные поля и  леса.  Я  видел,
как один молодой человек, схватив четверых детей, укрылся под  доками  и
цеплялся за обросшие ракушками балки, по  горло  в  ледяной  воде,  пока
пираты не уйдут. Другие пытались спастись, но были убиты. Я  видел,  как
женщина в ночной рубашке выскользнула из дома. Языки пламени уже  бежали
по его стене. Одного ребенка она несла на руках, второй  бежал  за  ней,
держась за подол. Даже  в  темноте  отражались  отблески  пламени  в  ее
волосах. Она в страхе  озиралась  по  сторонам,  но  длинный  нож  в  ее
свободной руке был наготове. Я успел заметить  маленький  сжатый  рот  и
злые суженные  глаза.  Потом  на  мгновение  я  увидел  гордый  профиль,
освещенный огнем.
   "Молли!" - задохнулся я и протянул к ней скрюченную руку. Она подняла
дверцу и пихнула детей в погреб  за  горящим  домом,  бесшумно  прикрыла
дверь. Спасена?
   Нет. Они вышли из-за  угла.  Двое.  У  мужчины  был  топор.  Они  шли
медленно,  развязной   походкой,   громко   смеялись.   На   их   лицах,
перепачканных сажей, страшно сверкали зубы и белки  глаз.  Женщина  была
очень красивая, оглушительно хохотала. Бесстрашная.  В  ее  волосы  была
вплетена серебряная проволока. Красные  отблески  пламени  искрились  на
блестящей нити. Пираты подошли к  дверце  погреба,  и  мужчина  взмахнул
топором, который, описав широкую дугу, глубоко вошел в дерево. Я услышал
испуганный крик ребенка.
   "Молли!" - вырвалось у меня. Я скатился с кровати, но сил  встать  не
было. Я пополз к ней.
   Дверца подалась, и пираты засмеялись.  Мужчина  так  и  умер  смеясь,
когда Молли выпрыгнула из погреба и воткнула  свой  длинный  нож  ему  в
глотку. Но у красивой женщины со сверкающим серебром в волосах был  меч.
Молли попыталась было вытащить свой нож из тела умирающего, а  этот  меч
опускался, опускался, опускался...
   В это мгновение в горящем доме что-то с угрожающим  треском  рухнуло.
Здание закачалось и обвалилось в дожде искр и взрыве  ревущего  пламени.
Завеса огня возникла между мной и погребом. Я не мог  ничего  разглядеть
сквозь этот огненный ад. Упал ли  дом  на  дверь  погреба  и  нападающих
пиратов? Я не видел. Я рванулся вперед, протягивая руки к Молли.
   Но в одно короткое мгновение все исчезло. Не было ни  горящего  дома,
ни разграбленного города, ни разрушенной гавани,  ни  красных  кораблей.
Только я сам, скорчившийся у очага. Я сунул руку в огонь, и  мои  пальцы
сжали уголь. Шут закричал и схватил меня за  запястье.  Я  стряхнул  его
руку и тупо смотрел на свои обожженные пальцы.
   - Мой король! - горестно промолвил шут. Он опустился  подле  меня  на
колени и осторожно отодвинул  кастрюлю  с  супом  от  моих  ног.  Смочил
салфетку в  вине,  которое  было  налито  для  меня,  и  покрыл  ею  мои
безвольные пальцы. Я не чувствовал боли ожога, только  глубокую  рану  в
моем сердце. Он расстроенно смотрел мне в глаза. Я едва  видел  его.  Он
казался бестелесным, когда отблески пламени отражались в его  бесцветных
глазах. Тень, как и все прочие тени, которые пришли терзать меня.
   Обгоревшие пальцы внезапно заболели. Я сжал их другой  рукой.  Что  я
делал, о чем думал?  Скилл  внезапно  проявился  во  мне,  сильный,  как
припадок, и исчез,  оставив  меня  опустошенным.  Нахлынувшая  усталость
заполнила меня, и боль управляла ею, как послушной  лошадью.  Я  пытался
вспомнить увиденное.
   - Что это была за женщина? Она что-то значит?
   - А, - шут теперь выглядел еще более усталым, но пытался держаться, -
женщина в Силбее? - Он помолчал, как бы копаясь в памяти. - Нет. У  меня
ничего нет. Все это так запутано, мой король. Так трудно понять...
   - У Молли нет детей, - сказал я ему, - это не могли быть ее дети.
   - Молли?
   - Ее зовут Молли? - спросил я. В  голове  у  меня  стучало.  Внезапно
ярость овладела мною. - Почему ты так мучаешь меня?
   - Мой лорд, я не знаю  никакой  Молли.  Пойдемте,  вернитесь  в  вашу
постель, и я принесу вам немного поесть.
   Он помог мне встать на ноги, и я разрешил  ему  это.  Я  снова  обрел
голос. Я плыл. Взгляд мой то фокусировался, то  снова  затуманивался.  В
одно мгновение я ощущал его руку на своей, а в следующее казалось, что я
вижу во сне эту комнату и этого человека  рядом  со  мной.  Я  с  трудом
заговорил:
   - Я должен знать, была ли это Молли. Я должен  помочь  ей,  если  она
умирает. Шут, я должен знать.
   Шут тяжело вздохнул:
   - Я не властен над этим, мой король, вы же  понимаете.  Мои  видения,
как и ваши, управляют мной, а не наоборот. Я не могу  вытянуть  нить  из
гобелена, я только смотрю туда, куда направлен мой взгляд. Будущее,  мой
король, подобно течению в реке. Я не могу  сказать  вам,  куда  движется
одна капля воды, но могу понять, где течение сильнее всего.
   - Женщина в Силбее, - настаивал я. Часть меня  жалела  моего  бедного
шута, но другая  часть  была  непреклонна.  -  Я  не  видел  бы  ее  так
отчетливо, если бы она не имела для меня значения. Попытайся. Кто она?
   - Она очень важна для вас?
   - Да. Я в этом уверен. О, да.
   Шут сел на пол, скрестив ноги. Он приложил ко лбу свои длинные тонкие
пальцы и сжал их, словно пытаясь открыть дверь.
   - Я не знаю. Я не понимаю... Все запутано, везде перекрестки.  Запахи
слишком слабы... - он посмотрел на меня. Каким-то образом я стоял, а  он
сидел на полу у моих ног, глядя на меня своими  бесцветными  глазами  на
вытянутом лице.  Глупо  улыбаясь,  он  раскачивался  от  напряжения.  Он
рассматривал свой крысиный скипетр, поднеся его к самому носу:
   - Ты знаешь такую Молли, Крысик? Нет? Не  думаю,  что  ты  можешь  ее
знать. Может быть, ему лучше спросить кого-нибудь еще, кто знает.  Может
быть,  червей,  -  он  глупо  захихикал.  Бесполезное  создание.  Глупый
утешитель, говорящий загадками. Что ж, он  не  виноват  в  том,  что  он
такой. Я оставил его и медленно пошел назад к постели, потом сел на край
ее.
   Я обнаружил, что дрожу, как в лихорадке. "Припадок", - сказал я себе.
Надо успокоиться, иначе будет припадок. Хочу ли я, чтобы шут увидел, как
я задыхаюсь в судорогах? Мне было все равно. Ничто  не  имело  значения,
кроме того, была ли в Силбее моя Молли. Я должен был знать. Я должен был
это знать, умерла она или выжила; если умерла, то как?
   Шут скорчился на полу, как бледная жаба. Он облизал губы и  улыбнулся
мне. Боль иногда может вызвать у человека такую улыбку.
   - Это очень радостная песня, которую они поют в Силбее, - заявил  он.
- Триумфальная песня. Видите ли, горожане  победили.  Они  не  отвоевали
свою жизнь, нет, - но получили достойную смерть. Во всяком  случае,  это
была смерть, а не "перековывание". Это хоть что-то. Что-то, о чем  можно
слагать песни и за что можно держаться.  Вот  как  оно  сейчас  в  Шести
Герцогствах. Мы убиваем своих близких,  чтобы  этого  не  могли  сделать
пираты, а потом слагаем об этом победные песни. Поразительно, в чем люди
могут находить утешение, когда больше не на что надеяться.
   Мое видение начало расплываться. Я внезапно понял, что это сон.
   - Я даже не здесь, - слабым голосом сказал я. - Это сон. Мне  снится,
что я король Шрюд.
   Он  поднес  свою  бледную  руку  к   огню,   рассматривая   косточки,
просвечивающие сквозь прозрачную кожу.
   - Если вы так говорите, господин мой, значит, это  так.  Значит,  мне
тоже снится, что вы король Шрюд. Если я  ущипну  вас  -  может  быть,  я
проснусь?
   Я посмотрел вниз, на свои руки. Они были старые и покрытые шрамами. Я
сжал кулаки и смотрел,  как  вены  вздуваются  под  пергаментной  кожей,
ощущал, что мои распухшие суставы как бы полны песка. "Я теперь старик",
- подумалось. Вот что на самом деле  значит  быть  старым.  Не  больным,
когда в конце концов поправишься. Старым. Когда каждый  день  становится
труднее, каждый  месяц  наваливает  на  плечи  новую  ношу.  Все  как-то
ускользало в стороны. Я быстро подумал, что  мне  пятнадцать.  Откуда-то
появился запах обожженного тела и  горящих  волос.  Нет,  пахнет  жирной
тушеной говядиной. Нет,  это  лечебные  благовония  Джонки.  Смесь  этих
запахов была тошнотворной. Я уже не знал, кто я такой и  что  важно  для
меня. Я пытался ухватиться за ускользающую нить логики, пытался  вернуть
ее, но тщетно.
   - Я не знаю, - прошептал я, - я ничего не понимаю.
   - А как я и говорил вам. Можно понять что-то, только став этим.
   - Так вот что значит быть королем Шрюдом? - спросил я.  Это  потрясло
меня  до  глубины  души.  Я  никогда  не  видел  его  таким:  измученным
старческой ненавистью и  все-таки  по-прежнему  переполненным  болью  за
своих подданных. - Неужели он должен терпеть это день за днем?
   - Боюсь, что так, господин мой, -  мягко  ответил  шут.  -  Пойдемте,
позвольте мне отвести вас в  постель.  Уверен,  что  завтра  вам  станет
лучше.
   - Нет. Мы оба знаем, что не станет, - я не  произносил  этих  ужасных
слов. Они слетели с губ короля Шрюда, и я услышал их и  понял,  что  это
жестокая правда и что она ни на минуту не оставляла короля. Я так ужасно
устал. Все во мне болело. Я не знал, что тело может быть таким  тяжелым,
что просто шевельнуть пальцем стоит  неимоверных  усилий.  Мне  хотелось
отдохнуть. Снова заснуть. Я это был или Шрюд?  Мне  следовало  позволить
шуту уложить меня в постель и дать моему королю отдохнуть.  Но  шут  все
еще владел лакомым  кусочком  информации,  на  котором  никак  не  могли
сомкнуться мои  щелкающие  челюсти.  Он  жонглировал  пылинками  знания,
которое было необходимо мне, чтобы снова стать самим собой.
   - Она умерла там? - требовательно спросил я.
   Он грустно посмотрел на меня, потом внезапно нагнулся и снова  поднял
свой крысиный скипетр. Крошечная слезинка жемчужинкой блестела  на  щеке
Крысика. Шут сфокусировался на ней,  и  его  взгляд  снова  ушел  вдаль,
блуждая по пустыне боли. Он заговорил шепотом:
   - Женщина в Силбее. Капля в потоке слез всех женщин Силбея. Что могло
выпасть на ее долю? Умерла ли она? Да. Нет. Сильно обожжена, но жива. Ее
рука отрублена у плеча. Ее изнасиловали, детей  убили,  но  она  все  же
жива. Что-то в этом роде. - Глаза шута  стати  еще  более  пустыми,  как
будто он зачитывал какой-то длинный список. В голосе его не было никакой
интонации. - Сгорела заживо  вместе  с  детьми,  когда  пылающее  здание
обрушилось  на  них...  Приняла  яд,  как  только  муж  разбудил   ее...
Задохнулась насмерть в дыму... Умерла от воспалившейся раны всего  через
несколько дней...  Сражена  мечом...  Захлебнулась  собственной  кровью,
когда ее насиловали... Перерезала  себе  горло,  после  того  как  убила
детей, пока пираты срывали дверь... Выжила и следующим летом дала  жизнь
пиратскому ребенку... Была найдена в лесу через некоторое время,  сильно
обожженная, но ничего не помнящая. Лицо ее обожжено, а  руки  отрублены,
но она жива, короткая...
   - Перестань! Прекрати это. Умоляю тебя, остановись.
   Он замолчал и перевел дыхание. Его взгляд снова сфокусировался.
   - Перестать? - Шут закрыл лицо руками и говорил сквозь пальцы:
   - Прекратить? Как кричали  женщины  Силбея!  Но  это  уже  случилось,
господин мой. Мы не можем прекратить того, что уже происходит. Когда это
так, уже слишком поздно. - Шут поднял голову, и я увидел, что  он  очень
устал.
   - Пожалуйста, - умолял я его, - неужели ты не можешь рассказать мне о
той женщине, которую я видел? - внезапно я забыл ее имя и помнил только,
что она очень много значила для меня.
   Он покачал головой, и маленькие серебряные колокольчики на его  шапке
устало зазвенели.
   - Единственный способ узнать - это отправиться туда, -  он  посмотрел
на меня. - Если вы прикажете, я сделаю это.
   - Позови Верити, - сказал я ему вместо приказания, - у меня есть дело
для него.
   - Наши солдаты не успеют остановить пиратов, - напомнил он мне. - Они
только помогут потушить огонь и вытащить из развалин то, что уцелело.
   - Значит, они должны сделать это, - сказал я серьезно.
   - Сперва позвольте мне помочь вам вернуться в  постель,  мой  король,
пока вы не простудились. И позвольте принести вам еду.
   - Нет, шут, - сказал я ему грустно, -  разве  я  могу  есть,  лежа  в
теплой постели, когда тела детей стынут в грязи? Лучше принеси  мне  мою
одежду и ботинки. А потом отправляйся искать Верити.
   Шут дерзко настаивал:
   - По-вашему, неудобство, которое вы причините себе,  дает  хоть  один
глоток жизни какому-нибудь  ребенку,  мой  господин?  Почему  вы  должны
страдать?
   - Почему я должен страдать? - я постарался  улыбнуться  ему.  -  Это,
конечно, тот самый вопрос, который сегодня  ночью  задавал  себе  каждый
житель Силбея. Я страдаю, мой шут, потому что страдали они. Потому что я
король. Но более всего потому, что я человек и видел, что там произошло.
Подумай об этом, шут. Что если каждый мужчина в Шести Герцогствах скажет
себе: "Что ж, худшее, что могло случиться с ними, уже  произошло.  Зачем
же мне отказываться от своего завтрака и теплой постели  и  беспокоиться
об этом?" Шут, во имя крови, текущей во мне, это мой народ!  Разве  этой
ночью я страдал больше, чем любой из них? Что значит боль  и  содрогания
одного человека в сравнении с тем, что  произошло  в  Силбее?  Почему  я
должен думать о себе, в то время как моих  людей  режут,  как  стадо  на
бойне?
   - Но я должен сказать принцу Верити только два слова, - шут раздражал
меня, продолжая говорить:
   - "Пираты" и "Силбей". И он узнает  все,  что  нужно.  Позвольте  мне
уложить вас в постель, мой лорд,  и  тогда  я  побегу  к  нему  с  этими
словами.
   - Нет. - Боль с новой силой  ударила  в  мой  затылок.  Она  пыталась
лишить меня способности думать, но я держался твердо.  Я  заставил  себя
подойти к креслу у камина и умудрился опуститься  в  него.  -  Я  провел
юность, защищая границы Шести Герцогств от всех, кто покушался  на  них.
Может ли сейчас моя жизнь, когда ее осталось так мало и она полна  боли,
быть слишком ценной для того, чтобы рисковать ею? Нет, шут.  Приведи  ко
мне немедленно моего сына. Он будет использовать Скилл для меня,  по