м  подтащил  ее  поближе  к  огню.   С
возвращением тепла пришла сильная боль, и я отдал свое тело  Барричу,  а
душу Кузнечику и надолго отпустил свое сознание.
   Я открыл глаза ночью, не знаю которой по счету. Баррич сидел рядом со
мной. Он не дремал и даже не клевал носом в своем кресле.  Я  чувствовал
давление повязки на ребрах. Я поднял руку, чтобы  коснуться  ее,  и  был
озадачен, обнаружив два забинтованных пальца. Взгляд  Баррича  проследил
за моим движением.
   - Они распухли не только от холода. Слишком уж распухли, чтобы я  мог
сказать, перелом это или растяжение. Я на всякий  случай  наложил  шину.
Думаю, это  только  растяжение.  Полагаю,  будь  они  сломаны,  боль  от
перевязки разбудила бы даже тебя.
   Он  говорил  спокойно,  как  будто  рассказывал,   что   дал   собаке
глистогонное, чтобы предохранить ее от инфекции. И его спокойный голос и
твердое прикосновение оказало на  меня  такое  же  воздействие,  как  на
взбешенных животных. Я успокоился, думая, что если  он  так  невозмутим,
значит, все не так уж плохо. Баррич сунул палец под  бинты,  стягивающие
мои ребра, проверяя силу натяжения.
   - Что случилось? - спросил он  и,  говоря,  отвернулся,  чтобы  взять
чашку с чаем, как будто ни его вопрос, ни мой ответ  не  имели  большого
значения.
   Я попытался воскресить в памяти  несколько  последних  недель,  чтобы
найти способ объяснить. Все  случившееся  танцевало  у  меня  в  голове,
ускользая. Я помнил только поражение.
   - Гален испытывал меня. Я провалился. И он наказал меня за это, - и с
этими словами волна уныния, стыда  и  вины  нахлынула  на  меня,  смывая
недолгое успокоение, которое я нашел  в  привычном  окружении.  У  очага
спящий Кузнечик внезапно проснулся и сел. Рефлекторно  я  успокоил  его,
прежде чем он успел заскулить. Ляг. Отдыхай.  Все  в  порядке.  К  моему
облегчению,  он  послушался.  И  к  еще  большему  облегчению,   Баррич,
по-видимому, не заметил того, что произошло между нами. Он протянул  мне
чашку:
   - Выпей это. Тебе нужна вода, а травы снимут боль и помогут  заснуть.
Выпей все, прямо сейчас.
   - Оно воняет, - пожаловался я, и он кивнул. Он держал чашку,  которую
мои руки не могли удержать. Я выпил все, а потом снова лег. - Это все? -
спросил он осторожно, и я знал, о чем он говорит. - Он испытывал тебя  в
том, чему учил, и ты не знал этого. И тогда он сделал с тобой такое?
   - Я не смог сделать этого. У меня нет.., самодисциплины. И он наказал
меня. - Детали ускользали от меня. Волна стыда погрузила меня  в  пучину
отчаяния.
   - Никого нельзя научить  самодисциплине,  избивая  до  полусмерти.  -
Баррич говорил осторожно, как если бы он  пытался  втолковать  очевидную
истину идиоту. Он подчеркнуто аккуратно поставил чашку обратно на стол.
   - Он сделал это не для того, чтобы учить меня. Он не верит в то,  что
меня можно чему-нибудь научить. Он просто хотел показать остальным,  что
с ними будет, если они провалятся.
   - Немногого стоят знания, вбитые в голову страхом, - возразил Баррич.
И продолжил немного теплее:
   - Плох тот учитель, который вбивает знания в  головы  таким  образом.
Представь себе, как бы тебе удалось приручить так  лошадь.  Или  собаку.
Даже самая тупоголовая собака лучше понимает, когда  к  ней  подходят  с
открытой рукой, чем с палкой.
   - Ты бил меня раньше, когда хотел научить чему-нибудь.
   - Да, бил. Но бил, чтобы встряхнуть, предостеречь или разбудить, а не
для того, чтобы искалечить. Никогда  ради  того,  чтобы  сломать  кость,
выбить глаз или изуродовать руку. Никогда. Никогда никому не говори, что
я бил таким образом тебя  или  любое  другое  живое  существо  под  моей
опекой, потому что это не правда. - Мое  предположение  вызвало  у  него
возмущение.
   - Нет. В этом ты прав. - Я попытался подумать, как заставить  Баррича
понять, почему я был наказан. - Но это было по-другому,  Баррич.  Другой
вид  знаний,  другой  вид  обучения.  -  Я  чувствовал  себя   обязанным
настаивать на правоте Галена и пытался объяснить:
   - Я заслужил это, Баррич. Не он плохо учил, а я не смог научиться.  Я
пытался. Я действительно пытался. Но,  как  и  Гален,  я  верю,  что  по
какой-то причине Скиллу нельзя научить бастарда. На мне какое-то клеймо,
роковая слабость.
   - Дерьмо!
   - Нет. Подумай об этом, Баррич. Если ты  случишь  паршивую  кобылу  с
хорошим жеребцом, жеребенок в равной  степени  может  получить  слабость
матери или достоинства отца.
   Он долго молчал. Потом:
   - Твой отец ни за что не лег  бы  рядом  с  женщиной,  которую  можно
назвать "паршивой". Если бы у нее не было каких-то достоинств,  каких-то
признаков ума или силы духа, он не стал бы. Не смог.
   - Я слышал, что его заколдовала горная ведьма. - Впервые  я  повторил
вслух историю, о которой часто шептались.
   - Чивэл был не такой человек, который мог бы поддаться колдовству.  А
его сын не какой-то хнычущий слабовольный дурак, который может  валяться
и скулить, что его следовало побить. - Он наклонился ближе  и  осторожно
коснулся моего виска. От болевого удара я чуть не  потерял  сознание.  -
Вот как ты был близок к тому, чтобы потерять глаз от этого "учения".
   Его гнев возрастал, и я прикусил  язык.  Баррич  быстро  прошелся  по
комнате, потом резко повернулся и посмотрел на меня:
   - Этот щенок, он от суки Пейшенс, верно?
   - Да.
   - Но ты не... О Фитц, пожалуйста, скажи  мне,  что  это  не  Уит  был
причиной всего этого. Если он поступил так с  тобой  из-за  Уита,  я  не
смогу никому и слова сказать в твою защиту.  Не  смогу  никому  в  глаза
посмотреть в этом замке.., и в этом королевстве.
   - Нет, Баррич. Даю слово, что  это  не  имеет  никакого  отношения  к
щенку. Это просто моя неспособность научиться тому, чему меня учили. Моя
слабость. -  Тихо,  -  нетерпеливо  приказал  он  мне,  -  твоего  слова
достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не сомневаться в нем.  Что
же до остального, то в этом просто нет никакого смысла.  Спи  дальше.  Я
ухожу, но вернусь достаточно скоро. Отдых - вот настоящий лекарь.
   Теперь Баррич выглядел очень целеустремленным. Мои  слова,  очевидно,
наконец удовлетворили его, что-то прояснили. Он быстро  оделся,  натянув
сапоги, переменив рубашку на свободную и надев поверх нее только кожаный
камзол. Кузнечик встал и возбужденно заскулил, когда Баррич выходил,  но
не смог передать свою озабоченность мне. Он подошел к кровати и залез на
нее, чтобы зарыться в одеяло рядом со мной, помогая мне своим  доверием.
В мрачном отчаянии, которое утвердилось во мне, он был моим единственным
светом. Я закрыл глаза,  и  травы  Баррича  погрузили  меня  в  лишенный
сновидений сон.
   Я  проснулся  позже,  в  тот  же  день.   Порыв   холодного   воздуха
предшествовал появлению в комнате Баррича.  Он  обследовал  меня  всего,
небрежно открыв мне глаза, а потом пробежав опытными  пальцами  по  моим
ребрам и прочим поврежденным членам. Потом он удовлетворенно заворчал  и
сменил свою разорванную грязную рубаху на свежую. И он напевал про себя,
находясь, очевидно, в хорошем настроении, что никак не согласовывалось с
моими синяками и моей депрессией. Было почти облегчением, когда он снова
ушел.  Я  слышал,  как  он  насвистывал  внизу  и  отдавал  распоряжения
конюшенным мальчикам. Это все звучало так буднично, и я тянулся к  этому
с силой, удивившей меня. Я хотел, чтобы это  вернулось  -  теплый  запах
лошадей, собак и соломы, простая работа, выполненная хорошо и целиком. Я
тосковал  по   ней,   но   наполнявшее   меня   ощущение   бесполезности
предсказывало,  что  даже  в  этом  я  потерплю  неудачу.  Гален   часто
насмехался над теми, кто исполнял такую простую работу в  замке.  Он  не
испытывал ничего,  кроме  презрения,  к  кухонной  прислуге  и  поварам,
насмехался над конюшенными мальчиками, а солдаты, охранявшие нас мечом и
луком, были, по его словам, "идиотами и дебоширами, обреченными молотить
чем ни попадя и пользоваться мечом вместо того, чтобы шевелить мозгами".
Так что теперь я странным образом разрывался. Мне хотелось  вернуться  к
существованию, которое, как убеждал меня Гален, было презренным,  однако
сомнения и отчаяние настолько переполняли меня, что даже этого я не  мог
сделать.
   Я провалялся в постели два дня. Повеселевший Баррич ухаживал за  мной
с добродушным подшучиванием и отличным настроением, которого  я  не  мог
понять. Живость его походки и какая-то необычная уверенность  заставляли
его казаться гораздо моложе. Мое уныние еще больше усилилось оттого, что
мои раны привели Баррича в такое прекрасное расположение духа. Но  после
двух дней отдыха  в  постели  Баррич  сообщил  мне,  что  человек  может
перенести только определенное количество неподвижности и пора уже встать
и начать двигаться, если я хочу как следует поправиться. И он снова стал
находить для меня множество мелких поручений, которых было  недостаточно
для того, чтобы утомить меня, но  вполне  достаточно,  чтобы  все  время
держать меня занятым, поскольку мне приходилось часто  отдыхать.  Думаю,
что именно постоянная занятость была его целью, потому что  до  этого  я
только лежал в  постели,  смотрел  на  стену  и  презирал  самого  себя.
Столкнувшись  с  моей  не  утихающей  депрессией,  даже  Кузнечик   стал
отворачиваться  от  еды.  И  все-таки  он  оставался  моей  единственной
настоящей поддержкой. Величайшим наслаждением для него было следовать за
мной по конюшне. Все, что он чуял и слышал,  Кузнечик  передавал  мне  с
рвением, оживлявшим, несмотря на мое уныние, во мне любопытство, которое
я  впервые  почувствовал,  когда  погрузился  в  мир  Баррича.  Кузнечик
по-дикарски считал меня своей собственностью, подвергнув  сомнению  даже
право Суути обнюхать меня и заработав от Виксен щелчок  зубами,  который
заставил его с визгом прижаться к моим ногам.
   На следующий день я выпросил разрешение и отправился  в  город.  Путь
отнял  у  меня  больше  времени,  чем  когда-либо  раньше,  но  Кузнечик
радовался моему медленному шагу, потому что это давало  ему  возможность
обнюхать по дороге каждый клочок травы и каждое  дерево.  Я  думал,  что
свидание с Молли поднимет мое настроение и снова придаст какой-то  смысл
моей жизни. Но когда я пришел в мастерскую, она  была  занята,  выполняя
три больших заказа для кораблей дальнего плавания. Я примостился у очага
в лавке. Ее отец сидел напротив, пил и смотрел на меня. Несмотря  на  то
что болезнь сделала его слабым, она не изменила его характера,  и  в  те
дни, когда он мог сидеть,  он  мог  и  пить.  Через  некоторое  время  я
прекратил всякие попытки побеседовать с ним и  просто  смотрел,  как  он
пьет и изводит свою дочь, в то время как Молли суетилась вокруг, пытаясь
одновременно делать дело и быть приветливой со своими покупателями.  Его
безотрадная мелочность ввергла меня в уныние.
   В полдень она сказала отцу, что закрывает магазин  и  идет  доставить
заказ. Она дала мне пакет со свечами,  нагрузилась  сама,  и  мы  вышли,
заперев за собой  дверь.  Пьяные  проклятия  ее  отца  преследовали  нас
некоторое время, но она не обращала на них внимания. Оказавшись снаружи,
на холодном ветру, я пошел за Молли, которая  быстро  подошла  к  задней
стороне магазина. Сделав мне знак молчать, она открыла  заднюю  дверь  и
отнесла внутрь все, что было у нее в руках. Потом она отнесла туда же  и
мой пакет, и мы ушли.
   Некоторое время мы просто шли по городу, почти не  разговаривая.  Она
обратила внимание на мое покрытое синяками лицо; я  сказал  только,  что
упал. Ветер был холодным и резким, так что у рыночных прилавков почти не
было ни продавцов, ни торговцев. Она уделяла много внимания Кузнечику, и
он был в восторге. По дороге назад мы остановились у чайного магазина, и
она угостила меня подогретым вином и так восхищалась Кузнечиком, что  он
упал на спинку и купался в ее любви. Меня внезапно поразило, как  хорошо
Кузнечик воспринимает все ее чувства, а она не ощущает его вовсе.  Разве
что на самом низком уровне. Я осторожно прощупал ее сознание и нашел  ее
ускользающей и парящей, как аромат,  который  усиливается  и  слабеет  с
одним  и  тем  же  дыханием  ветра.  Я  знал,  что  мог  бы  быть  более
настойчивым, но почему-то это казалось бесцельным. Одиночество  охватило
меня, смертельная грусть оттого, что она никогда не понимала и не  будет
понимать меня лучше, чем Кузнечика. Так что я хватал ее  быстрые  слова,
обращенные ко мне, как птицы хватают сухие хлебные крошки, и  оставил  в
покое те умолчания,  которыми  она  отгородилась  от  меня.  Вскоре  она
сказала, что не может долго задерживаться. Хотя у ее отца больше не было
сил, чтобы бить ее, их ему вполне хватало для того,  чтобы  швырнуть  на
пол пивную кружку или вещи с полок,  демонстрируя  возмущение  ее  явным
пренебрежением к нему. Она улыбнулась странной быстрой  улыбкой,  говоря
мне это, как будто чувствовала бы себя не так ужасно, если бы  мы  стали
считать его поведение просто забавным.  Я  не  смог  улыбнуться,  и  она
отвела глаза.
   Я помог ей надеть плащ, мы  вышли  на  ветер  и  пошли  в  гору.  Это
внезапно показалось мне символом всей моей жизни. У двери  она  потрясла
меня тем, что обняла и поцеловала в щеку. Объятие  было  таким  быстрым,
как будто меня толкнули на рынке.
   - Новичок... - сказала она, и потом:
   - Спасибо тебе. За то, что понимаешь...
   И после этого она быстро зашла в магазин и закрыла  за  собой  дверь,
оставив меня, замерзшего и озада-ченного. Она поблагодарила меня за  то,
что я понимаю ее, в то время как я  чувствовал  себя  как  нельзя  более
отдаленным от нее и от всех остальных. Всю дорогу назад в замок Кузнечик
лепетал про себя о дивных запахах, которые он нашел на ней,  и  как  она
чесала его как раз там, где он никогда  не  мог  почесаться  сам,  перед
ушками, и о сладком сухарике, который она дала ему в чайном магазине.
   День уже клонился к вечеру, когда мы вернулись в конюшню.  Я  немного
поработал, а потом вернулся в  комнату  Баррича,  где  мы  с  Кузнечиком
заснули.  Я  проснулся  оттого,  что  Баррич  стоял  надо  мной,  слегка
нахмурившись.
   - Вставай, и давай-ка посмотрим на тебя, - скомандовал он. И я устало
поднялся и тихо стоял, пока он ощупывал мои ушибы  опытными  руками.  Он
остался доволен состоянием моих пальцев и сказал, что  теперь  можно  их
разбинтовать, но придется оставить повязку  на  ребрах  и  каждый  вечер
возвращаться для перевязки. - Что до  остальных  царапин,  то  держи  их
чистыми и сухими и не отдирай корочки. Если начнет гноиться, приходи  ко
мне.
   Он наполнил маленький  горшочек  мазью,  которая  облегчала  мышечную
боль, и дал ее мне, из чего я сделал вывод, что он ожидает, что я уйду.
   Я стоял,  сжимая  маленький  горшочек  с  лекарством.  Ужасная  тоска
охватила меня, но я не  мог  найти  слов,  чтобы  высказать  ее.  Баррич
посмотрел на меня, нахмурился и отвернулся в сторону.
   - А ну, прекрати это, - сердито скомандовал он.
   - Что? - спросил я.
   - Ты иногда смотришь на меня глазами моего господина, - тихо  ответил
он, а потом снова резко продолжил:
   - Ну так что ты собираешься делать?  Прятаться  в  конюшне  до  конца
жизни? Нет. Ты должен вернуться. Ты должен вернуться  и  держать  голову
прямо, и есть вместе со всеми, и спать в  собственной  комнате,  и  жить
собственной жизнью. Да, пойди и закончи эти проклятые уроки Скилла.
   Его первые приказы казались трудными, но последний, я знал, выполнить
было невозможно.
   - Не могу, - сказал я, не веря, что он может  быть  таким  глупым,  -
Гален не разрешит мне вернуться в группу. Даже если  бы  и  разрешил,  я
никогда не смог бы догнать все,  что  я  пропустил.  Я  уже  провалился,
Баррич, я провалился, и все кончено. Мне  надо  найти  для  себя  что-то
другое. Я бы  хотел  научиться  работать  с  ястребами,  если  можно.  -
Последние свои слова я услышал с некоторым удивлением,  потому  что,  по
правде говоря, прежде мне это  никогда  не  приходило  в  голову.  Ответ
Баррича звучал по меньшей мере так же странно:
   - Ты не можешь, потому что ястребы не любят тебя. Ты слишком теплый и
слишком мало занят с самим собой. Теперь слушай меня. Ты не  провалился,
ты, болван. Гален пытался выставить  тебя.  Если  ты  не  вернешься,  то
позволишь ему победить. Ты  должен  вернуться,  и  ты  должен  научиться
этому. Но, - и тут он повернулся ко мне, и  ярость  в  его  глазах  тоже
относилась ко мне, - ты не должен стоять как мул, пока он бьет тебя.  Ты
по праву рождения можешь претендовать на его время и его знания. Заставь
его отдать тебе то, что  тебе  принадлежит.  Не  убегай.  Никто  никогда
ничего не выиграл бегством. - Он помолчал, хотел сказать  что-то  еще  и
снова замолчал, уже окончательно.
   - Я пропустил слишком много уроков. Я никогда...
   - Ты ничего не пропустил, - упрямо возразил Баррич. Он отвернулся,  и
я не смог понять его тон, когда он добавил:
   - Без тебя уроков не было. Ты должен быть способен вернуться  к  тому
месту, на котором вы кончили.
   - Я не хочу возвращаться.
   - Не трать мое время на споры, - сказал он твердо, -  не  смей  таким
образом испытывать мое терпение. Я сказал тебе, что  ты  должен  делать.
Делай это. Внезапно мне снова стало шесть лет, и снова человек на  кухне
одним взглядом заставил отступить толпу. Я испуганно вздрогнул. Внезапно
мне показалось, что легче противостоять Галену, чем ослушаться  Баррича.
Даже когда он добавил:
   - И щенка ты оставишь со мной до конца  занятий.  Сидеть  целый  день
взаперти у тебя в комнате - это не  жизнь  для  собаки.  У  него  шерсть
испортится, и мускулы перестанут  расти.  А  ты  изволь  приходить  сюда
каждый вечер ухаживать за ним и за Суути,  иначе  ответишь  мне.  И  мне
плевать, что скажет на это Гален.
   И я был отпущен. Я передал Кузнечику, что он остается с  Барричем,  и
он  принял  это  с  хладнокровием,  которое  удивило  и   задело   меня.
Удрученный, я забрал свой горшочек с мазью и поплелся обратно в замок. Я
взял еды из кухни, потому что не осмелился встретиться с  кем-нибудь  за
столом, и прошел в свою комнату. Было холодно и темно, в очаге  не  было
огня, в подсвечниках не стояли канделябры, и  сгнивший  тростник  мерзко
пах под ногами. Я принес свечи и дрова, разжег огонь и, пока он  забирал
часть холода у пола и каменных стен, занялся уборкой  тростника.  Потом,
по совету Лейси, как следует вымыл пол горячей водой с уксусом. Каким-то
образом я умудрился взять уксус, ароматизированный эстрагоном, и скоро в
комнате приятно пахло этой травой. В изнеможении я бросился на кровать и
заснул под мысли о  том,  почему  мне  так  и  не  удалось  узнать,  как
открывается потайная дверь в комнаты Чейда. Но я не сомневался,  что  он
просто выгнал бы меня, - Чейд был человек слова и не стал бы вмешиваться
до тех пор, пока Гален не покончит со мной. Или пока не выяснил бы,  что
я покончил с Галеном.
   Свечи шута  разбудили  меня.  Я  был  совершенно  дезориентирован  во
времени и в пространстве, пока он не сказал:
   - Тебе как раз хватит времени, чтобы помыться,  поесть  и  все  равно
первым прийти на башню.
   Он принес теплую воду в кувшине и теплые булочки из кухонной плиты.
   - Я не иду.
   Это был первый раз, когда шут показался мне удивленным.
   - Почему нет?
   - Это бессмысленно. У меня  ничего  не  выйдет.  У  меня  просто  нет
способностей, и я устал биться головой о стену.
   Глаза шута расширились еще больше:
   - Мне казалось, что у тебя все шло хорошо  до...  Теперь  пришел  мой
черед удивляться.
   - Хорошо? А почему, ты думаешь,  он  издевался  надо  мной  и  бил  в
качестве награды за успехи? Нет. Я не способен был даже  понять,  в  чем
там дело. Все остальные уже обошли меня. Почему я  должен  возвращаться?
Чтобы Гален мог еще более убедительно доказать, как прав он был?
   - Что-то, - осторожно сказал шут, - что-то тут не так. -  Он  немного
подумал. - Прежде я просил  тебя  прекратить  уроки.  Т