.
Она думала, что я посыльный из замка, иногда работающий в конюшнях.  Она
так и не заподозрила, что я бастард,  непризнанный  сын  принца  Чивэла,
столкнувший его с пути к трону. Это само по себе было величайшей тайной.
О моих магиях и о моей настоящей профессии она не знала ничего.
   Может быть, именно поэтому я мог любить ее.  И,  безусловно,  поэтому
потерял. Я позволил тайнам, падениям и боли других моих жизней поглотить
слишком много  моего  времени  и  внимания.  Были  магии,  которым  надо
учиться, тайны, которые надо разнюхивать, люди, которых надо убивать,  и
интриги, в которых надо  уцелеть.  Из-за  всего  этого  мне  никогда  не
приходило в голову обратиться к Молли  за  поддержкой  и  пониманием,  в
которых мне было отказано в других местах. Она  не  имела  отношения  ко
всему этому и не была запятнана ничем. Я бережно охранял  ее  от  любого
прикосновения к этим сферам своей жизни. Никогда не пытался втянуть ее в
свои дела. Вместо этого я окунался  в  ее  мир  -  мир  рыбной  ловли  и
кораблей портового города. Она продавала свечи и мед, делала покупки  на
рынке, а иногда гуляла со мной по  пляжу.  Чтобы  любить  ее,  мне  было
достаточно самого факта ее существования. Я не смел и надеяться, что она
может ответить на мое  чувство.  Пришло  время,  когда  обучение  Скиллу
ввергло меня в отчаяние столь глубокое, что я не надеялся пережить  его.
Я не мог простить себя за то, что оказался неспособен овладеть  Скиллом;
не мог вообразить, что мой  провал  может  быть  совершенно  безразличен
другим людям. Я погрузился в свое  отчаяние  в  угрюмом  самоустранении.
Прошли долгие недели, в течение которых я не видел ее  и  не  послал  ей
никакой весточки о том, что думаю о ней. В конце  концов,  когда  больше
обратиться мне было не к кому, я все же  нашел  ее.  Слишком  поздно.  Я
пришел в "Пчелиный бальзам" однажды вечером с корзиной подарков, как раз
вовремя, чтобы увидеть, как она уходит.  Не  одна.  С  Джедом,  красивым
широкоплечим моряком с шикарной серьгой в  одном  ухе,  в  расцвете  его
мужской зрелости. Незамеченный,  сраженный,  я  скользнул  в  сторону  и
наблюдал, как они рука об руку идут от свечной  мастерской.  Я  смотрел,
как она уходит, и позволил ей  уйти,  а  в  последующие  месяцы  пытался
убедить себя, что мое сердце тоже отпустило ее. Не знаю,  что  могло  бы
случиться, если бы я побежал за ними тем вечером и вымолил  у  нее  одно
последнее слово. Странно думать, как много событий может произойти из-за
неуместной гордости мальчика, приученного к поражениям. Я выбросил ее из
головы и ни с кем не говорил о ней. Я продолжал жить.
   Король  Шрюд  послал  меня  в  качестве  личного  убийцы  с  огромным
караваном,  отправленным  засвидетельствовать  обет   горной   принцессы
Кетриккен, которая должна была стать женой принца Верити. Мне  надлежало
устранить ее старшего брата,  принца  Руриска,  с  тем  чтобы  Кетриккен
осталась единственной наследницей трона Горного Королевства. Но,  прибыв
туда, я натолкнулся на паутину обмана  и  лжи,  сотканную  моим  младшим
дядей,  принцем  Регалом,  который  задумал  уничтожить  Верити  и   сам
претендовал на руку  принцессы.  Я  был  пешкой,  которой  он  собирался
пожертвовать в этой комбинации.  И  я  был  пешкой,  которая  неожиданно
опрокинула другие  фигуры,  расставленные  им.  Ярость  и  месть  Регала
обрушились на меня, но я сохранил для Верити его корону и  его  невесту.
Не думаю, что это был героизм. И не думаю, что это  была  простая  месть
человеку, который всегда унижал  и  оскорблял  меня.  Это  был  поступок
мальчика, становящегося мужчиной и выполнившего клятву, данную много лет
назад, еще до того, как я  понял  ее  цену.  Я  заплатил  за  это  своим
здоровьем, которое так долго считал чем-то само собой разумеющимся.
   Долгое время после того, как был разрушен заговор Регала, я провел  в
постели в Горном Королевстве. Но  настало  утро,  когда  я  проснулся  и
понял, что моя долгая болезнь наконец отступила.  Баррич  решил,  что  я
достаточно здоров для того, чтобы начать  долгое  путешествие  домой,  в
Шесть  Герцогств.  Принцесса  Кетриккен  и  ее  свита  уехали  в  Баккип
несколько недель назад, когда погода была  еще  хорошей.  Теперь  зимние
дожди уже душили самые высокие области Горного Королевства. Если бы мы в
самое ближайшее время не покинули Джампи, то были бы вынуждены  зимовать
там. В это утро я проснулся рано  и  укладывал  оставшиеся  вещи,  когда
начался первый приступ мелкой дрожи. Я решительно пренебрег им. Я просто
ослабел, сказал я себе, и еще не  завтракал,  а  кроме  того,  возбужден
предстоящим путешествием. Я надел то, что приготовила Джонки  для  нашей
долгой поездки через горы и  равнины.  Для  меня  она  принесла  длинную
красную рубашку, подбитую шерстью, и зеленые стеганые штаны, окаймленные
красным у пояса и манжет. Сапоги были  мягкими  и  почти  бесформенными,
пока я не натянул их на ноги.  Они  напоминали  мешки  из  мягкой  кожи,
отороченные мехом, и закреплялись на ноге длинными  кожаными  полосками.
Моим дрожащим пальцам было нелегко завязать их. Джонки сказала нам,  что
эти сапоги идеально подходят для сухого горного снега, но  лучше  их  не
мочить.
   В комнате было зеркало. Сперва я улыбнулся своему отражению. Даже шут
короля Шрюда не одевался так ярко. Но в контрасте с  веселой  расцветкой
одежды мое лицо было еще более худым и бледным,  отчего  глаза  казались
слишком большими, а жесткие черные волосы, остриженные на время болезни,
торчали, как шерсть у собаки на загривке. Моя болезнь иссушила меня.  Но
я сказал себе, что наконец отправляюсь домой. И отвернулся  от  зеркала.
Когда я упаковывал несколько маленьких подарков, которые  выбрал,  чтобы
отвезти домой друзьям, слабость усилилась.
   В последний раз Баррич, Хендс и я сели позавтракать с Джонки.  Я  еще
раз поблагодарил ее за все, что она сделала для моего  выздоровления.  Я
взял ложку, собираясь приняться за кашу, и  мою  руку  свело  судорогой.
Ложка упала. Я проводил ее глазами и упал вслед за ней.
   Следующее, что я помню, - это темные углы  спальни.  Долгое  время  я
лежал не двигаясь и не разговаривая. Состояние опустошенности  сменилось
пониманием того, что со мной случился еще один припадок. Он прошел; тело
и разум снова подчинялись мне. Но я больше не хотел ими  командовать.  В
пятнадцать лет, когда большинство людей только начинают входить в  силу,
я уже не мог доверить своему телу даже самую простую  работу.  Мое  тело
было разрушено, и я в ярости отказывался от него. Я люто ненавидел  себя
и искал способа выразить мое жестокое разочарование. Почему  я  не  смог
выздороветь? Почему я не поправился?
   - На это потребуется время, вот и все. Подожди, пока пройдет  полгода
с того дня, как ты был отравлен. Тогда и оценивай себя.
   Это была Джонки, целительница. Она сидела у огня, но ее  кресло  было
задвинуто в тень. Я не замечал ее, пока она не заговорила. Она  медленно
поднялась, как будто зима заставила болеть ее суставы, подошла и  встала
у моей постели.
   - Я не хочу превратиться в старика!
   Она поджала губы:
   - Раньше или позже, но тебе  придется.  Я,  по  крайней  мере,  очень
надеюсь, что ты проживешь столько лет. Я стара, и мой брат, король Эйод,
тоже. Мы не находим, что это такая уж тяжелая участь.
   - Пусть мое тело станет телом старика, но только когда  придет  срок.
Но так жить я не могу.
   Она озадаченно покачала головой:
   - Конечно можешь. Лечиться бывает  скучно,  но  сказать,  что  ты  не
можешь так жить... Я не понимаю. Может быть, это различие наших языков.
   Я набрал воздуха, чтобы заговорить, но в это мгновение вошел Баррич:
   - Проснулся? Тебе лучше?
   - Проснулся. Мне не  лучше,  -  проворчал  я.  Даже  мне  самому  это
показалось ответом капризного ребенка.
   Баррич и Джонки переглянулись. Она подошла к постели, похлопала  меня
по плечу и молча вышла из комнаты. Их очевидное  спокойствие  раздражало
меня, и моя бессильная ярость возрастала, подобно приливу.
   - Почему вы не  можете  вылечить  меня?  -  требовательно  спросил  я
Баррича. Он был обескуражен обвинительными интонациями в моем голосе.
   - Это не так просто... - начал он.
   - Почему? - я приподнялся в постели. - Я  видел,  как  ты  избавляешь
животных от самых разных болезней. Лихорадка, сломанные  кости,  глисты,
чесотка... Ты начальник  конюшен,  и  я  видел,  как  ты  со  всем  этим
справляешься. А почему ты не можешь вылечить меня?
   - Ты не собака, Фитц, - тихо сказал Баррич, - с животным проще, когда
оно серьезно заболеет. Иногда я применяю исключительные  меры  и  говорю
себе: "Что ж, если собака умрет, она, по крайней мере, не  будет  больше
страдать. Смерть избавит ее от мучений". Я же не могу  поступить  так  с
тобой. Ты не собака.
   - Это не ответ! В половине случаев стражники идут не  к  врачу,  а  к
тебе. Ты вынул наконечник стрелы из раны Дэна. Ты разрезал ему всю руку,
чтобы это  сделать!  Когда  лекарь  сказал,  что  нога  Грейдин  слишком
воспалилась и ее придется отнять, она пришла к тебе, и ты спас ей  ногу.
А лекарь все время говорил, что заражение пойдет дальше, Грейдин умрет и
ты будешь в этом виноват.
   Баррич сжал зубы, пытаясь сдержаться. Будь я здоров, я  бы  остерегся
его гнева. Но его терпимость ко мне в течение моей болезни сделала  меня
дерзким. Когда Баррич заговорил, голос его был тихим и сдержанным.
   - Да, это было рискованно. Но люди, которые приходили ко мне, знали о
риске. И, - он повысил голос, чтобы заглушить мои возможные  возражения,
- это были простые случаи. Я знал причину. Вынуть  наконечник  и  древко
стрелы и вычистить  рану.  Сделать  припарку  и  выгнать  гной  из  ноги
Грейдин. Но твоя болезнь не так проста. Ни Джонки, ни я на самом деле не
знаем, что с тобой. Последствия ли это яда, который дала тебе Кетриккен,
когда думала, что ты хочешь убить ее брата?  Или  действие  отравленного
вина, которое тебе подсунул Регал? Или результат того,  что  тебя  после
этого избили до полусмерти? Может, это от того, что ты чуть не утонул? А
может быть, это результат всех напастей вместе? Неизвестно. И поэтому мы
не знаем, как лечить тебя. Мы просто не знаем.
   При  последних  словах  его  голос  дрогнул,  и  я  увидел,  что  его
привязанность ко мне пересиливает раздражение. Он прошелся  по  комнате,
потом остановился и взглянул в огонь.
   - Мы много говорили об этом. В преданиях Джонки есть многое, о чем  я
никогда раньше не слышал. А я рассказал ей о способах  лечения,  которые
известны мне. Но оба мы согласились,  что  твой  главный  лекарь  -  это
время. Смерть, насколько мы видим, тебе не  грозит.  Возможно,  в  конце
концов твой собственный  организм  выгонит  последние  остатки  яда  или
излечит какие-то внутренние расстройства.
   - Или, - добавил я тихо, - мне суждено остаться таким до  конца  моих
дней. Если этот яд или побои окончательно повредили что-нибудь  во  мне.
Проклятый Регал - так бить меня, ногами, когда я уже был связан.
   Баррич словно окаменел. Потом он опустился в кресло в тени  у  очага.
Голос его был печальным:
   - Да. Это тоже возможно. Но разве ты не видишь, что у нас нет выбора?
Я мог бы дать тебе снадобье, чтобы попытаться выгнать  из  тебя  яд.  Но
если это какое-то повреждение, а не яд,  такое  лечение  только  ослабит
тебя,  и  тогда  выздоровление  займет  гораздо  больше  времени.  -  Он
посмотрел в огонь, поднял руку и коснулся белой пряди в  волосах.  Не  я
один стал жертвой предательства Регала. Сам Баррич только что  оправился
от удара по черепу, который убил бы любого другого. Я  знал,  что  много
дней подряд у него кружилась голова и было расстроено зрение. При  мысли
об этом я почувствовал некоторые угрызения совести.
   - Так что же мне делать?
   Баррич вздрогнул, словно его внезапно разбудили:
   - То  же,  что  и  раньше.  Ждать.  Есть.  Отдыхать.  Успокоиться.  И
посмотреть, что из этого выйдет. Разве это так уж плохо?
   Я пропустил вопрос мимо ушей:
   - А если мне не станет лучше? Если судороги и припадки  так  и  будут
продолжаться?
   Он долго не отвечал.
   - Живи с этим. Многим приходится  жить  с  гораздо  худшими  хворями.
Большую часть времени ты здоров. Ты не слеп. Ты не  парализован.  Ты  не
потерял разум. Прекрати мучить себя тем, чего не можешь изменить. Почему
бы тебе не подумать о том, чего ты не потерял?
   - Чего я не потерял? Чего я не потерял? - Моя  ярость  взвилась,  как
стайка испуганных птиц. - Я бессилен, Баррич.  Я  не  могу  вернуться  в
Баккип таким. Я бесполезен. Я хуже чем бесполезен, меня в  любой  момент
могут убить. Если бы я мог вернуться и  втоптать  Регала  в  грязь,  это
имело бы какой-то смысл. А я должен буду сидеть  с  принцем  Регалом  за
одним столом, быть вежливым и  почтительным  с  человеком,  собиравшимся
свергнуть Верити и вдобавок убить меня. Мне невыносима даже мысль о том,
что он увидит меня дрожащим от слабости и сотрясаемым судорогами.  Я  не
желаю смотреть, как он улыбается, видя, что сделал со мной.  Я  не  хочу
быть свидетелем его триумфа. Он снова  попытается  убить  меня.  Мы  оба
знаем это. Может быть, он понял, что не в силах  соперничать  с  Верити,
возможно, он будет  даже  с  уважением  относиться  к  правлению  своего
старшего  брата  и  его  молодой  жены.  Но  я   сомневаюсь,   что   это
распространится на меня. Я для него -  еще  одна  возможность  причинить
боль Верити. А когда он явится ко мне, что я смогу сделать? Я, сидящий у
огня, как парализованный старик, и не делающий ничего. Ничего! Все, чему
меня учили, все уроки Ходд, вся грамота Федврена, даже все  то,  что  ты
объяснял мне в конюшнях! Все - напрасно! Ничего этого я делать не  могу.
Я снова стану только бастардом, Баррич, а кто-то однажды сказал мне, что
королевский  бастард  остается  в  живых,  только  пока  он  полезен.  -
Последние слова я практически  выкрикнул.  Но  даже  в  своей  ярости  и
отчаянии я ничего не сказал о Чейде и моем обучении дипломатии ножа. И в
этом я тоже теперь был бессилен. Вся моя хитрость и  ловкость  рук,  все
точные способы убить человека  одним  прикосновением  или  сделать  так,
чтобы он умер в мучениях от смеси ядов, - все было недоступно ныне моему
несчастному, разваливающемуся телу.
   Баррич сидел тихо и слушал меня.
   Когда воздух в моих легких и моя ярость иссякли и я сидел, задыхаясь,
в постели, сжимая предательски дрожащие руки, он спокойно заговорил:
   - Так. Значит, ты хочешь сказать, что мы не поедем в Баккип.
   Это ошеломило меня:
   - Мы?
   - Моя жизнь принадлежит человеку, который носит эту серьгу.  За  этим
стоит длинная история, которую, возможно, я когда-нибудь расскажу  тебе.
Пейшенс не имела  права  давать  эту  серьгу  тебе.  Я  думал,  что  она
отправилась в могилу вместе с принцем Чивэлом. Вероятно, Пейшенс думала,
что это просто  драгоценность,  которую  носил  ее  муж,  и  она  вольна
распоряжаться ею. Как бы то ни было, теперь ее носишь ты. Куда бы ты  ни
шел, я последую за тобой.
   Я поднес руку к безделушке  в  моем  ухе.  Это  был  крошечный  синий
камешек,  запутавшийся  в  серебряной  паутине.  Я  начал   расстегивать
замочек.
   - Не делай этого, - сказал Баррич. Голос  его  был  тихим,  но  более
глубоким, чем низкое рычание собаки. В нем были и  угроза  и  приказ.  Я
опустил руку, не в силах  спрашивать  его,  по  крайней  мере  об  этом.
Странно было,  что  этот  человек,  который  воспитывал  меня  с  самого
детства, теперь отдавал свою судьбу в мои руки. Однако он  сидел  здесь,
перед огнем, и ждал моего решения. Я  смотрел  на  его  силуэт  в  свете
танцующего пламени. Когда-то он казался мне угрюмым  великаном,  темным,
угрожающим, но он был для меня  и  надежным  защитником.  Теперь,  может
быть, в первый раз, я видел в нем просто человека. Темные глаза и волосы
чаще всего встречались у тех, в ком текла кровь островитян, и в этом мы,
очевидно, были схожи. Но его глаза были карими, а не черными, и щеки над
вьющейся  бородой  покраснели  от  ветра  -  черты,  унаследованные   от
светловолосого предка. Он прихрамывал, особенно заметно в холодные  дни.
Это было результатом схватки с кабаном, пытавшимся убить Чивэла. Он  был
совсем не таким большим, каким казался мне раньше. Если бы  я  продолжал
расти, то, вероятно, меньше чем через год стал бы выше, чем он. Не  было
у него и богатырских мускулов. Зато он был крепко сбит, тело его и разум
всегда действовали в согласии. Его уважали и боялись в Баккипе не  из-за
роста, а из-за вспыльчивости и упрямства. Однажды, когда я был еще очень
мал, я спросил его, случалось ли ему когда-нибудь  проигрывать  бой.  Он
только что укротил норовистого  молодого  жеребца  и  успокаивал  его  в
стойле. Баррич улыбнулся, обнажив крупные, как у волка, зубы. Капли пота
стекали по его щекам. Он ответил мне через перегородку стойла:
   - Проигрывать  бой?  -  все  еще  задыхаясь  спросил  он.  -  Бой  не
заканчивается, пока ты его не выиграл, Фитц. Это очень просто запомнить.
Независимо от того, что считает другой человек. Или лошадь.
   Я задумался тогда, был  ли  я  тоже  битвой,  которую  ему  надлежало
выиграть. Он часто говорил мне, что я был последним поручением,  которое
дал ему Чивэл. Мой отец отрекся от трона, узнав  о  моем  существовании.
Тем не менее он передал меня этому человеку и просил его заботиться  обо
мне. Может быть, Баррич думает, что это поручение еще не выполнено?
   - А что я должен делать, по твоему мнению? - покорно спросил я. И эти
слова, и эта покорность нелегко дались мне.
   - Выздоравливать, - ответил он немного погодя, - дать себе  время  на
выздоровление. Его нельзя ускорить. - Он посмотрел вниз, на  собственные
ноги, протянутые к огню. Его губы сложились в некое подобие улыбки.
   - Полагаешь, мы должны вернуться? -  настаивал  я.  Баррич  откинулся
назад в кресле, сел нога на ногу  и  уставился  в  огонь.  Он  долго  не
отвечал, но наконец произнес, почти неохотно:
   - Если мы не вернемся, Регал решит,  что  он  победил.  И  попытается
убить Верити или по крайней мере придумает  что-нибудь,  чтобы  отобрать
корону у своего брата. Я дал обет моему королю, Фитц, так же как  и  ты.
Сейчас это король Шрюд. А Верити его  наследник.  Не  думаю,  что  будет
хорошо, если он не получит трона.
   - У него есть другие слуги, гораздо полезнее меня.
   - Это освобождает тебя от твоего обета?
   - Ты говоришь как священник.
   - Я не спорю с тобой. Я просто задал тебе вопрос. И задам  еще  один.
От чего ты откажешься, если решишь не возвращаться в Баккип?
   Теперь настал черед замолчать мне. Я действительно размышлял  о  моем
короле и о том, в чем поклялся ему. Я думал о  принце  Верити  -  о  его
грубоватой сердечности и простоте обращения.  Я  вспомнил  Чейда  и  его
медленную улыбку, когда я наконец  овладевал  очередным  кусочком  тайны
знаний; леди Пейшенс  и  ее  горничную  Лейси,  Федврена  и  Ходд,  даже
повариху и миссис Хести, портниху. Было не так много  людей,  которым  я
был небезразличен, но от  этого  они  становились  для  меня  еще  более
значительными. Мне бы не хватало их всех, если бы я решил никогда больше
не возвращаться в Баккип. И, словно разгоревшийся  уголь,  вспыхнуло  во
мне воспоминание о Молли. И каким-то образом я начал говорить  о  ней  с
Барричем, а он только кивал, пока я изливал ему свою горестную историю.
   Когда он  наконец  заговорил,  то  сказал  только,  что,  по  слухам,
"Пчелиный бальзам" закрылся, когда владевший заведением  старый  пьяница
умер,  по  уши  в  долгах.  Его  дочь  была  вынуждена   отправиться   к
родственникам в другой город. Он не знал точно в какой, но  был  уверен,
что я смогу это выяснить, если захочу.
   - Спроси свое сердце, прежде чем сделаешь это, Фитц, - добавил он,  -
если тебе нечего предложить ей, оставь ее в покое. Калека ли ты?  Только
если ты сам так решишь. Но если ты убежден в том, что ты теперь инвалид,
тогда, наверное, у тебя