те Нью-Джерси.
   - Мэнтрел, - сказал я оператору.
   - Тут трое с такой  фамилией,  сэр.  Вам  какого?  Я  поработал  мозгами.
Называл ли Мэт когда-нибудь имена своих родителей? И вспомнил:  как-то  раз,
рассказывая что-то о себе, он добавил к своему имени слово "младший".
   - Мэтью.
   - У нас значится Матео.
   - Вот-вот. Он самый. Здорово, что я догадался.
   - Подождите минуточку.
   Вскоре голос вокодера продиктовал  мне  номер  телефона.  Набирая  шестую
цифру, я вдруг обнаружил, что очень хочу, чтобы мне никто не ответил.
   - Алле?
   Вот не знал, что родители Мэтью - иммигранты. У его матери оказался очень
приятный голос.
   - Я бы хотел поговорить с Мэтью Мэнтрелом, - сказал я. - Младшим.
   - Матео? А его нету.
   - Вышел на минутку? - Я сам удивился  тому  чувству  облегчения,  которое
испытал в этот миг. - Нет, нет! Его нету дома - он в колледже!  Моя  радость
прыгнула в кабину лифта и на полной скорости помчалась вниз.
   - Спасибо. Поищу его там. Извините, миссис Мэнтрел.
   - Да ничего. Увидите Матео - скажите, чтоб домой позвонил. Si?
   - Si, - согласился я. - До свидания.
   Повесив трубку, я всей душой надеялся, что на самом деле увижу Мэта.
   Так. Стало быть, он не уехал домой.
   Тогда куда?
   Понимаю. Наверное, стоило просто забыть обо всем. В общем-то  что  такого
ужасного произошло?
   Но дело в том, что Мэт на ту пору был моим единственным настоящим другом.
Да может, и не на ту пору, а вообще единственным. То есть не то чтобы я  так
уж давно был с Мэтью знаком, но для меня четыре года - это  много.  Даже  не
четыре, уже пятый пошел, ну, да что считать?
   Вообще-то, если честно, друзей у меня всегда  было  мало.  Сейчас  я  вам
точно скажу... в первом  классе  -  Джори,  Люк  и  Рэй.  Правда,  со  всеми
остальными я тоже дружил. Потом Джори уехал, и остались только  Люк  и  Рэй.
Другие ребята стали от меня отворачиваться. Наверное, из-за моих  увлечений.
А вскоре и Рэй уехал, так что в третьем классе из друзей у меня только Люк и
остался... Да и тот ко мне поостыл - я был неуклюж и ненавидел ребячьи игры,
зато любил рассказывать всякие истории. А одноклассники  не  желали  слушать
про то, как храбрые рыцари спасают невинных девушек. Так  что  с  четвертого
класса у меня установились со всеми ровные отношения, но не  более  того.  А
потом, в старших классах, меня стали сторониться. Я угодил на роль чудака.
   Что тут скажешь? Я и был чудаком. Ну,  то  есть,  когда  тринадцатилетний
мальчишка предпочитает бейсболу поэзию, это как? Чудак, конечно. По  крайней
мере по  общепринятым  меркам.  А  в  старших  классах  не  дай  Бог  чем-то
выделяться. Ясно, я страдал, но что я мог поделать?
   Конечно, попытаться понять, кого же считают  людьми  достойными.  Я  стал
присматриваться  и   довольно   быстро   понял:   мальчики,   пользовавшиеся
популярностью,  не  боялись  драться  и  чаще  побеждали   в   драках,   чем
проигрывали. Похоже, это было напрямую связано с занятиями спортом. Я сделал
вывод: научусь хорошо драться, и в спорте  у  меня  дела  пойдут  хорошо.  В
городе как раз открылась школа карате, и я стал приставать к  матери,  чтобы
она меня туда отдала. Изводил я ее страшно и в конце концов так  ей  надоел,
что она отвела меня в эту школу - лишь бы я заткнулся наконец. За это с меня
был затребован табель с хорошими отметками.
   Прошло всего шесть месяцев - и я уже перестал уступать в драках.  Осенью,
когда мы пришли в школу после каникул и ребята  начали  в  драке  доказывать
друг дружке и окружающим, кто сильнее, я выиграл несколько боев. И сразу  же
обнаружил, что кое-кто из одноклассников стал ко  мне  лучше  относиться.  Я
поначалу тоже к ним подобрел, но их хорошее  расположение  меня  не  столько
радовало, сколько отталкивало. Я же понимал, из-за чего все  это.  Я  теперь
все про них понял, и они меня перестали интересовать.
   Жить мне стало лучше. И  потом,  я  увлекся  карате,  а  через  карате  -
Востоком.
   Кто-то  из  учителей  посоветовал  мне  не  быть  чересчур  враждебным  и
насмешливым.
   Насмешливый? Это кто - я, что ли? Словом, я научился притворно  улыбаться
и вежливо разговаривать.
   Ничего не вышло. Другие ребята все  поняли.  Притворство  -  оно  и  есть
притворство. Ну, и что?
   Правда, ближе к окончанию школы дела  пошли  повеселее:  у  нас  появился
литературный журнал и театральный клуб. Мои отношения кое  с  кем  из  ребят
вернулись в цивилизованные рамки. Правда, меня не стали считать  за  своего,
нет. Ну а мне с ними было скучно, поэтому я не больно-то переживал.  Если  и
переживал, то не сильно.
   В общем, так уж  вышло,  что  к  жизни  в  колледже  я  не  очень  хорошо
подготовился. В плане учебы все шло нормально, но вот  в  смысле  общения...
Понимаете, я десять лет  учился  в  школе,  и  у  меня  не  было  ни  одного
настоящего друга, а тут вдруг сразу - десяток. Ну, нет, не то чтобы это были
близкие друзья, но, во  всяком  случае,  они  мне  улыбались  и  с  радостью
присаживались ко мне за столик в студенческой кафешке.
   Подобное расположение настолько вскружило  мне  голову,  что  я  перестал
выполнять домашние задания. Сами посудите, кто мог меня осудить за это?
   Кто? Конечно, преподаватели. И секретарь, который прислал  мне  небольшой
листок розовой бумаги со зловещим словом  "апробация".  И  еще  мой  научный
руководитель, который посоветовал мне как  можно  скорее  получить  выездную
визу и покинуть Страну Дружбы.  В  общем,  я  выбрал  себе  специализацию  -
английский язык. По крайней мере на дом тут задавали большей  частью  чтение
книг, а почти все эти книги я перечитал в  школе:  Твен,  Диккенс,  Мелвилл.
Потом  я  открыл  для  себя  Филдинга,  Чосера,  Джойса  и   получил   массу
удовольствия.  Конечно,  пришлось  прослушать  курс  грамматики   и   писать
семестровые письменные работы, но это можно было пережить. Звезд с неба я не
хватал, однако отчислять меня тоже не отчисляли.
   А потом я увлекся философией и обнаружил, что  в  библиотеку  ходить  мне
действительно нравится. Я начал учиться серьезно, сам не  заметив,  как  это
произошло. Это оказалось так здорово. Будто бы я пытался собрать из кусочков
какую-то идиотскую, огромную, бессмысленную головоломку. Точных  ответов  на
важные вопросы не давал никто, но по крайней мере хотя бы вопросы задавали.
   Мои ответы? Я их искал. И этого было вполне достаточно.
   Словом, учение стало доставлять мне радость, а еще я почти  что  научился
непринужденно  общаться.  В  общем,  на  втором  курсе  у   меня   появилась
пара-тройка приятелей, которые  рассказывали  мне  свои  сокровенные  тайны,
делились своими бедами.
   А вот я им о  своих  бедах  не  рассказывал.  Попробовал  было  пару  раз
пооткровенничать, но, как только увидел, что у приятелей глазки  засверкали,
тут же осекся. Довольно быстро  я  понял:  поболтать  любят  многие,  а  вот
слушать мало кто умеет. Из этого логически вытекало, что я  нравился  другим
потому, что умел слушать. Я держал рот на замке и этим  заработал  репутацию
человека сильного и молчаливого. И еще я как-то случайно подслушал  разговор
на  вечеринке...  Представляете,  про  меня  сказали,  будто  бы  я   -   из
"рассерженных  молодых  людей"  <Так  названа  плеяда   английских   молодых
послевоенных писателей (Кипгсли Эмис, Джон Вэйн, Джон  Брейн,  Джон  Осборн,
Колин Уилсон).>!
   Обдумав это, я решил:  они  правы.  Люди  меня  действительно  сердили  и
раздражали. Даже те, кто мне нравился. Все хотели брать, и  никто  не  хотел
отдавать. Все хотели драться и не хотели  работать  головой.  Все  только  и
старались чтонибудь получить друг от дружки, и никому в голову не  приходило
задуматься о том, зачем они попали в этот мир.
   Нет, вы только поймите меня правильно - они были славные  ребята.  Но  на
меня им было плевать с высокой колокольни. Просто со мной было удобно.
   А Мэт был не такой.
   Когда мы с ним познакомились, он уже работал над диссертацией на  степень
магистра гуманитарных наук. Я перешел на последний  курс,  а  он  уже  вовсю
трудился, готовясь получить степень доктора философии.
   Спросите, что я собирался делать, получив степень? Думаете  -  уехать  из
города и оставить там моего единственного друга? И к нему в придачу  -  трех
девушек, которые ко мне более или менее по-человечески относились?
   Ни за что. И я начал работу над  магистерской  диссертацией.  По  физике,
конечно.
   "Как это?" - спросите вы. После литературы и философии?
   А вышло  это  так.  Еще  на  первом  курсе  я  выписал  и  получил  книгу
"Знакомство с Азией", из которой многое  узнал  о  дзен-буддизме,  а  потом,
читая "Историю науки", - про кошку Шредингера. В общем, если соединить то  и
это, получается глубокий смысл.
   И не надо меня расспрашивать как и почему.
   А потом у Мэта застопорилось с докторской  диссертацией.  Знаете,  каково
смотреть, как лучший друг гибнет прямо у вас на глазах? Он нашел этот  самый
клочок пергамента и стал пробовать его перевести. Но  раз  такого  языка  па
Земле не существовало, значит, это просто была чья-то шутка. Ну, то есть для
меня это было очевидно. И даже логика тут  ни  при  чем  -  обычный  здравый
смысл.
   Но именно здравый смысл у Мэта напрочь отсутствовал.
   Конечно, Мэт - мой друг, и я о нем самого высокого мнения,  но  опять  же
смотрю на него не сквозь розовые очки. Он вспыльчивый, и еще он идеалист, до
такой степени, что...  Ну,  вы  можете  определить,  в  чем  различие  между
фантазиями и реальностью? Мэт не мог. Ну, то  есть  не  всегда  мог.  Я  вам
говорю: он был уверен, что  обрывок  пергамента  -  самый  что  ни  на  есть
настоящий, подлинный исторический документ, и последние полгода только тем и
занимался, что пытался его расшифровать. Я мало-помалу начал беспокоиться  -
похудел, под глазами набрякли мешки, вечно бледный, изможденный...  То  есть
Мэт похудел. Мне-то худеть нечего - избытком веса не страдаю. И вот еще что:
Мэт был жутко доверчивый. Из тех, про кого говорят, что они  только  что  на
свет родились. Я не такой. Таких, как я, вдвое больше, чем таких,  как  Мэт.
Понимаете, я пока сам в календарь не гляну, ни за  что  не  поверю,  что  на
улице апрель. Мало ли, что малиновка на дереве под окном заливается да почки
набухли. Пока не увижу, что черным по  белому  написано  "апрель",  буду  на
всякий случай думать, что природа мне голову морочит. Итак, Мэт исчез.
   Сообщить в полицию? Нет, эти ничем не сумеют помочь.  Мэт  не  ребенок  в
конце концов, а следов крови у него в квартире я не  заметил.  И  потом:  не
сказать, чтобы у меня сложились добрые  отношения  с  местными  констеблями.
Дело в том, что в том году я экспериментировал с наркотиками.
   Но попытаться я все-таки попытался.  Ей-богу,  отправился  в  полицейский
участок - это я-то, с волосами ниже  плеч  и  бородой!  Никто  там  на  меня
особенно не пялился, только по спине все  равно  мурашки  бегали.  Наверное,
из-за того, что я слышал от отца, когда был совсем маленький. А отец  как-то
сказал, что есть такие  "свиньи",  которые  любого  готовы  затоптать,  если
только тот не коротко стрижен. Конечно,  это  было  давным-давно,  в  тысяча
девятьсот шестьдесят восьмом, и я был такой маленький, что  всего-навсего-то
и запомнил: длинные-предлинные голубые джинсы,  линялая  футболка  да  копна
волос. Эти воспоминания я ненавидел, ненавидел десять лет, потому что больше
я об отце ничего не знал. А  потом  мама  решила  снова  сойтись  с  ним.  И
оказалось, что не такое уж он чудовище, каким я его себе представлял. Вообще
выяснилось, что он нас и не бросал вовсе. Да и его самого в то время  я  уже
мог понять - ведь я знал,  что  такое,  когда  от  тебя  отворачиваются  все
ребята.
   - Прости,  малыш,  -  сказал  мне  как-то  отец.  -  Я  и  не  знал,  что
отверженность - это наследственное.
   Никакой наследственности. Безусловно, дело было в  личных  качествах.  Не
скажу, чтобы я любил отца, но относился к нему довольно тепло. В то время он
коротко постригся и носил  костюм-тройку,  только  обмануть  ему  никого  не
удалось. Особенно меня. Может, именно поэтому я ношу  свитера  и  джинсы.  И
волосы у меня длинные, и борода - как у отца в молодости.
   А детские воспоминания - они же самые сильные и самые глубокие, так  что,
подходя к полицейскому участку, я чувствовал себя примерно так же, как  если
бы приближался к логову льва.
   Полицейский, сидевший за конторкой, поднял голову и воззрился на меня.
   - Чем могу помочь?
   Не мог же я попросить его помочь мне выйти оттуда, хотя как раз этого мне
больше всего и хотелось.
   - Надеюсь, - ответил я, - что можете. Мой друг... он исчез.
   Полицейский тут же принял самый серьезный и озабоченный вид.
   - Он не оставил никакой записки?
   Я подумал о пергаменте, но что толку, даже  если  бы  это  была  записка.
Прочесть-то все равно невозможно. Да и написал ее не Мэт.
   - Ни слова, - ответил я. Полицейский нахмурился.
   - Но... он старше двадцати одного года?
   - Да, - ответил я.
   - Вы не думаете, что это какой-нибудь розыгрыш? От этого вопроса спина  у
меня похолодела. Не то чтобы мне самому такая мысль в голову не приходила  -
приходила, конечно, но я всеми силами прогонял ее.  А  сержант  выразил  эту
мысль словами, и теперь деваться было некуда.
   - Да непохоже, - ответил я. - Вообще это на него  не  похоже  -  вот  так
взять и сорваться с места.
   - Всякое бывает, - вздохнул  сержант.  -  Живет  себе  человек,  а  потом
осточертеет ему все, и он сматывается, только его и видели. Запишем, как его
звать, свяжемся с другими участками, будем следить, не объявится ли где. Как
что узнаем - вам сообщим. Вот и все, чем можем помочь.
   А я и не сомневался.
   - Спасибо, - кивнул я. - Его зовут Мэт Мэнтрел. Мэтью то есть. А меня...
   - Савл  Бременер,  -  закончил  за  меня  сержант,  не  отрывая  глаз  от
заполняемой им карточки. - Тринадцатая Северная, дом  тридцать  один.  Будут
новости - дадим знать.
   У меня засосало под ложечкой. Знаете, когда оказывается, что полицейскому
известно ваше имя, это не всегда помогает сохранить собственное достоинство.
   - А-а-а, спасибо... - прохрипел я.
   - Не за что пока, - глянул на меня полисмен. - Приятного вам дня,  мистер
Бременер. Только - чур, деревянными сигаретками больше не баловаться.
   - Деревянными... - ошарашенно промямлил я, развернулся и на ватных  ногах
побрел к выходу из этого  прибежища  зла.  Значит,  тут  не  забыли  о  моих
маленьких опытах. Я просто диву давался.

***

   Oтро. Я жутко не выспался, но яркое солнце взбодрило меня.  Я  подумал  и
решил, что полицейские  вообще-то  неплохие  ребята.  Не  стали  меня  сразу
арестовывать (решили приглядеться, как это у меня с наркотиками -  временное
увлечение или постоянная привязанность). Оказалось, что временное - так  оно
и  было.  Молодцы  какие.  Спасли  мою  репутацию   и   сэкономили   денежки
налогоплательщиков. Я только беспокоился, есть  ли  в  полиции  какие-нибудь
записи про меня.
   Наверное. Где-нибудь. Ну, то есть надо же  им  чем-то  заниматься,  когда
делать нечего. Я мало-помалу начинал завидовать Мэту. Может, и не  такая  уж
это плохая мысль - взять да и смотать удочки из города.
   "Смотри правде в глаза, - урезонил я себя. - Где  еще  ты  найдешь  таких
симпатичных полицейских?"
   Пора было продолжать поиски. Дело понятное. Полиция  ничего  официального
предпринять не могла. Ну а я-то официальным лицом не был.
   В общем, я искал его, где только можно. Позвонил девушке, с  которой  его
недавно видели, - ноль эмоций.  У  меня  у  самого  уже  мешки  под  глазами
появились. В конце концов я  наглотался  противорвотного  средства  и  снова
отправился в квартиру Мэта.
   Ох, и отругал же я себя за  то,  что  не  отодвинул  стол  от  окна!  Еще
счастье, что Мэт там ничего не оставил. Я положил записную книжку на столике
около телефона и быстро окинул взглядом  стол,  кухонную  стойку,  маленький
диванчик. Ничего. Пыль и паутина.
   Потом я принялся обследовать квартиру.  Дюйм  за  дюймом.  Рвал  паутину,
гонял пауков. Даже убивать пытался. Но беда в том, что, видимо, я имел  дело
с какими-то новоявленными мутантами. Эти маленькие пожиратели мух  оказались
на редкость проворными! А особенно тот жирный,  что  поселился  в  арке  над
дверью из гостиной в спальню. Я на секунду отвел взгляд -  а  жирдяя  уже  и
след простыл.
   Если бы только паука не оказалось на месте - Мэта тоже нигде не было.  То
есть мне так казалось... пока я не  повернулся,  не  посмотрел  на  кухонный
столик и не увидел клочок пергамента.
   Я смотрел на него, выпучив глаза, как идиот. Потом закрыл  глаза,  потряс
головой  и  снова  посмотрел.  Точно,   клочок   пергамента.   Но   ведь   я
собственноручно закладывал его в записную книжку. Могу  в  этом  поклясться.
Естественно, я взял книжку и заглянул в нее. Пергамент как  миленький  лежал
на месте.
   Я остолбенел. То есть даже, пожалуй, окоченел. Мысли метались  у  меня  в
голове, и все больше непечатные. Я еще раз тряхнул головой  и  посмотрел  на
кухонный столик. Пергамент лежал на столике.
   Заглянул  в  записную   книжку:   пергамент   преспокойно   лежал   между
разлинованными страничками.  Я  решил  пойти  на  хитрость.  Не  поворачивая
головы, я скосил глаза в сторону столика. Наверное, чертов пергамент  прочел
мои мысли и снова оказался на  столике.  Тогда  я  положил  на  столик  свою
записную книжку осторожно-преосторожно и отступил назад так, чтобы видеть  и
книжку, и кухонный столик.
   И в книжке, и на столике лежало  по  клочку  пергамента.  Ну,  хорошо.  Я
перестал сомневаться и перенес записную книжку на столик. Положил ее рядом с
клочком пергамента. Итак, передо мной было два пергамента. Первый -  Мэта  -
лежал в раскрытой записной книжке, другой - новенький, словно с иголочки,  -
на столе. По крайней мере две минуты назад его там не было. Я  прищурился  и
рассмотрел новый манускрипт повнимательнее.
   Написан он был рунами, и это  действительно  был  пергамент  -  тончайшая
овечья кожа. Все честь по чести. При чем  тут  руны?  А  при  том,  что  это
волшебные буквы.
   Волосы у меня на затылке упорно пытались встать дыбом, но я им  этого  не
позволил. Я очень строго внушил себе: руны - самые что ни на  есть  обычные,
будничные буквы, только на другом языке. Собственно говоря, так оно и было в
древности. Просто так уж вышло,  что  многие  записи,  сделанные  руническим
письмом, имели отношение  к  определенным  ритуалам,  потому  эти  записи  и
сохранились. Однако это вовсе не означало, что  буквы  волшебные.  То  есть,
наверное, те, кто писал эти буквы, думал, что с  их  помощью  можно  творить
чудеса, но ведь это же всего-навсего суеверие.
   Но что-то все-таки заставило того ученого, что жил во мне, разволноваться
и облизнуть губы. Я вовсе не  охладел  к  предмету  своей  былой  страсти  -
литературе, хотя и поменял специализацию. В свое время я  кое-что  узнал  об
этих древних буквах. И еще я знал, что у Мэта дома есть  книга  о  рунах.  Я
долго искал ее, но в конце концов нашел, сдул с нее пыль,  стер  паутину  и,
усевшись к столу, углубился в  чтение.  Вскоре  я  нашел  множество  рун.  Я
попробовал писать над каждой буквой ее латинский эквивалент  карандашом,  но
он только скользил по пергаменту. Тогда я взял шариковую ручку. Ведь вряд ли
передо мной лежала настоящая древность, верно?
   Написав первые буквы, я немного отодвинулся и,  прищурившись,  посмотрел,
не составилось ли из них слово.
   "Эй".
   Я вздрогнул и уставился на пергамент. Как только эти закорючки осмелились
звучать по-английски!
   Да нет, решил я. Чисто совпадение. И я принялся трудиться  над  следующим
словом.
   "П-о-л-ь".
   Я замер, не отрывая глаз от рун. "Эй, Поль"? Это  кто  же,  интересно,  в
девятом веке знал мое имя?
   Потом  меня  вроде  как   озарило,   и   я   пригляделся   к   пергаменту
повнимательнее. То ест