алаши,  кинжалы.  Дабы
потрогать каждый мог, в руке подержать. Будут расспрашивать:  ты  сам  с
нами ходил, все видел. Все понял?
   Боярский сын Феофан кивнул.
   Обоз ушел на следующее утро, и для Зализы  потянулись  долгие,  очень
долгие дни тревожного ожидания.  Он  водил  боярское  ополчение,  как  и
собирался, почти два месяца, да еще недели две  они  со  взятой  добычей
разбредались  домой.  За  это  время  московская  смута  не   могла   не
разрешиться так или иначе. Может, опять боярская  вольница  силу  взяла,
царя безвольного на стол крикнули и теперь гуляют. Может  статься,  дума
польского али литовского князя позвала, и теперь он,  служилый  человек,
станет в своей стране  первый  враг.  А  может,  все  же  сыну  государя
присягнули по его  воле.  Или  смилостивился  Господь,  вернул  здоровья
самому Ивану Васильевичу. Но пуще всего пугало Зализу, коли идет  сейчас
в Москве резня, и вообще никто ни чужих, ни своих не понимает.
   Обозный путь из Замежья на Москву не близкий. Сперва из самой усадьбы
через замерзшие болота на Лугу, по ней вниз по течению  до  Раглиц.  Там
уже легче, нам  накатанный  зимник  до  Новагорода  идет,  а  из  самого
Новагорода в Москву: уже и вовсе почтовый тракт. Правда, тракт,  он  для
верхового быстрый, а на санях все  одно  до  Москвы  еще  двадцать  дней
ехать. А если вспомнить, как все медленно  и  муторно  в  самой  столице
шевелится, так и в ней можно еще  на  месяц  застрять.  Так  что  раньше
апреля Зализа ответа не ждал - и когда четвертого марта у ворот  усадьбы
спрыгнул с коня довольный собой Старостин и, небрежно кинув  подворникам
повод коня, широкими шагами поднялся на  крыльцо,  опричник  не  поверил
своим глазам.
   - Здрав будь, боярин Семен Прокофьевич, - неожиданно низко поклонился
он вышедшему встречать Зализе. - Здорова будь, боярыня Алевтина!
   - И ты здравствуй, Феня, - поддавшись порыву, обнял его Зализа. - Ну,
как в Москве, рассказывай?!
   -  Андрей  Толбузин  кланяться  тебе  велел,  а  говорить  ничего  не
допустил. Сказывал, пусть письмо поперва прочтет.
   Старостин вытащил из-за пазухи грамоту, протянул  опричнику.  Изнутри
выкатился и повис на тонкой  веревочке  массивный  золотой  перстень  со
сверкнувшим зеленью камнем.
   Зализа отступил к окну, толкнул створку ставня, развернул свиток.
   - Что там, Семен? - с тревогой спросила супруга.
   - Все хорошо, пишет, - кивнул опричник. - Пишет, царь все мои  деяния
одобряет, про меня помнит, и имя сам называл... Про  сечу  сию  известия
ужо дошли, и скромность моя удивляет...
   Зализа запнулся, перечитал неожиданное место еще раз, и на губах  его
появилась улыбка, которая становилась все шире и шире, растягивая бороду
и усы  до  такого  состояния,  что  лицо  стало  напоминать  до  предела
счастливую морду обожравшегося свиной печенкой кота.
   -  Зимой  нынешней   поразила   нашего   любимого   государя   Иоанна
Васильевича, - начал зачитывать  вслух  Зализа,  -  черная  горячка,  от
которой он совсем обессилел и слег, и вскорости  стал  совершенно  плох.
Дьяк посольский Михаил предложил царю совершить  духовную,  дабы  страну
без властителя не  оставить  и  смуту  новую  не  разводить.  Царь  наш,
государь,  отписал  завещание,  объявив  сына   своего   Дмитрия   новым
властителем. Надлежало  честным  боярам  и  князьям  немедля  присягнуть
наследнику, но многие этого делать не  хотели.  Иоанна  Васильевича  ужо
оплакивали. Никто слышать его слова не желал. Все забыли священный долг:
кричали,  спорили  над  самым  одром  безгласно  лежащего  больного.  На
следующий день Иоанн вторично  созвал  бояр  и  приказал  им  присягнуть
своему сыну. Многие присягнули, а многие  отказывались  волю  умирающего
исполнить. Бояре хотели возложить венец на  его  брата  Юрия,  ибо  этот
несчастный князь был обижен природой, и вольницы их ограничить ничем  не
мог.  И  такое  потрясение  измена  боярская  в  душе  государя   Иоанна
Васильевича возымела, что он, уже дары святые  принявший,  со  смертного
одра встал, бил многих людишек посохом на месте, а  многих  воскрешением
своим до стыдного дела испугал. Волю свою царь потребовал  исполнить,  и
ноне о смерти более не думает. Изменщиков  подлых  государь  по  милости
своей простил всех до единого, но имена  их  запомнил,  и  доверия  этим
служилым людям больше не кладет.
   Зализа свернул грамоту и поймал в пальцы перстень.
   - А меня государь за  службу  честную  благодарит  и  в  знак  особой
милости своей кольцо это в подарок посылает.
   Опричник примерил перстень к  своей  руке  -  он  садился  только  на
мизинец. Тогда он поднял руку жены и надел кольцо ей на средний палец.
   - Не хочу! - попятилась Алевтина.
   - Подарок царский, - покачал головой опричник. - Многого стоит.
   - Не хочу.
   - Не нужно, Алевтина, - он обнял супругу и прижал ее  к  себе.  -  Не
государь, я твоего отца в измене заподозрил, я  в  Москву  отправлял.  А
государь его невиновность ощутил и во всем помиловал. Ты меня,  меня  за
это прости, дурака. А царь тут ни при чем.
   Боярский сын Феофан Старостин предпочел отступить и выйти из горницы.
   Поутру Зализа играл с саблей. Не то  чтобы  специально  приемы  какие
учил, удары отрабатывал - просто играл. Бродил  снаружи  частокола,  где
никто под клинок подскочить не мог,  в  одной  косоворотке  да  стеганых
штанах, благо рана на шее наконец-то затянулась, и платков всяких на шею
более никто не вязал, и баловался. То  сверкающую  мельницу  вкруг  себя
рисовал, стальным полупрозрачным веером закрываясь, то почки на ольховых
ветках кончиком лезвия срезал,  то  снежинки  на  него  ловил.  Булатный
суздальский клинок его, круто изогнутый, почти в три пальца шириной и  в
полмизинца толщиной, на обухе, служил верой и правдой пятый год - даром,
что не им самим, а артелью кожевенной был куплен. О ливонский доспех  не
крошился, любимую татарами толстую бычью кожу резал, как масло; в рубке,
подобно стеклу, не лопался.
   Но если дедовский прямой меч всегда плечом крепок был,  то  прочность
сабли - уже от руки зависит. Просто научиться  в  кулаке  ее  держать  -
мало. Свыкнуться с ней нужно, сжиться. Продолжением тела  должна  стать,
прирасти к ладони, как еще один из  пальцев.  Чтобы  без  раздумий,  как
кончиком пальца муху надоедливую сшибаешь, али ногой  камушек  с  дороги
отбрасываешь - так же и саблей мог и упавшую снежинку  поймать,  и  лист
кленовый, кружащийся, пополам  разрубить,  и  сквозь  приоткрывшуюся  во
вражеском доспехе щель успеть до позвоночника  дотянуться.  Потому-то  и
играл своей сабелькой опричник при  каждой  свободной  минуте.  Что  при
объезде Северной Пустоши на привале, пока кулеш в котелке  дозревает,  с
нею прогуливался, травяные колоски сшибал, что поутру,  пока  тело  силы
еще не набралось, за частоколом игрался. С рогатиной силы попытать - это
коня седлать надо, на тропу лесную или иное  место  тихое  отъезжать.  А
саблю - из ножен деревянных, тисненой замшей обтянутых, вынул - и балуй.
   Бывший черносотенец, Зализа отлично понимал, что стрелять с лука так,
как иноземная девица или даже боярин Батов, он никогда  уже  не  сможет.
Лук,  это  такая  штука,  что  с  ним  еще  в  колыбели  нужно  начинать
проказничать. А вот сабля или рогатина - другое дело. За пару лет  можно
так сжиться - в любой сече без страха резаться, любому татарину в  глаза
глумливо смотреть. Да кистень еще штука  привычная  -  но  им  работать,
отвага куда большая нужна. Раз промахнешься: убьют немедля. Им  ведь  ни
закрыться, ни удара отвести нельзя, да и без замаха силы в  кистене  нет
никакой.
   А сабля - сабля хороша. И от чужого клинка  прикроет,  и  сама  врага
пополам развалить может, и красива - просто глаз порою не отвести.
   - Семен Прокофьевич, иноземцы к вам из Каушты прибежали! -  издалека,
не желая попасть под шальной выпад, закричал подворник. - Не в себе оба,
вроде.
   - Прибежали? - удивился Зализа. - Почему?
   - Так, брезгуют они конями-то, - пожал плечами смерд, - на лыжах  все
ходють.
   - Что у них случилось-то? - как только опричник опустил саблю, к нему
под рубаху тут же просочился уличный  морозец,  и  воин  невольно  зябко
поежился. Зализа положил клинок обухом на плечо и зашагал во двор.
   В Кауште, на его взгляд, случиться  ничего  не  могло.  Самое  сердце
Северной Пустоши - дикая, невероятная глушь, даже по  здешним,  северным
меркам;  самый  край  Ижорского  погоста,  на  котором  по  новгородским
переписным книгам  всего-то  шестьдесят  две  деревни,  да  шесть  сотен
смердов.  Потому  и  тати-станишники  гости  здесь  редкостные,  и  рати
вражеские через болота по бездорожью ни разу еще  не  проходили.  Боярин
Батов, вон, вокруг усадьбы только частокол от волков поставил, и все. Да
и у него самого от боярина Волошина тоже тын в полтора роста остался,  и
вся защита. Кого в этих местах бояться? Это ближе  к  рекам  большим,  к
западным границам бояре, не желающие усадьбу при набеге бросать,  змиевы
валы насыпают.
   У иноземцев они побывали вместе с купцом Ильей Анисимовичем полмесяца
назад.  Полюбопытствовали,  куда  золотишко  купеческое  ушло.   Баженов
оказался рад без меры - видать, в душе не верил в  успех  мануфактурного
дела. Но  иноземцы  уже  вовсю  варили  стекло  двух  сортов:  маленькие
прозрачные прямоугольники и  большие,  тоже  прозрачные,  но  разглядеть
что-либо через них было трудно. Наделали посуды всякой  изрядно:  ковши,
миски, бокалы с  ручками.  Мастеровой  все  рвался  в  какое-то  Саблино
поехать, и песок для стекла там копать. Баял, стекло и вовсе  прозрачным
получаться  станет,  без  цвета  всякого,  как  хрусталь.  Еще  иноземцы
честность свою показать успели: признали,  что  боярин  Батов  несколько
стекол хотел себе в усадьбу поставить, а по уговору, мимо купца Баженова
делать этого нельзя.
   С бумагой получалось куда как хуже - рыхловатая она  шла,  с  сильной
желтизной. Но боярин Росин утверждал: потребно для хорошей бумаги тряпье
всякое  старое,  что  хозяева  выбрасывать  готовы,  и  Илья  Анисимович
обещался ко следующему приезду несколько саней этого мусора набрать.  Он
теперь перед ледоходом возвернуться хотел - ладью свою после зимовки  на
воду спускать.
   Так что ничего неприглядного в Кауште случиться не могло: мануфактура
работала, никаких ратей иноземных в округе  не  ходило,  про  накативший
прошлым летом мор все с облегчением начали забывать.  Разве  тать  какой
неподалеку завелся? Так  четыре  десятка  мужчин  из-за  такого  пустяка
беспокоиться не должны. Поймать его за гнусным  делом,  да  рядышком  на
дереве и повесить, благо "Судебник" разрешает, коли на месте  пойман.  А
деревьев вокруг Кауштина Луга много...
   -  Семен  Прокофьевич,  -  увидев  входящего   во   двор   опричника,
устремились к нему иноземцы. - Дерптский епископ Ингу захватил! В  замке
своем держит!
   - Так... - Зализа толкнул плечом саблю: она упала вперед и повисла на
темляке. Освободившейся рукой опричник задумчиво почесал лоб.
   - Ингу захватили! - торопливо повторил  боярин  Игорь.  -  Племянницу
мою! Ту самую, что сигналы во время сражений подавала.
   - Так, бояре, - кивнул Зализа. - Пока я понимаю мало. Проходите в дом
и расскажите все без поспешности.
   Они вошли в горницу, и Картышев, от волнения  не  способный  спокойно
сесть на лавку, забегал от стены к стене.
   - Она около месяца назад исчезла, - отрывисто заговорил он. - Вечером
ложился, не было. Думал, загулялась. Но ночью  проснулся:  нету.  Я  еще
понадеялся: отлучилась куда, или засиделась у кого, но  не  показывалась
она больше. Ни в доме, ни где. Все обыскались. А тут  позавчера  сходили
на Неву, к Никите.  Просили  его  жену  погадать.  Она  поначалу  ничего
ответить не смогла, а тут вдруг прямо ночью прислала Хомяка к нам. Он  и
передал, что у дерптского  епископа  наша  Инга.  Что  ее  в  колдовстве
обвиняют.
   - А почему вы считаете, что она не ошибается?
   - Это она поход Ливонского Ордена предсказала, Семен  Прокофьевич,  -
куда более спокойным тоном напомнил Костя Росин. - И права оказалась.
   - Коли вы хотите ее назад требовать, слов болотной ведьмаки для этого
мало станется. Посмеется епископ, и от выдачи открестится.
   - Тут-то хоть веришь, Семен  Прокофьевич?  -  подскочил  к  опричнику
Игорь.
   - То не важно сейчас, боярин Игорь, -  покачал  головой  опричник.  -
Верю я, али нет, но по уложению про судьбу человека русского,  в  неволю
попавшего, забыть не могу. Права такого не имею.
   - То есть не веришь?
   - Я и первому известию от нее не поверил. Однако дозор выслал. Обязан
был выслать, раз весть о возможном нападении пришла. Остальное вы и сами
знаете, бояре.
   - Так ведь сейчас не армия чужая на нас идет,  Семен  Прокофьевич,  -
Росин поднялся и успокаивающе  положил  Картышеву  ладонь  на  плечо.  -
Сейчас в чужой стране одну девушку в подвале прячут.
   - Так и что, Константин Алексеевич? - не понял опричник. -  Не  узнав
точно, там ли она, не лжет ли ведьмака, все равно ничего не сделаешь.  И
себя на посмешище выставишь, коли ошибся, и  похитителям  истинным  себя
выдашь. А они ее потом дальше, на запад перепродадут.
   - Вы тут рассуждаете! - взорвался Игорь. - А ее там,  может,  пытают!
Или насилуют!
   - Прости за слова мои, боярин, - повернул голову к нему Зализа. -  Но
коли девице твоей суждено муку и позор принять, она их уже испытала. Тут
ты сделать ничего уже не можешь. А коли  спасти  желаешь  -  тут  спешка
неуместна, при торопливости излишней любое дело испортить можно.
   - Тогда что нам делать?
   -  Опять  потребно  так  же  поступать.  Лазутчика   выслать   нужно.
Проведать, истину ли невская нежить глаголет.
   - Я пойду! - моментально вскинулся Картышев. - Я в разведку пойду!
   - Ты же не купец,  боярин?  -  удивился  опричник.  -  Не  монах,  не
проповедник. Как же ты в чужую землю пойдешь? Не по лесам же  поползешь,
лешим нарядившись, право слово?
   - Игорь, потерпи немного! - не выдержал Росин. -  Тогда  кто  пойдет,
Семен Прокофьевич? Илью Анисимовича просить станем?
   - Нет, - покачал головой опричник. - Купец Баженов далеко, дом  свой,
после набега отстроенный, обживает. Нет, к дерптскому епископу  потребно
более привычного человека посылать. У нас  тягло  государево  с  Ливонии
келарь Псково-Печерского монастыря собирает. Вот его и нужно  просить  в
Юрьев в  ближние  дни  съездить.  Его  там  все  знают,  епископ  ничего
странного не заподозрит. Приходы православные во всем епископстве стоят,
тоже могли люди пленницу заметить...  Он  же  право  имеет  потребовать,
чтобы полонянку вернули. Или выкуп предложить.
   - А если епископ не отдаст? - тут же спросил Картышев.
   - Грамоту гневную отпишем,  -  кивнул  опричник.  -  Самому  епископу
грамоту, магистру Орденскому отпишем, у них Союз. Государю о деле  таком
гнусном сообщу, он римскому владыке грамоту ругательную отошлет.
   - Это все бумажки, - снова начал горячиться Игорь. - Тьфу, ветер.
   - А что ты предлагаешь, боярин? - поинтересовался Зализа.
   - Врезать по этому епископу, - саданул Картышев кулаком по  столу,  -
чтобы мозги по полу размазать! Тогда точно девок воровать перестанет.
   -  Чем  врезать?  -  холодно  поинтересовался  Зализа.  -   Поместное
ополчение я без государева приказа созывать  не  стану.  Бояре  ижорские
Ивану Васильевичу в другом месте понадобиться могут. Разве только рубежи
от нападения защищать призову, тут воля моя.
   - Сами пойдем! - дерзко  ответил  Игорь.  -  Соберемся  всем  клубом,
пищали прихватим, да и разнесем епископский замок по кирпичикам.
   - Замок епископский: твердыня крепкая, - покачал головой опричник.  -
Тремя десятками  ее  не  взять.  Тут  хотя  бы  полторы  сотни  ратников
потребуется. Вот тут ужо купца Баженова спросить следует. Он на ливонцев
за свой дом и товар попорченный в обиде.  Коли  судовую  рать  со  своей
ладьи даст, это еще два  десятка  сабель.  Нужно  среди  бояр  охотников
кликнуть. Девицу вашу голосистую многие помнят. Да и сам я  пойду,  коли
дело так станет.
   - Как пойдешь? - не понял Росин.
   - Коли охотники соберутся, отчего не пойти? - пожал плечами Зализа. -
То  не  государевым  именем  рать  собранная,  за   нее   перед   Иваном
Васильевичем спрос нести не надо. А спуску  нехристям  давать  не  след.
Русские мы, или нет?
   -  Так  ведь  ты,  Семен  Прокофьевич,  государем   рубежи   охранять
поставлен? - Костя Росин и не за метил, как невольно поменялся ролями  с
опричником.
   - Должен рубежи охранять,  за  порядком  следить.  Мир  поддерживать.
Чтобы беспорядков не было, конфликтов всяких. У Руси ведь мир  сейчас  с
Ливонским Орденом?
   - Я, боярин, - поднялся со своего места Зализа. - Государев  человек.
Именем его здесь поставлен, именем его говорю, и  честь  государя  здесь
блюду. А потому именем царя и Святой Руси объявить могу твердо: мир, при
котором хоть один русский человек страдать должен, Руси не нужен!
 
Глава 5 
ВЛАСТЬ ДЕМОНА 
 
   Священник удовлетворенно отступил,  полюбовался  попавшейся  жертвой,
потом подступил снова и сильным рывком сорвал с Инги всю одежду. Девушка
снова  бессильно  выгнулась,  не  в  силах  ничего  поделать.  Дерптский
епископ, едва сдерживая блаженную ухмылку, медленно покачал головой:
   - Попалась, ведьма!
   Сквозь трубку кляпа хрипло вырывался  воздух,  в  широко  распахнутых
глазах блестели слезы бессилия. Колдунья еще  несколько  раз  дернулась,
проверяя прочность  удерживающих  ее  пут,  но  ремешки  только  сильнее
стягивались на ее  щиколотках  и  запястьях.  Епископ,  медленно  провел
взглядом сверху вниз, наслаждаясь ее ужасом. Тело побледнело, начиная  с
лица и  до  самых  ступней,  словно  сама  кровь  нечестивого  существа,
вставшего на пути высшей  цели,  надеялась  скрыться  от  пронизывающего
взгляда своего судьи.
   - Попалась, ведьма!
   Священник все еще не верил, что все-таки смог получить  в  свои  руки
русскую колдунью, что проклятый демон, не способный  практически  ни  на
какое реальное действие, действительно  привел  ее  к  замку  Дерптского
епископства.
   Священник коснулся пальцем носа пленницы, потом скользнул им  девушке
по щеке, повел дальше - по шее, ключице, по груди через левый сосок,  по
животу, выступу бедра, потом запустил пядь в те  волосы,  которые  росли
внизу, и сильно рванул. Пленница опять дернулась, но ни звука издать  не
смогла. Ее властелин довольно захохотал:
   - Теперь ты заплатишь за все! -  он  крепко  сжал  левой  сосок  и  с
удовольствием пояснил. - Эту грудь мы прижжем.  Сперва  приложим  к  ней
раскаленную золотую  монету.  Все  женщины  любят  золото,  и  я  всегда
доставляю им такое удовольствие. Потом этот добрый служитель  возьмет  в
руки раскаленный докрасна прут и станет катать им вокруг получившегося в
центре  черного  обгорелого  пятна.  И  тогда  вокруг  образуется  очень
красивый рисунок, напоминающий купол  собора  Святого  Петра.  А  вторую
грудь мы будем жевать. Разумеется, не зубами. Для этого у нас есть более
изящный инструмент.
   Дерптский  епископ  не  поленился  самолично  сходить  к  верстаку  с
пыточным инструментом и вернулся с щипцами, имеющими обычные рукояти, но
с другой стороны раскрывающимися пятью круто изогнутыми когтями.
   - Они очень хорошо рвут именно женскую, мягкую грудь, ведьма. Кусочек
за кусочком, кусочек за кусочком, - он сомкнул  щипцы,  прихватив  самый
кончик соска своей жертвы, и довольно расхохотался, видя, как она  опять
забилась в своих путах. В  глазах  ведьмы  читалась  такая  дикая  жуть,
каковую она не сможет испытать, даже входя в ворота Ада.
   - Твое гнездо похоти мы выжжем пламенем, - он опять запустил  руку  в
волосы внизу живота. - Хотя нет, от  этого  девки  слишком  часто  сразу
умирают... Нет, мы поместим туда серебряного ежа. Женщины любят серебро,
правда? Он будет сидеть внутри, раздирая все вокруг себя, но не даст там
ничему  загноиться.  Серебро  очень  хорошо