страшной пытке. - Не знает она ни о каких крамолах.
   - Ты боярин, коли сказывать начал,  так  продолжай,  на  половине  не
останавливайся, - посоветовал воевода.
   - Лишнего сыска проводить не заставляй. Все равно истину достанем.
   - Не надо сыска... - Волошин мучительно замотал головой. - Не надо...
Один. Один я крамолу затеял... Никто не знал.  Потому  и  колдунов  я  в
глуши собирал, что никто в усадьбе о чародействе моем не знал.  Ни  одна
душа. Таился я от каждого, и от жены своей Полины таился, и от дочки. Не
знают они ничего. Богом клянусь, не знают...
   Опричник и воевода одновременно заглянули в допросный лист: успел  ли
подьячий записать нежданное признание? Не упустил ли чего? Нет, все было
правильно, писец не упустил ни слова.
   - Капитон, сними их обоих, - распорядился Павел  Тимофеевич.  -  Наше
дело сделано. Теперь потребно обоих в Москву, в Разбойный приказ  вместе
с допросными листами отправлять. Судить и карать - их дело.
 
*** 
 
Для Северной пустоши история со странным появлением иноземной судовой рати и колдунов на берегу Невы закончилась. Чародеев частью порубил, частью полонил засечный наряд, ратники сами ушли на Березовый остров, зачинщик крамолы найден и схвачен. Остались только две привычные беды - свены и орден. Но с ними порубежники не один век знаются, на русскую землю не допустят. Не впервой. 
 
Глава 20 
СЕНТЯБРЬ 
 
   Отдохнув внизу, у начала  винтовой  лестницы,  монах  откинул  темный
капюшон, скрывавший  совершенно  лысую,  с  несколькими  бородавками  на
темечке голову и, придерживаясь  рукой  за  стену,  начал  тяжело  начал
подниматься наверх. Уже не один десяток лет, как тихо, во  сне  отпустил
свою душу к Господу игумен Афанасий,  наложивший  когда-то  епитимью  на
молодого и излишне шумного послушника; уже  покинули  этот  мир  монахи,
знавшие первого игумена  монастыря  или  помнившие  истинный  смысл  его
указаний - а для Иннокентия так ничего  и  не  изменилось:  каждый  раз,
после утренней и дневной трапезы он идет  за  аналой  и  по  бесконечным
ступеням поднимается на самый верх, в небольшую келью на куполе  собора,
где  ноне  хранятся  монастырские  хозяйственные  и  летописные   книги.
Епитимья, воспринятая поначалу как наказание, спустя несколько лет стала
смыслом жизни монаха, и он даже  в  самом  дальнем,  сокровенном  уголке
своей души не помышлял снести  книги  вниз,  в  одну  из  освободившихся
келий, и вести свои записи там, не тратя силы  и  время  на  бесконечное
каждодневное восхождение.
   Закончилась лестница. Узкий коридор устремился направо, к колокольне,
а монах, кряхтя, согнулся, пролез  в  прямоугольное  отверстие,  обогнул
купол по краю и стал подниматься еще  выше,  к  небольшой  комнатке  под
вскинутым к небу крестом. Еще немного, и он толкнул незапертую дверцу  и
шагнул внутрь. С облегчением опустился  на  трехногий  табурет,  стоящий
перед квадратным столом.
   Один стол, один писец и книги - больше ни на что не оставалось  места
в этой маленькой каморке.  Зато  из  восьми  окон,  затянутых  тщательно
выскобленным бычьим мочевым пузырем текло достаточно света, чтобы  монах
мог почти весь год обходиться без свечей.
   Иеромонах  Инокентий,  пытаясь  отдышаться,  взглянул   на   страницы
открытой перед ним книги:
   "Дошли до нас вести, что царь Иван Васильевич взял с собой в поход на
Казань Донскую икону  Богоматери  из  Успенского  собора  в  Коломне,  и
благодаря силе  ее  чудотворной  пала  твердыня  басурманская.  А  икону
Государь с полными почестями вернул в Москву и поместил в Благовещенский
собор.
   Дошли до нас вести, что в Холмогорах был пойман купец именем Данилов,
замысливший двугривенные пищали числом восемь в Германию отвезть  и  там
продать. Оного  Данилова  высекли  его  площади  кнутьем  и  посадили  в
темницу, а после Троицына дня сожгли.
   Дошли до нас вести, что выгорело августа шестого во Пскове  Полонище,
начиная от Взвоза до Нового Торгу и до Свиных ворот  с  12  церквами,  и
остался цел только Златоустовский Медведев монастырь.
   Дошли до нас вести, что заключен  новгородцами  торговый  договор  на
семнадцать лет с ливонцами. При подписании  оного  были  трое  псковских
старост, Богдан Ковырин, Назар Глазатой, Андрей Акиндинов.  Ливонцам  не
дозволено держать корчмы на Псковской земле, а  псковичам  не  дозволено
установлять цены товарам у ливонских  купцов,  и  ливонцам  у  псковских
колупать воск, кроме разве немного на  опыт,  и  псковичей  выше  десяти
рублей в ливонских городах не судить, но давать на поруки и относиться к
государевым наместникам, а церкви русские и  домы  в  ливонских  городах
везде беречь.
   Дошли до нас вести, что была в Северной пустоши  чрезвычайная  засуха
целые два месяца, июль и август. Ключи и болота иссохли, и леса  горели,
солнце казалось багровым, от смрада задыхались и птицы, и люди.
   Дошли до нас вести, что высадились на реке Неве свены,  числом  более
двух сотен, сожгли одну деревню, а иную пограбили,  после  чего  обратно
ушли. Государев человек Семен Зализа из оных двух чародеев  поймал,  кои
были расспрошены в Копорье с  пристрастием.  Один  из  языков  при  этом
помер, а другой отправлен в Москву в Разбойный приказ.
   Дошли до нас вести, что в Снетогорском  монастыре  освящена  каменная
церковь во имя Св. Николая с папертью, а в городе Опочке  построены  две
церкви во имя Преподобного Сергия и Святыя Параскевы.
   Дошли до нас вести, что с октября сего года до осени  следующего  был
во Пскове великий мор железою, от которого в одних  кладбищах  погребено
счетом 25000 человек, кроме без счету беспрестанно погребаемых по  буям.
Новгородцы из осторожности выгнали от себя псковских купцов и  запретили
им приезд под страхом сожжения и самого купца, и его  товаров.  Но  язва
перешла и туда.
   Дошли до нас вести, что вылит для соборной Троицкой  церкви  колокол,
именуемый Красный, а другой колокол на место именовавшегося Корсунским и
в Москву свезенного прислан от великого князя".
   Да, прошедший год оказался  долгим  и  трудным  для  земель  Водьской
пятины. Но,  волею  Божией,  вчера  закончился  и  он,  год  семь  тысяч
шестидесятый от сотворения мира.  Настало  первое  сентября  семь  тысяч
шестьдесят первого года.
   Монах перелистнул страницу, поднял со стола изжеванное гусиное  перо,
дотянулся остро заточенным кончиком до костяной чернильницы, макнул  его
в собственноручно изготовленные из  тертых  дубовых  орешков  чернила  и
старательно вывел дату  нового  дня,  а  затем  изложил  принесенные  из
грешного мира новости:
   "Проехал  поутру  от  Шведского  короля  мимо  монастыря   в   Москву
посланником Павел Юст, Абовский епископ, для переговоров  о  продолжении
мира.
   Дошли до нас вести, что Литва подступила под  Полотск,  а  русские  к
литовскому городку Озерищу, и были потом многие взаимные разорения.
   Дошли до нас вести, что царь Иван  Васильевич,  подозревая  дерптских
немцев в измене, повелел всех оттуда вывести  и  разослал  во  Владимир,
Углич, Кострому и Нижегород".
 
*** 
 
Опричнику не спалось. Хотя гостеприимный боярин Иванов и накормил его хлебосольно, и спать уложил на перину, однако утренняя встреча с купцом Першиным никак не шла у него из головы. Купец выполнил задание добросовестно и, заметно радуясь принесенным дурным вестям, сообщил: Кавалер Иван войско собрал со всей ливонской земли, и одних рыцарей в нем более ста будет, да каждый с собой не менее десяти ландскнехтов привесть поклялся. Выступать он собирается через три недели: к этому времени должны подойти отряды из городов Вильмы, Пайды и Риги, да три сотни немецких наемников. За правдивость известий купец ручался головой: кавалер Иван обещал торговым людям запретить Руси мимо них с Ганзой и Англией торговать, и за это старшины купеческие золото ему дали на наем иноземного воинства и прочие издержки. 
   Получалось, что Ливонский  орден  войдет  на  Ижорский  погост  двумя
тысячами кованой рати. Ни Яма, ни Копорья, ни, тем более, Пскова,  пусть
и опустошенного мором, рыцарям такими силами не взять, но  вот  разорить
всю  Северную  пустошь,  ее  усадьбы  и  деревни,  торговые  пристани  и
застигнутые  на  реках  корабли  они  смогут.  Грабить  Ливонский  орден
собирается, опять грабить, да  хвалиться  покорением  Руси  и  освоением
новых  земель.  А  без  помощи  Пскова  и  Новагорода  опричник   сможет
противопоставить этой силе  только  немногим  больше  сотни  исполченной
поместной конницы.
   Разумом Семен понимал, что единственно возможное при этом  -  уйти  с
ополченцами за стены Копорья, дать смердам упреждение спрятаться в лесах
да болотах, и переждать набег, как плохую погоду -  но  при  мысли,  что
придется отдать на растерзание дикарям чистые ухоженные  избы,  несжатые
пашни,  не  поместившуюся   в   схроны   рухлядь,   все   его   существо
выворачивалось наизнанку. Не должны дикари ливонские по исконным русским
землям разъезжать! Не имеют они такого права!
   В Москву нужно писать - единственное, что только смог он придумать. В
Москву, государеву человеку Андрею Толбузину.  Он  к  царю  вхож,  пусть
замолвит словечко про беду порубежную. Дикарей снова  усмирить  всего  и
нужно - несколько сотен стрельцов да кованой конницы.
   Что несколько сотен Москве? Никто их отъезда и не заметит...
   Так, в раздумьях, и промаялся Семен до самого утра.
 
*** 
 
Из Храпши Зализа и успевший попривыкнуть к седлу Нислав отправились к Невской губе, в засеку. Взятый к порубежной службе осевший у Матрены иноземец вел себя порой странно: кланяться совершенно никому не желал, слова порой говорил странные, с упряжью и лошадьми управлялся плохо. Однако многие же его поступки Семен не мог не признать правильными. Выпросив у него вместо восьми положенных стрельцам зарядцев сразу полсотни, Нислав берендейку выбросил, а на грудь себе много продолговатых гнездышек нашил, куда эти зарядцы и вкладывал. Шомпол деревянный вдоль ствола пищали в петельки вставил, дабы не потерялся, ствол от грязи всякой тряпицей закрывал. Бердыш, что все стрельцы за спиной носят, завсегда в руке держал, коротким хватом, словно ворога боялся, али боялся топор сей потерять. Шагу без него никуда не ступал. А в общем, иноземцем Зализа был доволен - не чувствовал он в этом человеке страха, не чувствовал крамолы, и мыслей скрытных, потаенных не чувствовал. 
   Знакомой, многократно хоженой  тропой  опричник  выехал  к  засеке  и
издалека, по запаху, понял кто стоит сегодня в наряде.
   - Здравствуй,  Василий,  -  кивнул  он  черносотенцу,  жарившему  над
костром поджарого дикого селезня. - Все птиц стреляешь?
   - Так лоси в здешних камышах не бегают, - развел засечник  руками.  -
Придется тебе, Семен, али птицей потчеваться, али просто беседой.
   - Беседой, - сделал выбор Зализа, спрыгнул  с  коня  и  оглянулся  на
своего стрельца:
   - Нислав, овса лошадям в  торбы  насыпь,  но  не  расседлывай.  Скоро
дальше тронемся.
   - Беседой, так беседой, - не стал спорить Дворкин. -  Мне  же  больше
достанется.
   - Ты с кем в наряде?
   - С Емельяном, сыном боярина Пушкина, - усмехнулся Василий. - Слышишь
треск? Это он со своими смердами по кустам лазит, рубежи  сторожит.  Все
кмети лет по шестнадцати,  играются.  Боярин  сам  не  ездит.  Их  решил
посылать, опыта набираться. Может, и правильно. Не в походе же  учиться,
коли государь позовет?
   - На воде спокойно?
   - Ни одной лодочки.
   - Постой, - спохватился Зализа. - Так ты только с кметями? Ни  Осипа,
ни Агария с тобой нет?
   - Нет больше Агария,  Семен,  -  выпрямился  засечник,  снял  толстый
подшлемник и осенил себя крестом. - Сыновья его сказывают,  со  временем
не рассчитал, после полуночи в  баню  пошел.  Утром  его  уже  холодного
нашли. Банник, наверное, запарил.
   - Жалко деда... - перекрестился Зализа и подумал о том,  что  случись
такое месяц назад: была бы полная беда. С тремя  засечниками  порубежную
службу он бы не вытянул ни за что. А теперь - просто деда жаль.  Хороший
был человек.
   - Поеду я, - кивнул опричник. - У вас порядок, и ладно.  А  на  Неве,
сказывали, мужик поселился  чужой.  Третью  неделю  добраться  не  могу,
посмотреть. Птицы много не ешь: растолстеешь, в куяк не влезешь.
   - Ништо, - рассмеялся в ответ Дворкин. - Он безразмерный.
 
*** 
 
В деревеньке Кельмимаа запустения не чувствовалось. Не зияли дыры в провалившихся кровлях, не покосилась простенькая изгородь в две слеги, не шумела высокая крапива над старыми фундаментами. Скорее наоборот: в воздухе витали запахи свежих пирогов, недавно протопленной печи; торопливо чавкали с довольным похрюкиванием поросята. 
   - Вот так, - покачал головой Зализа. - Хоть и зовут чухонцы это место
Землей Мертвых, а здесь постоянно хоть кто-нибудь, да живет...
   Взгляд его упал на дом и  речь  оборвалась  на  полуслове:  в  стенах
крайнего дома сверкали  огромные  стеклянные  окна,  чуть  не  в  локоть
шириной и  высотой.  Не  слюдяные  пластины,  как  в  светлице  у  купца
Баженова, а действительно стеклянные, прозрачные -  как  привезенные  из
Германии драгоценные кубки, но только совершенно без цвета.
   Нислава,  как   ни   странно,   зрелище   это   оставило   совершенно
безразличным.  Он  подъехал  к  самому   дому,   наклонился   вперед   и
бесцеремонно постучал в драгоценное стекло:
   - Эй, хозяева, есть кто живой?
   - Здесь я, - со стороны наволока поднимался  на  холм  детина  такого
размера, что и вовсе казалось невероятным. Ростом выше даже Нислава,  он
не снизу вверх, а ровно смотрел на сидящего верхом опричника, а в плечах
его помещалась если не косая,  то  обычная  сажень  точно.  Впрочем,  на
Зализу великан внимания не обращал, с изумлением оглядывая новоявленного
стрельца.
   - Зовут-то тебя как? - поинтересовался гигант.
   - Станислав Погожий.
   - А меня Никита Хомяк, -  великан  протянул  руку,  и  оба  чужеземца
обменялись странным приветствием:  сомкнули  ладони  и  ненадолго  сжали
пальцы.
   - Здесь, значит, осел?
   - А к чему бродить? Родина  моя  здесь,  дом  здесь.  Куда  я  отсюда
подамся?
   - А я в Еглизях поселился, здесь неподалеку.  Если  спросить  Матрену
Трофимову, то ее дом каждый укажет.
   - Ты, кхм, - прочистил рот кашлем Зализа. - Ты откуда здесь взялся?
   - Всегда здесь жил.
   - Что-то я тебя не помню.
   - Так и я вас тоже, - пожал плечами Хомяк.
   -  Это  пограничник  местный,  -  предостерег  собрата  по  несчастью
Погожин. - За порядком следит, паспортным режимом, лазутчиков ловит.  За
все, в общем, отвечает.
   - Так мне бояться нечего, - положил великан руку  на  торчащий  из-за
пояса топор. - Я человек честный.
   - Тягло государево платишь?
   - Это еще что? - перекосился от странного слова Хомяк.
   - Всяк на земле государевой живущий,  тягло  платить  обязан.  Каждую
седьмую пойманную рыбу, седьмой короб ржи, седьмого  поросенка,  седьмую
кадушку грибов царю отдавать должен.
   - Налог, что ли? - понял великан. - Так пожалуйста, берите. Я  тут  с
голоду не пухну.
   - Как лед станет, - не стал  заострять  спор  Зализа.  -  По  льду  к
Ореховому острову поднимись,  и  недоимки  сдай.  Да  в  писцовую  книгу
запишись. Ты один живешь?
   - С женой. Настя-я!!!
   Никто не откликнулся. Великан резко повернулся через плечо и вперился
взглядом куда-то за другой берег Невы.
   - И жену впиши! - добавил Зализа. - А коли заметишь  людей  странных,
иноземцев, али еще чего подозрительного, или сам  сообщи,  или  весточку
мне передай. В деревню Анинлов. Понял?
   - Понял, - опять  повернулся  к  ним  широкоплечий  гигант.  -  Петух
жареный клеваться начнет, так сразу и прибегу.
   - Это присказка такая, - торопливо объяснил своему барину  Нислав.  -
Не обидная.
   - Ладно, поехали. - Габариты нового обитателя Кельмимаа  кого  угодно
могли настроить на миролюбивый лад. - Дорога еще долгая.
   - Ну, бывай, Никита, - протянул на прощание руку Погожин, и  повернул
коня вслед опричника. - Заходи, если что.
   - И ты заходи... - проводил  взглядом  Хомяк  неожиданного  гостя,  а
потом снова резко повернулся к реке. Над островом на том берегу  тянулся
в небо полупрозрачный серый дымок. Никита молча сбежал  вниз  по  склону
холма, запрыгнул в лодку и взялся за весло.
   Остров выглядел точно так же, как и в прошлый  раз:  светлые  березы,
ярко освещенные прогалины, темные пятна отдельных хвойных зарослей.
   Хомяк прошел остров вдоль и  поперек,  старательно  принюхиваясь,  но
ничего подозрительного опять не  нашел.  Но  ведь  должен,  должен  быть
источник странного дыма!
   Никита остановился и внимательно осмотрелся по  сторонам.  Где  может
быть спрятано кострище? На светлых, хорошо просматриваемых  полянах  его
нет. Под елями огня разводить никто не станет, они  могут  загореться...
Или станут?
   С этой мыслью Хомяк подошел к небольшой кучке густо растущих рядом  с
друг другом елей, стал протискиваться между раскинувшими  колючие  ветви
деревьями. Шажок, еще шажок...
   Ели разошлись, и он увидел на небольшой прогалине низкий, по  колено,
деревянный колышек с грубо намеченными на нем чертами лица. А вокруг, по
углам правильного квадрата, лежали, вперив в кол пустые глазницы, четыре
человеческих черепа.
   - А-а, щ-щ-щерт! - торопливо выбрался  он  обратно  на  прогалину.  -
Черт, черт, черт! Что это такое? Блин, вот нашел на свою  голову...  Тут
что, жертвоприношения устраивают? Человеческие... Интересно, а Настя про
все это знает, или нет?
   - Что ты тут делаешь?
   Он неожиданности Никита подпрыгнул  вверх  чуть  не  на  полметра,  и
схватился за сердце:
   - Боже мой, Настенька, как ты меня напугала... А ты тут откуда?
   - Увидела, что ты поплыл на остров и поплыла следом.
   - Ты знаешь, что тут...
   - Да, здесь остатки древнего капища, -  с  вежливой  улыбкой  кивнула
она. - Поэтому не стоит сюда заплывать. Поехали отсюда, Никита.
   - Ладно, поехали, - покосился Хомяк на темные ели. - Поехали.
   За несколько минут он перегнал лодку обратно на левый берег, поставил
ее в затончик рядом со второй, более узкой лодкой, с минуту  смотрел  на
нее в немом изумлении, а потом поднял глаза на девушку:
   - А как ты попала на остров, Настенька?
   -  Никитушка,  милый  мой,   драгоценный,   хороший;   любимый   мой,
единственный, желанный... Не спрашивай меня об этом. Очень  тебя  прошу,
не спрашивай. Не надо...
 
*** 
 
В Анинлове Зализу ждал неожиданный сюрприз: возле дома начищал зерцала незнакомый московский отрок лет семнадцати. В одной рубахе - белой с вышитым воротником - он казался очередным пришельцем из иных стран. Слишком уж привык опричник, что в Северной пустоши без доспеха ни один боярин из дома не выходит. А здесь: сидит беззаботно рядом со сваленной в кучку, рядом с плащом, кольчугой, да тряпочкой, насвистывая, работает. 
   Увидев Зализу, юный воин вскочил, приложил руку к груди:
   - Здоровья тебе, Семен Прокофьевич, искренне желаю. Те  же  пожелания
государев человек Андрей Толбузин тебе шлет.
   - Здравствуй и ты, отрок, - спустился с  коня  опричник.  -  Пусть  у
государева человека Андрей годы будут долгими, а здоровье крепким.
   - Благодарствую, Семен Прокофьевич, обязательно  слова  твои  сотнику
передам. А он посылает тебе со мной  весточку  малую,  из  Александровой
слободы.
   "Видать  высоко  вознесся  боярский  сын  Толбузин,  -   улыбнувшись,
мысленно порадовался за друга Зализа, - коли с весточками своими отроков
княжеских посылает".
   Новенькие зерцала, шишак с алым сафьяновым еловцем, дорогое шитье  на
вороте, расшитый же поддоспешник из тонкого  войлока,  золотая  с  алыми
каменьями фибула  у  плаща,  несколько  перстней  на  пальцах  явственно
показывали, что положение гонца при государе  намного  значимее,  нежели
положение засечника из самого дальнего и забытого  уголка  Руси,  а  сам
отрок при желании  способен  выкупить  весь  Ижорский  погост  вместе  с
деревнями и усадьбами, и особого убытка в кошеле не ощутить. А вот  поди
ж ты,