ричника
помутилось, он кинулся к Капитону  и  вырвал  у  него  кнут  из  толстой
воловьей кожи. - Государя?!
   - Это не я!!! - истошным голосом заорал хиппи при виде кнута.  -  Это
Волошин! Боярин Волошин хотел!
   В последний момент Зализа взял себя в руки и бить полонянина не стал,
хотя и назад татю кнута не вернул.
   - А не врешь?
   - Честное слово, Волошин, - опять закрутился на  веревке  пленник.  -
Честное-пречестное...
   - Новгородцы в крамоле участвовали? - немного остыл опричник.
   - Да-да, конечно, - закивал чародей. - Все участвовали.
   - Как все? - опешил Зализа. - Весь Новагород?
   - В-весь, - осторожно подтвердил хиппи,  понял  что  сморозил  что-то
лишнее.
   - Вече собирали?
   - Н-н-нет... Только письма писали, - нашелся  хиппи.  -  Весь  город,
говорили, с нами. А имен не знаю.
   - Кто говорил?
   - Боярин Волошин... - другого имени хиппи просто не знал.
   Однако Зализа, мечущийся от стены к стене  в  ужасе  от  услышанного,
больше ни о чем спрашивать не мог.  Это  же  надо:  государя  до  смерти
умучить! Самого царя со свету изжить!
   - Пиши, - остановился опричник у стола.  -  Пиши:  "Сказано  сие  без
пытки  любой.  Донес  полонянин   о   сей   крамоле   добровольно,   без
принуждения". Все. Давай листы.
   Вскоре из ворот крепости галопом вырвался всадник, ведущий за собой в
поводу двух  коней.  Агария  и  Осипа  Зализа  оставил  в  крепости,  на
попечении воеводского  ключника.  Сейчас  для  него  была  важна  только
скорость.
   Еще на  версту  до  купеческого  дома  Зализа  с  облегчением  увидел
покачивающуюся у причала Баженовскую ладью - стало  быть,  вернулся,  не
сгинул бесследно, и по новым делам тоже не  уплыл.  Промчав  по  берегу,
опричник осадил коня перед воротами, тяжело дыша, спрыгнул  на  землю  и
несколько шагов проковылял на затекших, не разгибающихся ногах.
   - Помилуй, Семен Прокофьевич, можно ли так?  -  соболезнующе  кинулся
навстречу купец. - Сами умучлись, и коней совсем запарили.
   - Не жалей меня, Илья Анисимович, - не столько присел,  сколько  упал
на ступеньку крыльца опричник. - Или я сейчас крамолу раскрою, или  руки
от позора на себя наложу. Рассказывай, что видел?
   - Эй, Прасковья, квасу сюда принесите! - крикнул в дом купец и присел
на ступеньку рядом с Зализой. - А видел  я,  Семен  Прокофьевич,  много.
Люди на Березовом острове поселились странные, себя не  помнящие.  Видел
я, как ссорились они страшно.  Половина  землю  нашу  святую  нехорошими
словами ругала, в вонючую Европу жить рвалась. Другая половина  русскими
себя называла и здесь хотела остаться. С торговым человеком среди них  я
поговорил. Странные он мне вещи предлагал, а  про  товары  и  пути  наши
совсем ничего не знает. Хотя доспех богатый, много  золота  такая  броня
стоит. Довез я из них два десятка бронных до Колываня, по  дороге  пытал
осторожно, откуда родом. Некоторые латники сказывали, будто здесь  прямо
они и родились. На Неве то бишь. И выросли там, и артельничали на  Неве,
на островах чухонских. А остальные и вовсе ничего баять  не  хотели.  Не
знаем, дескать, и все. А как человек  знать  не  может,  где  корни  его
растут?
   Из дома в большом ковше молодая простоволосая девчонка  вынесла  ковш
шипящего темного кваса, чему-то хихикнула  и  торопливо  убежала.  Купец
сперва предложил прохладный напиток гостю - и Зализа, не моргнув глазом,
выпил все до последней капли.
   - Что еще расскажешь, Илья Анисимович?
   -  Еще  скажу,  что  не  опоясавшись  многие  из  них  ходят,   Семен
Прокофьевич. Крестики  нательные  я  у  них  видел,  но  не  на  льняной
веревочке чужеземцы их носят,  а  на  золотых  али  серебряных  цепочках
тончайшей работы. За все время, что был я на Березовом острове, ни  один
из них не перекрестился ни разу, образов в домах нет, церкви али часовни
малой  -  тоже.  Платья  у  многих  чудные,  часто  срамные,  ходят  все
простоволосые. Однако русскими себя кличут и православными называют.
   - А скажи, Илья Анисимович, как тебе глянулось: сами они в наши земли
пришли, али заворожил их кто и чародейством сюда завлек?
   Купец надолго умолк, задумчиво  почесывая  бороду.  Потом  неожиданно
сорвал с себя шапку и жахнул ею о землю:
   - Заворожили, Семен Прокофьевич! Как  есть  заворожили!  Где  же  это
видано, земли своей не знать, путей не ведать?! Не обманывают они, Семен
Прокофьевич, сами не понимают, как в эти земли  попали,  куда  податься.
Как есть околдовали их, да бросили аки щенят слепых.
   Теперь настала очередь задуматься государеву человеку.  Он  вспоминал
дышащих дымом колдунов, которых они с засечниками  порубали  на  пути  к
Ореховому острови к новгородцам.
   И получалось у него, что  складывается  все  как  один  к  одному:  и
договориться он чародеям с  новгородцами  не  дал,  и  завороженных  ими
ратников без ведьмаков чужеземных оставил. И осталось от хитрой  крамолы
только  одно:  замысел  тайный  и  страшный   противу   государя   Ивана
Васильевича.  Замысел  сговорившихся  новгородцев  и  служилого  боярина
Харитона Волошина, столько лет  среди  земских  вотчинников  таившегося,
государя насмерть  извести:  со  стола  московского  скинуть  и  голодом
заморить.
   - Спасибо тебе, Илья Анисимович, - поднялся Зализа. - Великое дело ты
сделал для нашей Руси, за что глубокий тебе поклон...
   И  государев  человек  Семен  Зализа  действительно  низко,  в   пояс
поклонился любчанскому купцу Илье Баженову. Купец от такого  чествования
густо покраснел, засуетился:
   - Да ты в дом проходи, Семен Прокофьевич, откушай, чем Бог послал.
   - Извини, - покачал головой опричник. - Извини, Илья  Анисимович,  не
могу. Дело меня ждет, дело государево.  -  Он  поднял  глаза  к  небу  и
покачал головой:
   - До темноты в Копорье потребно успеть. Каждый час дорог.
 
*** 
 
Перекидав в корзину растопыривших колючие плавники окуней, Никита добавил сверху двух лещей, и на этом сеть закончилась. Хомяк с явным облегчением взялся за весло: он знал, в каким восторгом Настя реагирует на корзины с уловом, как радостно кидается на шею, начинает целовать - сперва губы, лицо потом шею, грудь, потом... В общем, возвращаться домой с полными корзинами ему нравилось, хотя блаженная истома после бурных ласк на два-три часа выбивала его из повседневной суеты. 
   Сейчас Настенька наверняка колдует у печи, настаивая  свои  ароматные
каши и вкуснейшие супы. Печь она протопила еще утром,  но  жар  в  топке
сохранялся почти до самого вечера, и  зажигать  огонь  снова  больше  не
требуется.
   С огня его мысли перескочили на дым, и он внезапно вспомнил, что  уже
несколько  раз  собирался  осмотреть  этот  островок  именно  по  поводу
вьющегося над деревьями дымка. После  некоторого  колебания  любопытство
пересилило, и Никита все-таки  решил  отложить  встречу  с  девушкой  на
десяток минут и взглянуть, что творится среди светлых березовых стволов.
   Привязав лодку к стоящему на самом  берегу  дереву,  он  выбрался  на
ярко-зеленую и высокую - по пояс - тонколистную траву.
   Светлые  веселые  березки  стояли  далеко  друг  от  друга,  позволяя
солнечному свету легко проникать между стволами и заливать все вокруг.
   На полянках и широких теплых прогалинах  играли  блики  от  множества
глянцевых листочков, манили вперед яркие просветы.  Никита  шел  вперед,
поглядывая по сторонам, но никаких кострищ или  иных  следов  пребывания
человека не находил. Вокруг только  березки  и  редкие  сумрачные  пятна
густых, плотных, темно-темно зеленых еловых  зарослей.  На  фоне  общего
света и чистоты они казались воплощением темных сил и пробуждали желание
держаться от них подальше. Единственное, что показалось Хомяку странным,
так это то, что на острове начисто отсутствовал  какой  бы  то  ни  было
кустарник. Вообще. Здесь росли только трава, березы и  невысокие  густые
ели - и все.
   Впрочем, трава и березы - это не люди, ночью в  дом  не  прокрадутся,
из-за угла не нападут.
   Махнув на остров рукой, Никита вернулся в ложку и  сильными  гребками
погнал ее сквозь мелкий моросящий дождь  к  противоположному  берегу.  И
только миновав середину реки, он вдруг осознал невероятность  того,  что
видел всего лишь несколько секунд назад. Хомяк положил весло к  себе  на
колени и позволил течению развернуть лодку кормой вперед.  Все  небо  от
горизонта до горизонта затягивала плотная облачная пелена. Над  островом
тоже шел дождь.
 
*** 
 
- Вот, Павел Тимофеевич, читайте, - вошел в тускло освещенные трехрожковым подсвечником покои Зализа, и положил на стол перед воеводой допросные листы. 
   - А до утра это дело не  терпит,  Семен  Прокофьевич?  -  с  надеждой
поинтересовался воевода Кошкин. - Поздно уже, темно...
   - Нет, - твердо ответил Зализа.
   Воевода тяжело вздохнул и принялся читать. Вскоре он начал недовольно
хмыкать и крутить головой.  Потом  бросать  на  опричника  встревоженные
взгляды. В конце концов он твердой рукой хлопнул по столу:
   - Этого не может быть!
   - Я сам не верил, Павел Тимофеевич, - тяжко  вздохнул  Зализа.  -  Вы
посмотрите, первому листу я хода не дал, лично все хотел проверить. И ко
второму тоже не сразу веру приобрел. Днем ездил к купцу одному,  что  на
Березовый остров заезжал по торговому делу, расспросил  подробно.  Купец
на острове почти в точности тоже от ратников иноземных слышал. Не  знают
они, как сюда попали, на ворожбу безбожную подозрение имеют. И  чародеев
мы на дороге к Ореховому острову подстерегли...  Крамола  это,  воевода.
Крамола на нашей земле гнездо змеиное свила. Не хочу в  это  верить,  но
другого объяснения нет. И пресечь ее надобно немедля, о  жизни  государя
нашего заговор идет.
   - Что предлагаешь, Семен  Прокофьевич?  -  горестно  покачал  головой
воевода Копорья. - Как выжигать станем?
   - Боярина Харитона потребно к ответу призвать, -  решительно  вскинул
подбородок Зализа. - Под стражу его взять немедля!
   - Так возьми, - не стал спорить воевода Кошкин.
   - У боярина Волошина только бронных  на  коня  двадцать  два  ратника
садятся. Да подворники, да смердов за стену посадить может.  Нет,  Павел
Тимофеевич, засечным разъездом мне его не  взять.  Нужна  мне  полусотня
твоих стрельцов, да нужна утром, дабы до вечера в Замежье придти успеть.
   - Да здесь же почти сотня  верст,  Семен  Прокофьевич!  -  возмутился
воевода. - За день этого не пройти. Послезавтра днем до  места  дойдете,
это будет ладно.
   - Он ведь не только крамолой, он еще и ворожбой занимался, - напомнил
Зализа. - Узнать колдовским способом про наш приход может, сбежать.
   - Если ворожба поможет, - обречено развел руками Кошкин, - то он  уже
в бега подался. А поежели нет, то нечего и коней загонять.  Получить  ты
завтра с утра полусотню,  человек  государев.  А  теперь  иди,  отдыхай.
Полночь скоро, пора на молитву вставать.
 
Глава 17 
"ИЗГОНЯТЬ И ВЫГРЫЗАТЬ" 
 
   На утренней заре Зализа одной точной стрелой убил бездомную собаку, и
вместо начавшей подтухать головы повесил свежую. Хотел  и  обтрепавшуюся
метлу поменять, но не успел: опричника нашел отрок из крепости и  позвал
к воеводе. Далеко идти  не  пришлось  -  обещанная  полусотня  стрельцов
гарцевала за воротами, уже собравшаяся привычным походным обычаем: сабля
на боку, бердыш за спиной, пищаль у седла.
   - Делайте свое дело, - вместо напутствия перекрестил их Кошкин.  -  С
Богом.
   Зализа с засечниками занял место впереди отряда, и  конная  полусотня
устремилась вперед.
   Однажды Семен уже  участвовал  с  другими  опричниками  в  набеге  на
поместье опального боярина.  В  пути  его  тогда  тихо  учил  уму-разуму
боярский сын Толбузин, с которым вскоре развела его государева воля.
   - Имей в виду, Семен, нам его не просто напугать надо, чтобы  в  думе
голос против  царя  не  поднимал.  Нужно,  чтобы  проклятым  местом  его
поместье все считали, чтобы коровы не  доились,  свиньи  не  поросились,
чтобы смерды разбегались, рожь не росла, чтобы золота у него не осталось
сторонников себе подкупать, и серебра - голодранцев  уличных  сманивать.
Грабить не хочешь - в землю втаптывая, есть не можешь -  собакам  отдай:
но боярину ничего не оставь!
   Здорово они тогда повеселились, стреляя из луков разбегающихся коров,
поря смердов, раздевая  и  отпуская  девок,  потроша  боярскую  усадьбу,
разоряя конюшни и свинарники. Москва неделю только про это  и  говорила.
Еще на улицах ахали, что полторы тысячи мужиков они  перед  усадьбой  на
деревьях развесили - хотя в поместье и полутысячи  людишек  не  нашлось.
Опричники не спорили - чем больше страха станется, тем  для  государя  и
лучше. А поротые смерды и долго сверкавшие  телесами  девки  от  боярина
чуть не сразу ушли, не дожидаясь новой напасти.
   Пожалуй, сейчас следовало бы научить этому стрельцов - но  Зализа  не
представлял, как подступиться к столь деликатной теме.
   - Во время привала предупрежу, - решил он. - Так прямо и  скажу,  что
замешан, похоже, боярин в измене, а дабы  в  поместье  иные  крамольники
приюта не нашли, разорить его нужно так, чтобы  ни  есть,  ни  пить  лет
десять лет никому ничего не нашлось.
 
*** 
 
Сон показался очень забавным: словно стоит Станислав на пологом взгорке, неподалеку от лиственной рощи, а вниз по склону, почти по плечи скрываясь в траве, широкой змейкой спускался к леску маленький зеленый человечек в одежде из свежей травы. Местами из курточки и штанов выступали яркие, синие и желтые цветы, над которым угрюмо жужжали пчелы и шмели, но никак не могли опуститься на аппетитное соцветие. 
   - Совсем трава переспела! - громко  сокрушался  человечек.  -  Совсем
большая стала. Совсем-совсем большая. Куда теперь расти?
   Погожину трава поднималась едва выше колена, а потому  мельтешение  и
причитания карлика казались ему смешными.
   - Да пусть растет трава, не жалей!  -  выкрикнул  он  человечку  и...
проснулся.
   - Что ты сказал? Не слышно! - отозвалась  из  глубины  дома  Матрена,
подошла ближе. - Какая трава?
   - Да сон  смешной  приснился,  -  приподнялся  на  локте  милиционер,
нащупал неподалеку выстиранные хозяйкой брюки и подтянул к себе. - Будто
бегает по полю маленький человечек, весь  в  траве,  да  причитает,  что
трава перестояла.
   - Луговой приходил, - всплеснула руками женщина. - Господи, надо хоть
угощение ему сготовить, и так, верно, серчает.
   - На что? - не понял Погожин.
   - Так, покос прозевали, - признала  Матрена.  -  Косить  пора  давно,
трава поднялась.
   - А коса-то есть? - натянув брюки, спрыгнул с печи милиционер.
   Женщина кивнула.
   - Где?
   - Во дворе, у ворот.
   - Ладно, посмотрим, - не вдаваясь в дальнейшие  разговоры,  Станислав
вышел из дома в пахнущий  опустевшим  сеновалом  двор,  поднял  глаза  к
просвечивающим в крыше дырам, покачал головой, то задерживаться не стал,
взяв у закрытых длинной слегой ворот косу,  примерно  пятого  номера,  и
лежащий на приступке камень.
   Что Станислав знал о косьбе, так это то, что  режущая  кромка  должна
быть очень, очень острой, иначе коса не резать,  а  мять  травы  станет.
Поэтому работу он начал с того,  что  прошелся  камнем  справа-слева  по
железной полосе,  привычно  проговаривая  придуманную  для  этой  работы
присказку:
   - Коси коса пока роса, коси коса пока роса, коси коса пока роса.
   Трех проговорок обычно хватает, чтобы обновить в поле лезвие, поэтому
и сейчас Погожий ограничился всего  тремя  заходами  камня,  после  чего
положил его в карман, а сам отворил ворота и вышел на улицу.
   Луг лежал прямо напротив дома - тот самый, из сна. Станислав  покачал
головой, прошел неспешным шагом к лесной опушке, опустил  инструмент  на
землю и старательно вспомнил все то, чему учил его дед:
   - Пяточку косы клади на землю, ей цепляться  нечем.  При  этом  самый
кончик чуть вверх смотреть станет, и в землю  не  зароется.  Вот  так  и
начинай по земле-кормилице скользить, р-раз, и шажок,  р-раз,  и  шажок.
Коса, она сама  всю  травушку-муравушку  положит.  Ты  ее  только  держи
правильно, да точить не забывай.
   - Ну, родимая, - поплевал Станислав себе на руки.
   - Начнем.
   Он опустил косу пяткой на самую землю и широким  движением  повел  ее
справа налево.
   - И-и, раз, и-и, раз... - трава  ложилась  широкой  полосой,  опрятно
укладываясь колосками к лесу. Жнивье позади оставалось совсем не  таким,
как у деда - с торчащими  из  почвы  стебельками  не  больше  сантиметра
длиной - а не  правильным,  сантиметров  по  пять.  Но  в  целом  работа
получалась, и особо трудной не казалась.
   До полудня он прошел луг из конца в конец три раза, а когда подоспела
самая жара, Матрена принесла в  поле  кувшин  холодного  молока,  краюху
свежего, ноздреватого хлеба,  пареной  репы  и  недавно  сваренной,  еще
горячей свинины. Подкрепившись, Погожин с сознанием честно заработанного
отдыха прилег в тени деревьев, часа полтора  отоспался,  а  потом  снова
отправился  на  покос.  К  вечеру  луг  на  взгорке   оказался   выкошен
практически полностью. Работы на нем оставалось от силы часа на два - но
стало смеркаться, и уставший, но довольный собой Станислав отправился  в
избу.
   Здесь его ждал горячий ужин.  Хозяйка  дома  посадила  его  во  главу
стола, позволила первому приступит к щам, первому взяться за гущу. Когда
Погожин сыто отодвинулся от стола,  лично  поднесла  ему  ковш  шипящего
перебродившего кваса.  После  долгого  дня  и  сытного  ужина  Станислав
почувствовал, как  у  него  слипаются  глаза  и,  поблагодарив  женщину,
двинулся на ночлег.
   - Ты на печь не лезь, - предупредила  его  Матрена.  -  Холодно  там.
Здесь ложись...
   Она указала на расстеленную широкую кровать. Погожин поначалу  ничего
не понял - уму слишком хотелось забраться под одеяло и закрыть глаза.  А
хозяйка, еще несколько минут повозившись  по  дому,  пошуровав  в  печи,
выйдя во двор и  быстро  вернувшись,  наконец-то  разделась  и,  погасив
лучину, забралась к гостю в постель.
   - Так теплее, - тихо  сообщила  она,  но  для  того  чтобы  Станислав
проснулся  и  понял,  о  чем  идет  речь,   ей   пришлось   еще   немало
потрудиться...
 
*** 
 
Поутру стрельцы начали одеваться для боя. Из седельных сумок были извлечены тегиляи и бумажные шапки, которые имелись практически у всех, а кое-кто из более зажиточных или запасливых стрельцов поддевал под них кольчужки или накидывал поверх куяки. Впрочем, у многих широкие железные пластины были нашиты прямо поверх длинных стеганых кафтанов либо только на груди, либо на груди и на спине. У всех десятников оказались обычные островерхие шлемы, и Зализу это порадовало - в бою проще окажется воевод от обычных ратников отличать. 
   На кострах  созрела  каша,  воины  извлекли  ложки  и  выстроились  в
очередь, подходя к котлам своих десятков, зачерпывая кашу, съедая  ее  и
становясь опять в конец. Поскольку ложки у стрельцов оказались  размеров
с Лукерьино черпало, дело двигалось быстро,  и  котлы  опустели  еще  до
того, как засечники успели выхлебать наскоро сооруженную ботвинью.
   Полусотня поднялась в седла и втянулась на ведущую к  Замежью  лесную
дорогу.
   Хотя тропа от Усадища до боярской усадьбы была неплохо  нахожена,  но
больше одного всадника по ширине двигаться  не  удавалось  нигде,  ветки
многих  деревьев  низко  свисали,  заставляя  стрельцов  пригибаться   и
цепляясь за их  бердыши,  двигался  отряд  медленно,  ненамного  быстрее
обычного пешехода. Поэтому Зализа ничуть не удивился,  обнаружив  ворота
усадьбы запертыми,  а  в  прорезях  частокола  -  грозно  высовывающиеся
наконечники бронебойных стрел.
   - Именем государя, Ивана Васильевича, откройте! - подъехал опричник к
самым воротам и постучал в них рукоятью плетки. -  Крамолу  мы  приехали
искоренять противу нашего царя.
   - Да кто ты такой, кромешник,  за  царя  говорить!  -  заорали  из-за
частокола. - Пошел вон отсюда!
   Из прорезей вылетело несколько  стрел,  но  Зализа  гарцевал  слишком
близко к сплошным створкам - сбоку