окофьевич, отдохни.
   Деревня Бор с высокой каменной церковью, высокой земляной  китой,  со
своим воеводой, государевым кабаком, охраняемым стрельцами от  женщин  и
малых детей, без особого труда смогла дать приют четырем сотням  бояр  и
тысяче их лошадей. Разве на постели уложили только раненых - уцелевшим в
битве воинам пришлось устраиваться на ночлег  на  полу.  Впрочем,  после
трудного дня возможность снять тяжелый доспех, поесть свежих  пирогов  и
расстегаев, запить их горячей куриной ухой, заснуть в теплой  избе  сама
по себе была в радость.
   Но шестнадцать витязей  получили  приют  совсем  в  другом  месте:  в
обширном зале церкви, пропахшем воском и  дымом,  пред  грозными  очами,
смотрящих  с  иконостаса  святых  над  ними  читал  поминальные  молитвы
престарелый отец Филарет.
 
*** 
 
   В сумерках к разбросанным по реке щитам гуляй-города подъехало восемь
всадников. Первый из  них,  в  длинном  черном  плаще,  из-под  которого
выглядывал такой же черный меховой дублет и поблескивал на груди большой
золотой крест, спешился и дальше двинулся в одиночку,  осматривая  тихое
поле боя.
   От берега до берега лед вперемешку покрывали сваленные кучами красные
свиные туши и белые тушки гусей; лежали охапки длинных черенков  и  тюки
тканей; остывали  тела  множества  окровавленных  лошадей,  разбросанных
вместе с упрятанными в кирасы человеческими телами.
   Людей  было  больше  всего  -  со   смятыми   шлемами   и   пробитыми
нагрудниками,  с  разбитыми  лицами  и   располосованными   горлами,   с
вывернутыми в самых неожиданных направлениях руками и  ногами,  а  то  и
просто невредимые внешне кнехты  затихли,  таращась  в  небо  раскрытыми
глазами. Вдалеке потрусили в сторонку  низкие,  вислобрюхие  существа  с
поджатыми хвостами - волки. Они  прекрасно  знали,  что  означали  звуки
бряцающего по металлу металла и хлопки выстрелов: это  означало,  что  в
скором времени в таком месте появится много свежей еды.
   Дерптский епископ дошел до  места  последней  схватки,  остановившись
перед грудой рыцарских коней и  их  всадников  с  оторванными  руками  и
головами, изломанными телами, огромными дырами в груди лошадей,  покачал
головой:
   - Что же здесь случилось?
   - Они скакали сюда, а их убили, - с готов  ностью  пояснил  демон.  -
Сразу всех.
   - Кто?
   - Русские. Двое. Ты хочешь знать имена?
   - Но почему они скакали со стороны Новгорода назад? Ведь сыну Кетлера
следовало двигаться совсем в другом направлении? - продолжал недоумевать
священник.
   - Спроси их самих.
   - Кого?
   - Кого хочеш-шь... - зашелестел полой плаща демон Тьмы.
   Человек медленно повел взглядом по льду  и  указал  одетой  в  темную
рукавицу рукой на лежащего вниз лицом оруженосца, у которого и  руки,  и
ноги, и голова оставались на месте:
   - Спроси его!
   По реке подул ветер, сдувая снег с немногочисленных мест,  оставшихся
незалитыми кровью, смел его к  молодому  ливонцу  и  закружил  над  ним,
образовав вокруг погибшего белесую стену. Внутри  задрожал  воздух,  как
это случается летом над раскаленными солнцем камнями, послышался  долгий
непрерывный хрип.
   Из-за темных заснеженных елей голодным воем откликнулась волчья стая.
Священник на мгновение отвлекся на них, а когда снова повернул голову  к
оруженосцу, тот уже стоял, неуверенно ощупывая воздух руками.
   - Где я? - странным, булькающим голосом спросил он. - Что со мной?
   - Назови свое имя, паж, - потребовал священник.
   Юноша резко обернулся на голос, и епископ, содрогнувшись, увидел, что
у него нет лица.
   - Где я? - испуганно выкрикнул он. - Почему я ничего не вижу?!
   - Ты ранен, - облизнув пересохшие губы, солгал  священнослужитель.  -
Тебя привезли в мой дом. Расскажи, как ты... как тебя ранило?
   - Я ослеп, да? - поднес к образовавшемуся на месте лица месиву ладони
оруженосец. - Я ничего не вижу!
   - Я не смогу помочь тебе, сын мой, если ты  не  расскажешь,  как  все
произошло, - мягким, отеческим тоном произнес  епископ.  -  Ну  же,  рас
скажи...
   - Я... Я шел во  втором  ряду...  Язычники  сбили  первого  рыцаря  с
коня... Я хотел ударить  русского  над  ним  копьем,  но  промахнулся...
потом... потом... Ни чего... больше ничего не было...
   - Подробнее, - вспомнив речь, на которой он  на  протяжении  полутора
десятков лет общался с прихожанами, переспросил  священник.  -  Расскажи
мне подробнее, сын мой. Начни с того, как вы шли колонной по реке.
   - Да, - немного успокоившись, кивнул оруженосец. -  Мы  шли  по  реке
походным маршем, но тут горнист протрубил сигнал перестроиться в  боевой
порядок. Сверху начали падать стрелы. Одна попала моей кобыле в плечо, а
еще одна мне в ногу. Но не глубоко. Она ударила в кость, и  я  ее  сразу
выдернул. А потом вдруг  послышалось,  -  паж  поднял  голову  и  тонким
девичьим голоском пропел:
   - "Солнышко!" И мимо нас сразу понеслись язычники. Их было  много,  и
они постоянно стреляли. В меня опять попало. По руке. Разрезало рукав  и
ранило руку. И в кирасу попало, но не пробило. Только кольнуло в грудь.
   - Дальше, сын мой, рассказывай...
   - Язычники помчались дальше, стрелять перестали.  Мы  остановились  и
начали перестраиваться. Сзади русские принялись стрелять из  мушкетонов,
и господин кавалер Иван послал туда кнехтов.  Мы  выстроились  в  боевой
ордер, но ждали, пока русские устанут. Они прорубились  через  ливонских
пикинеров, вышли на чистый  лед  и  остановились  перед  нами.  Господин
рыцарь приказал начинать атаку, и мы пошли вперед. Язычники испугались и
побежали в разные стороны. Рыцари боковой  линии  повернули  на  них,  я
пошел следом... Но они сбили первого рыцаря с коня. Я хотел его прикрыть
и поразить русского копьем...
   Оруженосец замолчал.
   - Ты выполнил свой долг с честью, сын мой,  -  осенил  павшего  воина
крестом дерптский епископ. - Во  имя  Отца,  и  Сына,  и  Духа  Святого.
Господи, прими душу грешного раба твоего...
   - Вы... вы меня отпеваете?.. - не поверил своим  ушам  паж,  и  опять
слепо зашарил в воздухе руками. Он  сделал  шаг  вперед,  прикоснулся  к
кружащейся вокруг снежной стене и внезапно вместе с ней обрушился  вниз.
Сверху, переливаясь в  лунном  свете  мелкими  искорками,  осели  мелкие
ледяные крошки.
   - Ты хотел этого, смертный? - тихонько подул в ухо дух Тьмы.
   Епископ не ответил, бродя из стороны в сторону,  перешагивая  тела  и
иногда пытаясь вглядываться в лица.  Он  еще  пытался  придумать  другую
возможность добраться до Новгорода: нагнать уходящий вниз по Луге  отряд
Тапской комтурии, или забрать от Гдова  две  сотни  наемников  вместе  с
таким же числом  кнехтов.  Но,  продолжая  питать  надежды  на  успешное
окончание своего дела, каким-то краешком сознания он  начинал  понимать,
что в русскую северную столицу ему уже не попасть.
   - Нет, - вслух произнес священник, - фон Гольц и Регенбох  просто  не
поверят, что их маленькому отрядику  кто-то  откроет  ворота  Новгорода.
Нужно забирать наемников от Гдова.
   - Не нужно... - по-змеиному зашипел демон.
   - Почему?
   - В ближнем поселке твои воины уже рассказали, куда и когда разошлись
остальные отряды твоего воинства... Завтра  утром  по  вашим  следам  на
запад пойдет много конницы...
   -  Вот  как,  демон?!  -  закрутил  головой,   выискивая   невидимого
собеседника, священник. - Теперь ты узнаешь все сам, без моих приказов?
   - Твое тело должно жить,  смертный,  -  с  предельной  откровенностью
ответил дух. - Через три месяца оно будет принадлежать мне. Ты не должен
умирать...
   - Ты обманщик! - выкрикнул дерптский епископ. - Ты плохо мне служишь!
   - А я и не должен тебе служить, смертный, - прошелестел в  самое  ухо
демон. - Я обещал лишь выполнять твои приказы.
   - Ты обманщик! - епископ в сердцах поддал попавшийся под ногу обломок
меча. - Обманщик!
   Однако  то,  что  демон  Тьмы  не  стремился  служить  ему  со   всей
преданностью, а лишь исполнял прямые приказы,  вовсе  не  означало,  что
дерптскому епископу стоило умирать. В конце концов,  пока  он  жив,  еще
оставался шанс добыть реликвию.
   Хотя такой возможности, как сейчас: одновременный мор в обоих  важных
для миссии русских городах,  болезнь  царя,  предательство  новгородских
бояр, само пришедшее  в  его  руки  мощное  войско  -  такого  сочетания
благоприятных условий больше не случиться никогда.
   Но  почему?  Почему?  Почему  пошли  насмарку  десятилетия,  если  не
столетия кропотливой подготовки, целенаправленных стараний многих  очень
толковых и хитрых людей, воинов, правителей? Хотя, чего  теперь  гадать?
Поздно...
   - Стало быть, возвращаться ко Гдову мне нельзя, - вслух произнес  он.
- Бродить по реке, рискуя на  рваться  на  погнавшийся  за  отрядом  фон
Регенбоха разъезд, тоже опасно.  Так  как  ты  собираешься  спасать  мое
драгоценное тело, демон?
 
*** 
 
   С первыми лучами солнца Западные ворота Бора отворились, и из них  по
свежему снегу, покрывающему ведущую к озерам накатанную дорогу,  широким
мегом  вылетела  кованая  конница.  Сверкающие  латы,  поднятые  к  небу
рогатины, расстегнутые на груди  налатники,  суровые  лица,  отдохнувшие
заводные кони. Единственное, что  отличало  эту  рать  от  той,  каковая
неделю назад пересекала малоизвестную лесную речушку  Замежье,  так  это
мчащаяся позади колонны четверка лошадей, впряженная в сани:  положенную
поперек оглоблю крепила к передку единственной  повозки  обоза  короткая
цепь. Только благодаря такой хитрой упряжи везущим две  крупнокалиберные
пищали лошадям удавалось выдерживать стремительный темп движения  идущей
в помощь Гдовскому гарнизону рати.
   За ночь, по просьбе боярина Росина, местные плотники уложили  поперек
санного задка бревно с двумя пазами под пищали, и теперь  артиллерийские
стволы смотрели назад и чуть вверх, параллельно земле.  Разумеется,  при
таком креплении невозможно наводить орудия  по  вертикали,  но  Костя  и
Игорь Картышев и не собирались этого делать.  Тем  паче,  что  на  санях
нашлось место только для шести зарядов - и все они были картечные.
   Примерно через час распахнулись и ворота, смотрящие на восток. Из них
потянулись одни за другими сани: на Лугу,  собирать  разбросанные  тела,
оружие, доспехи, припасы разгромленного войска и накопленную им  добычу.
Искали, отойдя за ночь от жестокосердия, и раненых. Но если  ввечеру  их
оставалось, видимо, никак не меньше, нежели у русской рати, то  за  ночь
мороз казнил всех до единого.
   Только спустя два дня выяснилось, что привезенный  вместе  с  прочими
ранеными в  деревню  бездоспешный,  укрытый  простым  мужицким  тулупом,
мечущийся в беспамятстве мужчина  плохо  разумеет  русский  язык,  более
охотно изъясняясь на немецком и французском. Он и стал тем  единственным
ливонцем, что вернулся спустя три года из злосчастного похода домой.
 
*** 
 
   Первую пашню в этом  тихом  глухом  уголке  выжег  прапрадед  Касьяна
Тронникова, да упокоит Господь его грешную  душу.  Место  под  хутор  он
выбрал на удивление удачное, одновременно и близкое  к  торным  рекам  -
Луге и Оредежу,  с  хорошим  подъездом  при  знании  пути  -  и  тайное,
недоступное злому человеку. Сама рубленая  из  толстых  сосновых  бревен
изба возвышалась  над  довольно  широкой  рекой  Черной,  вытекающей  из
огромного и широкого озера Стреч-на-Вялье. Однако богатое и  рыбное  это
место окружали такие глухие и непролазные топи,  что  испокон  веков  не
селились на его берегах ни рыбаки, ни охотники, ни бортники. Даже зимой,
когда все вокруг сковывала прочная  корка  льда,  добытчики  драгоценной
пушнины предпочитали обходить эти вязи стороной,  ставя  свои  лабазы  в
более спокойных чащах. Потому и не плавал никто по этой реке,  не  видел
стоящего над излучиной одинокого дома.
   Зато  сами  обитатели  хутора  что  летом  на  лодке  за  пару  часов
скатывались вниз по течению на шесть верст до Оредежа, а то и  прямо  до
Луги, что зимой приезжали по льду на санях, привозя на  продажу  большей
частью моченую клюкву, бруснику, иногда рыбу али несколько пышных шкурок
непуганого лесного зверя. Еще  хуторяне  запасали  мох  для  конопаченья
срубов, благо жили на небольшом сухом островке среди нескончаемых топей.
За то и прозвали их соседи замошниками, а деревеньку - Замошье.
   Вообще-то, на острове хватало места, чтобы расчистить пашню на три, а
то и на четыре семьи - но как-то складывалось, что  каждый  раз  в  роду
Хренниковых в семье вырастало по  одному  сыну,  да  двум-трем  дочерям.
Молодухи, подрастая, уходили в  чужие  деревни,  мужчина  приводил  себе
жену, и все возвращалось на круги своя, бесконечным неизменным циклом.
   Вот и сейчас у Касьяна, схоронившего в прошлом году отца,  подрастала
пятилетняя дочь, да раскачивался в колыбельке  четырехмесячный,  еще  не
крещеный мальчонка. Другой сын, народившийся  три  года  назад,  первого
года не пережил - старуха Лихоманка извела.
   Утро начиналось как всегда. Поднявшаяся спозаранку Лада затопила печь
и, пока прогревалась массивная  духовка,  взялась  за  дежу,  в  которой
квасилось оставленное с  вечера  тесто.  Это  означало,  что  сегодня  к
середине дня в  доме  будет  свежий  хлеб,  взамен  доеденного  накануне
позавчерашнего.  Касьян,  поднявшись  и  опоясавшись,  перекрестился  на
темнеющий в углу образок, потом  подался  во  двор,  относя  нетерпеливо
хрюкающим свиньям настоявшуюся баланду с  распаренным  с  вечера  овсом.
Задал сена трем своим лошадям, отдельно дал жеребчику немного  утаенного
от хрюшек овса. Сеном же подкормил трех овец и одну  козу  -  на  севере
большей  отары  и  не  заведешь.  В  крытом  дворе  было  прохладно,  но
заметаемый из-под воротины снег потихоньку таял.
   Вроде все - курями в подполе занималась жена. Тройников налил скотине
по  корытам  воды,  прихватил  немного  сена  и  отправился  в   нужник.
Облегчился, присыпал за собой пряной травой от неприятного  запаха,  еще
охапку оставил у стенки для  бабы  и  малой.  Выглянул  в  узкое  окошко
наружу. По эту сторону от избы, чуть в сторонке, стояли два овина и,  на
берегу реки, еще не  законченная  банька:  руки  все  не  доходили  пару
чурбаков на дранку распустить и крышу покрыть. Пожалуй, сегодня  этим  и
стоит заняться.
   Он пошел в избу, зачерпнул плавающим в бадье корцом чистой колодезной
воды - в реке вода текла бурая, торфяная, потому дед колодец и отрыл.  А
он два овина поставил. Семь лет назад по осени их овин сгорел, и они всю
зиму сидели без хлеба - на одной репе, грибах, моркови,  мясе  и  яйцах.
Тот год надолго запал ему в душу, и овинов он поставил два, и  регулярно
оставлял в подношение овиннику немножко молока, когда  коза  доилась,  и
краюшку хлеба.
   И баню решил поставить тоже он сам. Точнее - Лада  уговорила.  Они  в
семье обычно мылись и парились в печи, благо в топке вдвоем  поместиться
можно, а  вот  сосватанная  ему  деваха  привыкла  к  более  просторному
помещению. Ему лишний сруб ставить и печь класть лениво все было - ну да
"ночная кукушка" коли захочет, своего всегда добьется.
   Касьян почувствовал, что нужно открыть входную  дверь.  Без  какой-то
особой цели, а просто - нужно. Некоторое время смерд непонимающе смотрел
на сколоченную из толстых досок створку, а потом  ему  стало  любопытно.
Мужик прошел по сеням и отодвинул затвор.
   На крыльце стоял высокий худощавый человек с узким,  вытянутым  книзу
скуластым лицом, впавшими  щеками  и  холодным,  как  осенняя  сосулька,
взглядом. На голове его свисал большими  бархатными  краями  присыпанный
снегом берет, натянутый ниже ушей, на  груди,  под  распахнутым  плащом,
тонул в черном песцовом мехе большой золотой крест. Ноги были упрятаны в
коричневые сапоги из толстой кожи.
   Касьян попятился. Гость вошел в дом, а следом за ним внутрь  побежали
одетые в богатые, но однообразные синие кафтаны воины. Почуяв  неладное,
мужик потянулся к стоящим в углу вилам, но рука внезапно онемела,  и  по
ней пополз неестественный холодок. Все, что теперь мог сделать Касьян  -
это шагнуть в жилые помещения следом за незваными гостями.
   Худощавый  человек,  не  торопясь,  ходил  из  комнаты   в   комнату,
хозяйственно оглядываясь. Один из воинов его свиты  присел  на  корточки
перед маленькой девчушкой и, тихонько цыкая, тыкал ей в  живот  пальцем.
Двое других, не стесняясь хозяина, подступили к его  жене.  Один  тискал
обеими руками груди, другой вовсю лез под юбки.
   - Касьян! - испуганно закричала Лада, но  рука  мужа,  метнувшаяся  к
топору, снова онемела до полной недвижимости.
   - Для серва ты слишком богато  живешь,  -  гость  говорил  с  сильным
акцентом, а не ливонским говорком, на котором перекидывалась между собой
фразами его свита. - Ступай к скотине.
   -  А  ты  погоди,  -  перехватил   молодую   женщину   третий   воин,
присоединившийся к двум другим. Ладе задрали  нижнюю  юбку  чуть  не  на
голову и поволокли к скамье.
   - Касьян!
   Рука мужика задрожала, он едва не зарычал от бессилия, но непослушные
ноги развернули горящее от ненависти тело, вывели его во двор  и  прошли
еще несколько шагов до сеновала. Громко хлопнула дверь, отрезая  женские
крики, и он упал на доски  пола,  в  бессильной  ярости  колотя  по  ним
кулаками.
   Перестав  баловаться  с  неожиданно  расплакавшейся  девчушкой,  воин
выпрямился, несколько минут созерцал, как его  товарищи  развлекаются  с
распятой у скамьи сервкой, потом повернул голову к господину:
   - Я заведу коней во двор, господин епископ?
   - Да, ступай, - кивнул священник. - И распорядись насчет завтрака.  Я
не спал больше суток. Хочу поесть и лечь в постель.
   У воина чуть дернулись уголки губ - можно подумать, охрана спала!  Но
он лишь подобострастно поклонился.
   - С вашего позволения, господин епископ, я заведу коней во двор. А на
стол пусть баба накроет, после того, как брюхатить перестанут. У  нее  в
печи наверняка что-то есть.
   Священник вышел в соседнюю комнату и громко хлопнул в ладоши:
   - Прекратить! А ты, - тощий палец указал на женщину, - приготовь еды.
И быстро!
   Сервка, всхлипывая, встала, оправила юбки, полезла на  печь  и  сняла
сверху узкую длинную доску с  расстегаями,  потом,  отодвинув  заслонку,
ухватом извлекла из горнила очага низкий горшок, узкий снизу и широкий в
верхней части. Тоже выставила на стол. Из угла  кухни  принесла  большой
кувшин с кисловатой брусничной ухой.
   Первым в гордом одиночестве поел священник. Истребив больше  половины
пирога и не притронувшись к горшку, он  ушел  в  спальню,  скинул  плащ,
сапоги, забрался под шерстяное одеяло  и  мгновенно  провалился  в  сон.
Потом к столу присели его телохранители, доев пирог и вычистив горшок  с
кашей. Пятеро тут же разошлись по углам, а  двое  оставшихся  на  страже
подождали, пока баба уберет  со  стола,  а  потом  опять  позвали  ее  в
горницу.
   - Смотри, чтобы ни звука,  -  предупредил  один,  втыкая  в  сосновую
столешницу нож. - Спят все.
   Второй подпихнул к столу. Ее ткнули лицом в  пахнущие  смолой  доски,
снова  задрали  юбки.  Женщина  тихонько  постанывала,  скребла  ногтями
дерево, но издать хоть один громкий звук так и не  решилась.  Заскучавши
по женскому телу, ливонцы сменились по три раза, прежде чем насытились и
отпустили бабу.
   - Давай, обед готовь, - напомнил один. - Чем кормить-то станешь?
   - Кашей, - подавилась слезами сервка.
   - Не, так не пойдет, - закрутил головой другой.
   - А мясо?
   - Нету...
   - Как нет? А хрюкает кто? - хмыкнул второй.
   - Сейчас, будет...
   Он подтянул штаны и направился к дверям.
   Свинью разделали быстро и умело,  основную  тушу  велев  закинуть  на
ледник, а окорок запечь на ужин.
   Женщина пару часов провозилась у печи, выполняя  приказ  захватчиков,
но вскоре ее опять вызвали в горницу и поставили к столу.
   Удовлетворив  похоть,  один  воин  пошел  будить  смену,   а   второй
предупредил:
   - Ты баланду для скотины запарить не забудь, орет уже бедная.