нущем на льду Степане снова вспомнили  только  перед  сумерками,
когда фон Регенбох приказал завести обоз во  двор  крепости  и  запереть
ворота. Русского воина отнесли к проруби и сбросили в воду.
 
*** 
 
   До Яма-города кованая рать дошла за три дня. Воинский обоз по хорошей
ледяной дороге за  день  проходит  верст  десять-пятнадцать.  Конница  с
заводными конями - втрое больше,  а  потому  опричник  был  уверен,  что
сократил расстояние до ушедшего по Луге ливонского отряда  почти  вдвое.
Втайне Зализа надеялся, что обнаружит под высокими стенами  построенного
ровным  прямоугольником  города  истоптанный  снег,  слегка  присыпанные
кровавые пятна, да никому не нужные переломанные древки от копий и стрел
- однако лед реки украшали только многочисленные катыши конского навоза,
да просыпавшиеся с перегруженных саней пучки сена.
   Наезженная колея  уходила  с  реки  к  городским  воротам  -  туда  и
поворотил опричник, уводя за собой пять конных полусотен и одни  сани  с
огненным припасом.
   Разумеется, пометному  ополчению  никто  препятствия  при  въезде  не
чинил, а потому бояре с ходу  пронеслись  по  узким  улицам,  распугивая
кошек и заставляя  заливаться  лаем  собак,  и  вскоре  остановились  на
небольшой "вечевой" площади перед двором воеводы, возле которого маячило
двое стрельцов с высокими бердышами. Зализа  спрыгнул  с  коня  и  вошел
внутрь, ведя жеребца в поводу: как-никак, ямской  воевода  тоже  человек
государев, а значит - ровня.
   Евстафий  Петрович  Калабанов,  по  слухам,  откупил  место  здешнего
воеводы еще у Иоанна Шуйского, и вот уже почти пятнадцать  лет  сидел  в
стенах города, вдали от кремлевских склок и  кровавых  войн.  По  уму  -
давно его стоило отправить под Тверь, в родную  вотчину.  Но  городок  в
Северной Пустоши барыша особого никому не сулил, никто старого боярина с
этого места сковырнуть не стремился - а потому и сидел давний  сторонник
князей Шуйских головой одной из крупных крепостей.  Про  него  в  Москве
попросту забыли.
   Зализа немного постоял  во  дворе,  поглаживая  морду  коня  и  тихо,
ласково с ним разговаривая. Он понимал, что хозяину нужно  дать  немного
времени, чтобы собраться и встретить гостя с почетом, не второпях.  Вот,
наконец, дверь над крыльцом отворилась, и  к  перилам  вышел  упитанный,
румяный, с далеко выпирающей вперед редкой  седенькой  бородой  воевода.
Вышел в суконной, подбитой горностаем душегрейке,  поверх  которой  была
накинута роскошнейшая соболья шуба - из тех, что даже в Москве  дома  не
снимают. Приторно улыбнулся, развел руки:
   - Какая радость! Сам  Семен  Прокофьевич  пожаловал.  -  Из-за  спины
хозяина дома показалась не  менее  пышная  и  румяная  боярыня  Пелагея,
спустилась с крыльца, держа в руках  полный  горячего  сбитеня  ковш,  с
поклоном подала:
   - Испей с дороги, гость дорогой.
   Хозяйка дома корец подает - это почетно. Зализа с удовольствием выпил
горячий ароматный напиток, перевернул ковш,  показывая,  что  в  нем  не
осталось ни капли, вернул хозяйке.
   - Рад увидеть тебя, Семен Прокофьевич, - радушный хозяин спустился  с
крыльца, так же вежливо поклонился. - Проходи в дом,  откушай,  чем  Бог
послал.
   Зализа поклонился  в  ответ,  передал  повод  коня  ожидающему  рядом
подворнику и, позвякивая железом юшмана, пошел  вперед.  Воевода  провел
его  не  в  трапезную,  а  в  горницу,  что  опричника  слегка  удивило.
Разумеется, на пышный стол, ожидающий гостей, он и не рассчитывал  -  но
пироги да расстегаи завсегда есть в любой русской избе: ставь  на  стол,
да сажай приезжего человека. Хотя, возможно, сейчас  прислуга  торопливо
убирает стол после прерванного обеда, чтобы накрыть его снова.
   - Давненько я тебя не видел, Семен  Прокофьевич,  -  покачал  головой
воевода. - Почитай, с самого лета. Слух прошел, остепениться  ты  решил,
жену себе взял боярского рода?
   - То еще летом было, Евстафий Петрович, - кивнул опричник. -  Боярыня
Алевтина, дочь Харитона Волошина, за меня пошла.
   - Боярина Харитона я знал,  знал,  -  закивал  воевода.  -  То  семья
хорошая, род старинный...
   Зализа  понял,  что  разговор  этот  может  тянуться  бесконечно,  и,
поморщившись собственному хамству, собеседника перебил:
   - Прости, Евстафий Петрович, но дело у меня ратное, спешное.  Вестимо
мне, отряд ливонский вниз по Луге от Бора ушел. Скажи, к стенам твоим он
подступал, али где-то позади, в лесах схоронился?
   - Ну, что ты, Семен Прокофьевич, как можно, - развел руками  воевода.
- Город-то у меня вырос какой? Полтысячи стрельцов постоянного гарнизону
стоит, большого наряду восемьдесят стволов, стены новые, справные.  Куда
им супротив меня выступать? Их всего-то сотни две мимо прошло,  да  пять
конных и пушчонка одна махонькая.
   - Как "прошло"? - не поверил своим ушам Зализа. - Куда?
   - Та к морю,  Семен  Прокофьевич,  -  небрежно  махнул  куда-то  вбок
воевода. - Ночь темную выбрали, да и  пробежали  потихоньку  у  дальнего
берега.
   - И ты  их  пропустил,  Евстафий  Петрович?  -  все  еще  не  понимал
собеседника опричник.
   - Так они разрешения и не спрашивали, -  настала  очередь  удивляться
воеводе Калабанову. - По реке мимо просочились. Кабы на город пошли, это
да, я бы им спуску не дал, а мимо: чего не пройти?
   - У... у тебя же пятьсот стрельцов в стенах?!  Почему  не  остановил?
Почему не посек? Почему не догнал? - зарычал опричник.
   - То гарнизон городской! - решительно  поднял  руку  воевода.  -  Они
город должны оборонять, а не по полям шастать! А ну, погибнет кто?  Кому
пред государем отвечать? Кто на стену, не дай Бог  нужда  такая  придет,
встанет? Шли ливонцы мирно, людишек не трогали, палисады не жгли. К чему
животы стрелецкие класть?
   - Но... Но... - разумность какая-то в словах воеводы звучала.  Его  и
вправду ставили порядок в городе блюсти и стены его защищать, и стрельцы
при  нем  городские.  Гоняться   по   полям   и   дорогам   за   всякими
татями-станишниками дело не воеводское: то его, опричника, дело.  И  тем
не менее, Зализа все равно никак не мог понять самого главного:
   - Но... но  ведь  они  по  нашей,  по  русской  земле  шли?  Немецкие
крестоносцы - по земле нашей?! Разве ты  не  видел,  Евстафий  Петрович?
Ливонские сотни - по русской земле!
   - Так землице-то что? - пожал плечами тот. - По ней постоянно  кто-то
ходит. Туда ходит, сюда ходит. Людишек наших не трогают, и ладно.
   Опричник закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Чем дальше, тем  больше
он понимал, почему государь отобрал для  себя  из  молодых  парней  всех
сословий личную тысячу служилых людей, опричь прочих подданных, и почему
не бояр - почему их, опричников, на рубежи Святой  Руси  ставит,  почему
ими Москву и засеки южные бережет.
   - Ополченцев моих на постой разведи, Евстафий Петрович,  -  проглотив
ненависть, попросил опричник.
   - Да конечно же, конечно, - заулыбался воевода. - Со  всей  радостью.
Наш город своих ратников завсегда приютит. Ты, Семен Прокофьевич, только
скажи, на какой срок? Может, по воину на две избы поставить стоит?
   - Завтра поутру дальше пойдем, - хмуро ответил Зализа. - Не люблю  я,
когда чужие башмаки Русь топчут. Догнать надобно побыстрее. Овес коням в
дорогу надобен,  да  ратникам  еды  дней  на  пять.  Соберешь,  Евстафий
Петрович?
   - А как же не собрать? - развел руками воевода.  -  От  нас  голодным
отродясь никто не уходил. Обожди чуток,  Семен  Прокофьевич,  сотника  к
твоим витязям пошлю.
   Пропал воевода Калабанов чуть не на полчаса,  но  опричник  прекрасно
понимал, почему: разместить две с половиной  сотни  воинов  и  полтысячи
коней не так-то просто.
   Это означало кого-то  из  жителей  стеснить,  на  кого-то  тяготу  по
кормлению наложить, кого-то обязать припас собрать. В небольших деревнях
с этим даже проще: хозяевам считать не нужно, кому легче, кому труднее -
вместе и кормят, вместе и поят, и  во  всех  домах  воины  на  сеновалах
вповалку спят. А здесь: кому воина, кому тягло. Потом не сочтутся, да  и
начнутся жалобы, обиды, кляузы в Пушкарский да Разрядный приказы.
   Вернувшись, воевода опять расплылся в улыбке:
   - Ну, а  ты-то,  Семен  Прокофьевич,  надеюсь,  не  откажешь  у  меня
хлеб-соль принять, в баньку сходить, на перинке поспать?  Служба  ратная
тяжела, ох тяжела!
   - Польщен буду, Евстафий Петрович, - кивнул опричник.
   - Ну так пойдем, откушаешь. У меня как раз и сотники наши  собрались,
и люди торговые...
   Войдя в трапезную, Зализа обнаружил,  что  на  столе  стоят  блюда  с
пирогами. Это означало, что обед еще только  начинается,  впереди  будут
мясные блюда, рыба и птица, потом супы... После  трех  дней  непрерывной
скачки по рождественскому  морозу  такое  угощение  могло  означать  для
опричника только одно:  что  он  разомлеет  и  заснет  прямо  здесь,  не
дожидаясь никаких бань. Хорошо хоть, на боярском  пиру  такое  поведение
гостя считается не позорным, а наоборот - почетным и уважительным.
 
*** 
 
   Когда Прослав въехал во двор деревянной русской крепости, кнехты  уже
успели зарезать двух свиней и пытались опалить их  факелами,  зачерпывая
промежду делом расписным ковшом прямо из бочки ярко-красное вино. Факелы
упрямо не желали гореть, гасли, чадили  прогорклым  дымом.  К  тому  же,
движения воинов стали уже  настолько  неуверенными,  что  они  постоянно
тыкали факелами в шкуры, наставив несчастным животным, пусть и  мертвым,
множество ожогов.
   Серв выпряг Храпку, завел ее в конюшню, поставил в свободное стойло и
приволок  несколько  охапок  сена.  Кобылка,  заскучав  по  этакой  еде,
принялась с охоткой, а хозяин тем временем налил ей воды. Потом,  пройдя
по рядам, задал корма и остальным лошадям - про  них  все  в  доме  явно
позабыли. Как, кстати и про него - ни про  обед,  ни  про  ужин  сегодня
никто речи не заводил.
   Прослав, притворив за  собой  ворота,  вышел  во  двор.  Остановился,
наблюдая за поведением воинов, и быстро понял, что от них никакой еды  в
ближайшее время не дождешься. Он поднялся на невысокую  приступку  возле
дома,  заглянул  в  распахнутую  дверь.  Осторожно  просочился   внутрь,
старательно принюхиваясь: должен же хоть кто-то  готовить  ужин?  Однако
столь желанного запаха ниоткуда не доносилось. Зато в ближайшей комнате,
вытянувшись во весь рост и замотавшись в  шелка,  спали  четыре  кнехта,
аккуратно составив бок о бок гребенчатые шлемы.
   Серв остановился, огляделся по сторонам. Вроде, все  спокойно,  никто
не видит. Тогда он осторожно, по стеночке, пробрался внутрь  и  взял  из
стопки у стены два тюка: синий и  красный.  Так  же  осторожно  выбрался
обратно, кое-как прикрыл тюки  тулупом  и  торопливо  затрусил  к  своим
саням. Латники продолжали ковыряться со своей свиньей, не оглядываясь по
сторонам, а потому он без  особой  опаски  уложил  украденное  на  днище
саней, позади  ранее  запрятанных  тюков,  присыпал  сеном,  старательно
разворошил.
   От баба-то обрадуется! Шелка, настоящие! Жене  он  позволит  отмотать
столько, сколько захочет, а остальное, конечно  же,  продаст.  Два  тюка
шелка! Да за эту ткань лошадь купить можно!
   Последняя  мысль  окончательно  сразила   серва,   и   он,   воровато
оглядываясь, побежал прихватить еще пару тюков. Шелк на этот раз попался
только белый, разматывать спящих воинов он не решился, а  потому  вместо
второго рулона прихватил ворсистый аксамит. Теперь дно  саней  оказалось
плотно выстелено драгоценными тканями.  Жалея  дорогую  добычу,  Прослав
скинул с себя тулуп, укрыл нажитое, засыпал сеном погуще.
   "Все, больше ничего не брать! - мысленно решил он. -  Класть  некуда,
да и Храпка не уволочет."
   Поэтому он решительно миновал комнату с тканями, заглянул в соседнюю.
Там несколько кнехтов разворашивали сундуки, и  он  предпочел  двинуться
дальше, споткнулся обо что-то тяжелое, наклонился и  обнаружил  холщовый
мешочек с гвоздями, острые концы которых и продолговатые ребра  рельефно
проступали наружу. Ну разве хоть один хозяин сможет отказаться от такого
подарка? Гвозди перекочевали в сани, а Прослав, уже  начиная  испытывать
нечто вроде сладковатого азарта, снова ступил в дом.  После  осторожного
поиска, стараясь держаться подальше от злобно перекрикивающихся  воинов,
серв наткнулся на мохнатую шубу, пришедшуюся как нельзя более кстати,  и
немедленно накинул ее на плечи.  На  этом  тихая  охота  остановилась  -
сгустившиеся на улице сумерки, сделали ее невозможной.
   Прослав выбрался во двор. Компания кнехтов благополучно спала  вокруг
догорающего костра и свиных туш, оглашая ночь оглушительным храпом. Серв
вспомнил про голод, подошел ближе, осторожно вынул меч  из  руки  одного
воина,  с  привычной  сноровкой  оттяпал  задние  окорока  одной   туши,
переволок к саням: это не в счет, это не груз, это еда. Она кончится,  и
Храпке  станет  легче.  Потом  Прослав  подкинул   на   угли   несколько
разбросанных по всему двору поленьев, располосовал свинье спину, вырезал
длинную полосу мякоти вдоль хребтины и принялся  неторопливо  обжаривать
над огнем. В пламя  западали  жирные  капли,  оно  откликнулось  громким
треском. Кнехты зашевелились, зачавкали во сне, но глаза ни один  так  и
не открыл.
   Когда вырезка дошла, раб кавалера Хангана уселся  перед  огнем  и  не
торопясь  полностью  сожрал  лакомство,  обычно  недоступное  никому  из
крестьян - его или забирал  начетник,  либо  сами  хозяева  предпочитали
продавать на рынке, оставляя себе что  подешевле.  Запил  все  это  серв
двумя ковшами вяжущего язык вина из наполовину опустевшей бочки,  отошел
к саням, с головой завернулся в шубу и крепко заснул.
   Утром пятеро из семи упившихся вина кнехтов  не  проснулись,  а  двое
выживших здорово обморозили себе  конечности.  Прослав,  затаившись  под
шубой, все ждал того момента, когда его выволокут на  мороз,  обвинят  в
том, что он не укрыл, не согрел, не оттащил в тепло перепившихся  воинов
- но на него никто опять не обратил внимания. Спит и спит обозный серв -
скотинка безмозглая, толку с него никакого.
   Правда,  с  голодухи  кнехты  довольно  быстро  разделали  свиней  до
косточек и допили вино, но Прослав, поглаживающий еще полный после ужина
животик, особо не огорчился. Он знал, что в  ближайшие  пять-шесть  дней
голод ему, в любом случае, не угрожает.
   После полудня к свинарнику пришли кнехты и закололи всех пятерых  еще
остававшихся там свиней. Прослав, не  дожидаясь,  пока  его  поставят  к
делу, выбрался из саней и ушел в конюшню, опять принеся лошадям  воды  и
накидав сена. Потом с видом занятого нужным  делом  человека  подошел  к
сдирающим с мясных туш шкуры воинам:
   - Отрежьте чего-нибудь, господа латники. Со вчерашнего дня не ел.
   Один из кнехтов  молча  отполосовал  от  ляжки  широкий  шмат,  кинул
обознику - и серв тут же отправился к костру.
   Весь день его постоянно тянуло войти в дом и еще раз  взглянуть  -  а
вдруг встретится что-нибудь еще? И одновременно он боялся этого - сани и
так нагружены с избытком. Еще немного - и кобыла вообще не  сдвинет  их,
особенно  вместе  с  привязанной  к  толстой  доске  бомбардой  и  двумя
десятками ядер.
   На третье утро кнехты начали выводить из конюшни коней, впрягать их в
разбросанные по двору телеги и сани. Одновременно  другие  воины  начали
выносить из дома разное добро и загружать повозки. Ткани,  посуда,  мех,
одежда, скобяной товар - воины отряда пытались забрать с собой все. Увы,
рухляди оказалось намного больше, чем места, и  часть  не  поместившихся
вещей бросили прямо на землю.
   Возничими  на  новые  повозки  обоза  посадили  раненых  в  ноги,  но
способных кое-как хромать  кнехтов,  и  тронулись  в  путь.  Когда  сани
Прослава выехали на лед, позади послышался громкий треск. Серв оглянулся
и обнаружил, что  над  крышей  брошенного  дома  скачут  огромные  языки
пламени.
   Отряд двинулся дальше, за день миновав две явно брошенные деревеньки,
а незадолго до вечера остановился  перед  еще  одной  крепостью,  весьма
похожей на предыдущую. Перед ней тоже стоял причал, а на берегу, на трех
деревянных козлах, отдыхала громадная ладья, закинувшая мачту куда-то  и
вовсе на невероятную высоту. Ливонский отряд встал на ночь лагерем прямо
перед ней, прикрывшись от ветра крутобоким бортом, а с утра начал осаду.
Теперь барон фон Регенбох  успел  приобрести  весьма  полезный  опыт,  а
потому  сразу  приказал  бомбардирам  ломать  угол  крепости,  а  первую
полусотню отправил в лес за тараном.
   Все получилось с легкостью  необыкновенной.  Весь  первый  день  ядра
крошили угловую вязку,  а  утром  второго  дня  первая  полусотня  пятью
сильными ударами разворотила там проход чуть  не  в  три  шага  шириной,
потеряв от непрерывно летящих стрел всего троих раненых в ноги и  одного
убитого.
   На этот раз  из-за  стен  дома  довольно  долго  доносились  крики  и
лязганье оружия, которые в конце концов сменились только одними  криками
- женскими. Вскоре  отворились  ворота,  пятеро  рыцарей  вошли  внутрь.
Следом потянулся и обоз. Более привычные к войне возничие, тут же бросая
свои места, побежали в дом. Прослав, не удержавшись, потянулся следом.
   В этой крепости его удивило обилие крови. Казалось, кто-то  готовился
к приходу Антихриста, а потому заранее помыл липковатой бурой  жидкостью
все полы и немного покрасил стены. Кое-где  валялись  тела  кнехтов,  но
куда больше - русичей. Прочные ливонские  мечи  поразбивали  им  головы,
вспороли животы, кое-кому поотрубали руки, а некоторым и ноги.
   Прослав попытался представить себя на их месте: сидишь дома с женой и
дочерью, хлебаешь щи - и тут вдруг вламывается огромная толпа закованных
в кирасы и размахивающих мечами...  А  чего  это  у  русского  так  щека
выпирает?
   Серв склонился над мертвецом, запустил пальцы  ему  в  рот...  Так  и
есть! Золотой! Прослав тут же запихнул добычу за щеку уже себе  и  пошел
по крепости дальше, внимательно вглядываясь  в  мертвые  тела,  а  то  и
просто щупая еще не успевшие остыть щеки. Вторая  монета  нашлась  почти
тут же - у одного  из  погибших  кнехтов.  Правда,  серебряная.  Прослав
двинулся по крепости, заглядывая в комнаты и тут же  нашаривая  взглядом
мертвые тела. Теперь его больше не смущали рубленые раны  и  раскиданные
по полу кишки. Он знал, ради чего вошел в дом и чего ему хочется.
   В какой-то из комнат он наткнулся на голую женщину - расставленные  в
стороны ноги, черное кудрявое пятно внизу  живота,  белесая  лужица  под
ним, слегка расползшиеся в стороны груди с розовыми сосками. Разумеется,
в первую очередь он посмотрел на щеки -  пухлые,  обильно  выбеленные  и
снова  зарумяненые  поверх  белил.  Он  сделал  шаг  вперед,   собираясь
проверить рот, но тут же остановился, поняв, что найденное тело  шмыгает
носом, а из глаз потихоньку вытекают слезы, оставляя от уголков  глаз  к
ушам извилистые дорожки.
   - Хочешь побаловаться, серв? -  предложил  один  из  сидящих  поодаль
воинов, и все они дружно рассмеялись.
   Но Прослав просто брезгливо отмахнулся и пошел дальше - по  сравнению
с охватившим его азартом греховная похоть казалась грязной и скучной.
   И он нашел-таки еще несколько монет! Они оказались у прибитого  пикой
к стене дородного бородатого мужика в алом суконном дублете. Правда,  не
за щекой, а за поясом - но ведь Прослав  все  равно  смог  учуять  их  и
найти!
   Больше мертвых в доме не имелось, и  серв  заскучал.  Теперь  ему  не
терпелось двинуться дальше,  разгромить  еще  одну  крепость,  а  потом,
крадучись, войти внутрь и двинуться  от  мертвеца  к  мертвецу,  задавая
каждому безмолвный вопрос: а куда ты спрятал свою  золотую  монету?  Она
уже моя...
   Прослав пошел на двор, выпряг  свою  Храпку  и  завел  ее  в  местную
конюшню, задал сена, налил воды, а потом,  не  долго  думая,  зарылся  в
накиданную тут же кипу сена и закрыл глаза. После  того,  как  всего  за
пару часов он смог добыть больше золота, чем зарабатывал за год - ему не
хотело