очь, потом будем  днем  как  сонные  мухи.  Спокойной
ночи.
 
*** 
 
- Спокойной ночи, домовой, - пробормотал Никита, обнаружив, что оставленная на столе плошка исчезла. С делами по хозяйству он закончил уже в темноте, и сейчас ему хотелось только спать. Он прошел к полке: плошка, чисто вымытая, стояла там. Хомяк минуты две с интересом ее рассматривал, а потом махнул рукой и пошел на тюфяк спать. 
   Фосфоресцирующие стрелки на  наручных  часах  показывали  без  десяти
одиннадцать. Не дожидаясь обычной полуночи, Хомяк завел пружину, положил
хронометр на лавку на расстоянии вытянутой руки, натянул на  тело  кусок
полотна - видимо, простыню, закрыл глаза и  пошевелил  бедрами,  выбирая
удобное положение.
   - Сено в комки сбилось, - уже засыпая, подумал - Завтра нужно  свежее
в тюфяки набить.
   Ему  снилось  заседание  комитета  по  дорожному  строительству.  Как
всегда, каждый норовил протолкнуть своего хозяина  на  работу  по  самым
вкусным  заказам,  а  он  сидел  и  думал,  как  бы  за  казенный   счет
заасфальтировать улицу у себя в деревне и подъезды ко дворам. Дорожку  к
дому  Никита  собирался  выложить   финской   плиткой   -   той   самой,
незамерзайкой, а ее без личного разрешения шефа не разрешалось  воровать
никому.
   - Кто ты, кряж? - вошла в  кабинет  босая  девушка  в  длинной,  ниже
колен, полотняной рубахе и остановилась напротив него.
   - Хомяк, Никита, - он хотел протянуть руку ей навстречу,  но  она  не
поддавалась, словно завязнув в столе.
   - Чудится мне знакомое в тебе, Никита, - склонилась она к его лицу. -
Откуда ты?
   - Из деревни Келыма, -  пересохшими  губами  произнес  он.  -  Семена
Астапича и Агрипыны Федоровны сын.
   - Не знаю,  -  отмахнулась  рукой  девушка,  и  кабинет  шефа  исчез,
сменившись обстановкой черной рубленной избы.
   - А ты кто?
   - Настя я, - кивнула девушка. - Сирота. В  Кельмимаа  жила,  пока  не
убили...
   - Тебя убили? - даже во сне вздрогнул Хомяк.
   - Всех убили, - отрицательно покачала головой Настя. -  Мы  остались.
Ты, и граба твоя.
   Она выпрямилась и  через  голову  сняла  с  себя  рубашку,  оставшись
совершенно обнаженной. Тряхнула головой, перебрасывая толстую седую косу
из-за спины вперед, на высокую грудь. Взгляд Никиты скользнул по  слегка
выпирающему животу и густым черным кудрям у него внизу, широким бедрам и
сильным красивым ногам. Малорослая, но  с  ладной  фигурой,  ярко-синими
глазами и полным отсутствием смущения, она могла быть только порождением
сна.
   - Что ты делаешь? - пробормотал он.
   - Ты один, и я одна, - опустилась девушка на тюфяк. - Такова  скудель
наша.
   Рука Насти скользнула под  одеяло,  по  обнаженной  груди  мужчины  и
уперлась в трикотажные трусы:
   - Ой, что это?
   - Подожди... Ну, нельзя так?
   - А как еще одинокой сироте удержаться рядом с мужем? - она принялась
весьма настойчиво стаскивать с него единственную деталь одежды. При этом
коса защекотала Никиту по ребрам,  а  прохладные  соски  заскользили  по
животу. Еще недавно полностью выдохшийся и мечтающий только  о  сне,  он
вдруг почувствовал нарастающее возбуждение,  приподнял  бедра,  позволяя
снять с себя трусы, и спросил только об одном:
   - Ты уверена?
   -  Чагой  твоей  стану,  русалкой,  зазнобой,  -  она  уже  завладела
напрягшейся плотью и играла ею,  то  поглаживая,  то  слегка  постукивая
пальчиками.
   Хомяк  еще  понимал,  чем  могут  закончиться  подобные   неожиданные
эротические игры: шантажом, обвинением в изнасиловании,  вымогательством
- но устоять уже не мог. Он подмял девушку  под  себя,  сильным  толчком
вошел в нее. Настя жалобно  захрипела,  выпучив  глаза  -  он  мгновенно
сообразил, что убивает ее, и откинулся в сторону:
   - Ты как? - Девушка  продолжала  смотреть  прямо  над  собой,  широко
раскрыв рот, и Никита забеспокоился:
   - Ты цела? Ничего не сломано?
   В приступе яростного плотского  желания,  далеко  не  всякий  мужчина
двухметрового роста и стадвадцатикилограмового веса способен сообразить,
что навалившись на семнадцатилетнюю девушку на две головы  ниже  ростом,
он ее скорее искалечит, чем добьется ответной страсти.
   - Сейчас, желанный мой, - повернула она голову и мягко улыбнулась.  -
Сейчас, суженый.
   Она скользнула рукой по его телу,  коснулась  испуганно  съежившегося
малыша, укоризненно его потеребила:
   - Вот ты какой...
   Малыш встрепенулся, начал расти. Настя сдвинула  простыню,  коснулась
губами одного соска своего  мужчины,  потом  другого,  оседлала  Никиту,
низко наклонилась и долгим поцелуем прильнула к ямочке между  ключицами.
Целуя грудь, она начала спускаться ниже и  ниже,  и  вскоре  напряженная
плоть Никиты ощутила легкое щекотание курчавых волос. Хомяк  рефлекторно
дернулся вперед, но никуда не попал, дернулся еще.
   - Сейчас, - извиняющимся  тоном  произнесла  девушка,  опустила  руку
вниз, направила горячий кончик во влажную теплоту, и  Никита  наконец-то
вошел в нее, вошел всей силой, на которую только был способен.
   Настя вскрикнула, закинув голову - но на этот раз в ее голосе звучало
больше наслаждения, чем боли. Хомяк рвался в нее снова и  снова,  а  она
разгорячала его еще  сильнее,  поигрывая  вперед-назад  своими  бедрами.
Мужчине хотелось растянуть это сладострастие до бесконечности, сохранить
его  навсегда  -  но  внизу  живота  произошел  горячий  взрыв,  всплеск
неподвластной ему эмоции, который продолжался, продолжался, продолжался,
впитываясь в замершую в экстазе женщину. И лишь  сорвавшийся  с  ее  губ
тонкий жалобный вой долго-долго метался между бревенчатых стен.
   Когда все закорчилось Никита Хомяк не мог ни говорить, ни шевелиться,
ни дышать.  Он  просто  склонил  голову  набок,  к  явившемуся  из  ночи
прекрасному созданию, ощутил аромат  пересохшего  сена  и  провалился  в
небытие.
 
*** 
 
Семен Зализа откинулся на ароматное сено невысокого стожка и многозначительно склонил голову набок: 
   - Что это, Антип, собаки у вас в деревне не гавкают?
   - Так из леса еще не вышли,  Семен  Прокофьевич,  -  низко  склонился
чухонец.
   - А как по дороге мне попадутся, как по дороге поеду?
   - Не попадутся, Семен Прокофьевич, не попадутся, -  уверил  опричника
хитрый смерд.
   Зализа добродушно рассмеялся, хлебнул хмельного меда  и  потянулся  к
куску вареной убоины.
   Ему не хотелось спать на полатях, пропахших рыбой и  дымом  чухонской
избы, не  хотелось  тискать  запуганных  визитом  неведомых  врагов,  не
вычесавших еловые иголки  девок.  Пока  на  божьей  земле  стояло  лето,
переночевать можно и в копне свежего, пряного лена. Правда,  оба  бывших
черносотенца его  мнения  не  разделяли  и  пропали  где-то  в  зарослях
кустарника, оставив в собеседники старого мужика.
   - Тягло государево не забываете? - грозно прищурился он на старика.
   - Помилуйте, Семен Прокофьевич, - перекрестился Антип,  -  намедни  в
Копорье и рыбу отправили копченую, и мед гречишный.
   - Откуда у тебя здесь гречиха, Антип? - укоризненно  покачал  головой
опричник. - Хитришь опять, человече...
   - Позем за излучиной Ижоры засеял, - признался чухонец  и,  словно  в
оправдание, добавил:
   - Хорошо, у нас хоть татар проклятущих нет.  А  от  дикарей  северных
как-нибудь отобьемся.
   - Честный ты мужик, Антип, - покачал головой Зализа, допил  из  ковша
мед, и закончил:
   - Но глуп изрядно. Кто такой татарин? Степняк, бродяга. Ну,  наскочит
он на тебя раз, ну и что? Он же по  своей  степи  ползет,  как  гусеница
обожравшаяся. У него и табун, и стадо скотины всякой, и женки в повозке,
и дети голопузые. А я жену с детьми в крепости оставлю, сам  с  дружиной
на коней заскочу, да возьму по три заводных, да не  пасти  их  стану  на
тощей траве, а овсом отборным накормлю - и догоним мы твоего татарина за
два дни, вырубим его под корень, а жен  и  детишек  разгоним  по  степи,
чтобы всем рассказали, чем незваных гостей на  Руси  встречают.  Здешние
дикари, Антип, хитрее. Они тайком выскочат, брюхо свое голодное на земле
нашей набьют, да назад спрячутся, в замки свои  орденские,  да  за  море
варяжское. И выковыривать их оттуда придется,  как  хорька  вонючего  из
глубокой норы. За день-два не справишься,  одним  мечом  да  стрелой  не
обойдешься. Будь они татарами - давно бы извели  нехристей,  да  в  веру
истинную обратили.
   -  Как  же   люди   сказывали,   Семен   Прокофьевич,   -   осторожно
поинтересовался Антип, - про набеги татарские? На  Владимир,  Елецк,  на
Хлынов?
   - То по нерадению боярскому! - решительно отрезал опричник. -  Да  по
малолетству государеву. Ныне царь наш на столе твердо  сидит,  а  потому
Казанский хан саблю  ему  уже  поцеловал,  Астраханский  челом  бьет,  а
Крымский за рогатками засечными сидит, зубами лязгает, часа своего ждет!
Не будет более татар на Руси, кончилось их раздолье. А  бояр  крамольных
государь всех по именам запомнил, за слезы народные сполна заплатят!
   Антип  упас  на  колени,  и  истово  перекрестился,  сообразив,   что
усомнился в царской власти. Однако Зализа великодушно  похлопал  его  по
плечу:
   - Не бойся. Смуту в московских землях государь осадит, дурные  головы
отсечет, придет час и здешних дикарей. Не спасут их ни  стены  каменные,
ни моря широкие. Дети твои и не вспомнят, каковы  они  с  виду.  Все,  -
отдал опричник смерду деревянный, с резной ручкой ковш. - Ступай...
   Семен  зарылся  глубоко  в  сено,  поворочался,  положил  под  голову
сложенную попону, под руку - пояс  с  саблей,  закрыл  глаза  и  сладко,
спокойно заснул.
 
Глава 8 
ИЗБУШКА НА ОПУШКЕ 
 
   Поутру чухонцы накормили засечников рыбной кашей с грибами,  поднесли
сладковатого сыта, и стали отгонять с лес пронзительно визжащих поросят,
величественно пережевывающих жвачку коров, пузатую лошадь и весь куриный
выводок. Все прекрасно понимали, что уткнувшиеся за Кузькиным  ручьем  в
непроходимые болота, неведомые чужаки сегодня пойдут назад.
   Дворкину и Старостину, явившимся  поутру  с  довольными,  лоснящимися
рожами он приказал отвести подальше коней,  а  сам  удобно  разлегся  за
небольшой кочкой, прикрытой с одной стороны широкой лужей, а с другой  -
густым малинником: незаметно не подберешься.
   Сарацины - впрочем, в том, что  на  берегах  Невы  объявились  именно
басурмане, Зализа уже начал сомневаться - сарацины появились задолго  до
полудня.  Видно,  ушли  от   Кузьмина   ручья   спозаранку.   Бестолково
столпившись на  поляне  у  часовни,  они  о  чем-то  недолго  поспорили.
Опричник  вновь   подивился   опрометчивости   странных   ратников,   не
выставивших дозоров, не  поставивших  сторожей.  В  сторону  деревни  от
чужаков  отошло  несколько  бездоспешных,  безоружных  мужиков,  каковые
вскоре вернулись. Возник новый спор.  Наконец  кованые  ратники  первыми
ступили на дорогу на Копорье идущую через Вилы и Храпшу, скрылись  среди
густого ельника. Следом двинулись безоружные смерды и бабы,  а  замыкали
колонну  воины,  удивительно  похожие  на  ливонских  латников.  Похоже,
колдуны надеялись уже не только на чародейскую силу, но  и  на  грамотно
организованный походный строй.
   Немного выждав, дабы чужеземцы успели уйти подальше, Зализа  поднялся
с земли, перекрестился на  гордо  вскинутый  часовней  крест  и  громко,
истошно замяукал на голубое небо. Тому были свои причины: пройди  сейчас
хоть небольшой дождь, дорога в жилые места  Северной  пустоши  мгновенно
размокнет, и до Вил ворогам придется идти не полдня, а  недели  две,  не
меньше. Но небо сияло девственной чистотой: господь не  желал  облегчать
жизнь своим преданным рабам.
   Вскоре  затрещал  кустарник,  к  реке  выехали  засечники.   Опричник
поднялся в седло своего коня, пришпорил его,  помчался  к  устью  Ижоры.
Перейдя речушку вброд, всадники по берегу поднялись на несколько  гонов,
миновали засеянное гречихой  поле,  обогнули  лесной  тропкой  небольшое
болотце, снова вышли к речушке, пересекли ее вброд, по  песчаному  руслу
ручья поднялись на пересохшее к середине лета болотца и  по  нему  легко
обогнали пеших чужаков на несколько верст. У  березового  россоха  отряд
повернул налево, проскочил мимо озер  и  остановился  на  привал.  Коней
Зализа велел держать под рукой, а самим  засечникам  разрешил  отдыхать,
поглядывая в сторону дороги.
   Чужеземцы появились на дороге спустя несколько часов. Россох миновали
без остановки и малейшего колебания - и двинулись дальше на Вилы.
   - Садитесь им на хвост, ребята, - поняв, что  его  землям  ничего  не
угрожает, Зализа заметно повеселел и птицей  вспорхнул  в  седло  своего
верного Урака. - Я в Храпшу, к боярскому сыну Иванову поскакал.  Туда  и
вести везите.
   Сам  опричник  широким  наметом  обогнул  окруженное  березами  озеро
пересохшим  болотом,  выскочил  на  дорогу  примерное  в  версте   перед
чужеземцами и помчался в Вилы. Часа через два  он  оказался  на  россохе
между вытянувшимися в два ряда  шестью  русскими  избами.  Прямая  тропа
уходила еще к двум ивановским деревушкам и дальше,  к  Невской  губе,  а
проезжая дорога сворачивала налево, к Храпше и дальше, на Копорье.
   В деревне царила полная тишина  -  видать,  Осип  успел  предупредить
местных людишек об опасности.
   Только у крайнего дома, на самой опушке, сидел, опершись  подбородком
на клюку, дед Путята. Сколько ему лет,  не  мог  счесть  никто,  но  уже
годков десять ноги деда не носили  совсем,  а  от  набегов  он  перестал
прятаться еще раньше, считая, что свое отжил. Вот  так,  на  скамейке  у
избы, он благополучно пересидел  аж  шесть  мелких  и  крупных  набегов.
Безобидного старика не тронули ни буйные жмудины,  ни  дикие  свены,  ни
даже пустоголовые ливонцы.
   Зализа спустился на землю, не спеша переседлал  коней.  Откуда-то  со
стороны  вылетела  лопоухая  псина  и  принялась  заливисто  брехать  на
государева человека, аж  подпрыгивая  от  старания.  Опричник  осторожно
подтянул к  себе  колчан,  вытянул  лакированный  татарский  лук,  тупую
охотничью стрелу, резко развернулся и щелкнул тетивой.  Собачка  коротко
тявкнула в последний раз и распласталась в пыли.
   Семен подошел к ней, вытаскивая острый засапожный нож, быстро и умело
отсек голову, продернул сквозь загривок ремешок.
   - Выгрызать измену, как собака, выметать  изменщиков,  как  метла,  -
негромко пробормотал он государев наказ, и подвесил  оскаленную  мертвую
голову к седлу. Чай не в дикий лес,  в  поместье  княжеского  волостника
направляется. Значит, выглядеть должен, как настоящий государев человек,
а не земский боярин какой-нибудь.
   До Храпши оставалось верст десять. Два часа хода неспешной рысью.
 
*** 
 
Слабость растекалась по всему телу с каждым ударом пульса. Казалось, по жилам вместо крови течет зимний холод, и сердце старательно перекачивает его к каждой, самой маленькой и далекой клеточке организма. Никита тихонько кашлянул и открыл глаза. Нет, в горле не першило, пар изо рта не шел, ранние заморозки к нему на постель не упали. И тем не менее, он чувствовал сильнейший озноб, а попытка просто подняться с тюфяка стоила огромного напряжения. 
   - Ты проснулся, суженый мой? - появилась из-за печи Настя. -  Сейчас,
каша поспеет.
   Ладная,  статная  -  хотя  и  неожиданная  миниатюрная,  в  свободной
рубашке, просвечивающей на фоне открытой двери,  она  вызвала  в  Никите
приступ желания и удивления:  как  такая  красавица  могла  оказаться  в
глухом медвежьем углу, как решилась сама придти ночью к нему в постель -
хотя у нее отбою от кавалеров быть не должно.
   - Доброе утро, Настенька,  -  улыбнулся  он  и  увидел  на  ее  губах
ответную улыбку.
   Хомяк сделал над собой  усилие,  поднялся,  твердым  шагом  дошел  до
дверей, а от нее - до кустиков под холмом. Туалета в деревне он вчера не
нашел и бегал, как принято за городом - в  кустики.  Строить  и  строить
надо было в этой деревне, чтобы в приличный вид ее привести!  Поднимаясь
к дому он вдруг упал - неожиданно для себя самого.
   Ноги  наверх  нести  отказались,  и  все!  Никаких   болей,   никаких
недомоганий - только  слабость  и  недоумение  от  нее.  Никита  немного
отдышался, оперся руками о землю, встал, торопливо преодолел  оставшиеся
метры, вошел в жилище и присел на перевернутое ведро.
   - Сейчас, милой, сейчас, -  Настя  ухватом  ловко  вытянула  из  печи
низкий широкий горшок,  заглянула  внутрь,  прикрыла  крышкой.  -  Хлеба
испечь не смогла. Не обессудь, Никита.
   Хомяк открыл было  рот  для  привычной  фразы:  "Сейчас  сбегаю",  но
вовремя остановился. Куда сбегаю? В Питер? В Москву?  Да  существуют  ли
они, вообще...
   Девушка смахнула со стола что-то невидимое, придвинула лавки:
   - Садись, Никитушка.
   Это расстояние мужчина преодолеть смог.
   Настя поставила горшок на угол стола, так, чтобы обоим  достать  было
несложно, протянула ему ложку, сняла крышку. Вырвалось облако  пахнущего
дымом, еловой горчинкой и речной свежестью пара.  В  животе  моментально
заурчало. Девушка ждала. Никита взял у нее ложку  и,  как  хозяин  дома,
первым зачерпнул разваристую пшенную кашу.
   После нескольких ложек горячей снеди оказалось, что под верхним слоем
пшена уложена белое рыбное мясо, из которого хозяйка  тщательно  выбрала
все косточки, потом шел еще слой каши, ниже - грибы, а на  самом  дне  -
крупные луковые колечки. От  сытости  Хомяк  мгновенно  осовел  -  Настя
помогла ему перебраться на тюфяк и заботливо укрыла.
   - Устал, мой желанный. Спи.
   - Свиней покормить надо, - вяло  дернулся  бывший  чиновник.  -  Косу
найти.
   - Я все сделаю, - погладила она его по груди. - Спи.
   Хомяк снова словно провалился в бездну, и все падал, падал и падал, а
когда открыл глаза, то увидел сидящую  рядом,  яркие  глаза  улыбающейся
Насти. Судя по освещению окна, он понял, что проспал несколько  часов  и
прислушался. Нет, свиньи недовольно не хрюкали, не возмущались.  Значит,
покормлены. По дому витали запахи новой снеди - похоже, он проснулся как
раз к обеду.
   Никита выпростал из-под простыни руку, погладил девушку по щеке.  Она
с готовностью прижалась к его ладони, потом отпрянула, торопливо стянула
с себя рубаху и нырнула в постель и прижалась к нему. Тело ее  в  первый
миг показалось невероятно холодным, но быстро согрелось, а ласковые губы
и тонкие пальчики быстро дали понять, чем он  может  отблагодарить  свою
нежданную знакомую за заботу.
   Настя опять опустилась на него сверху и медленно, никуда не  торопясь
довела, явно сама получая от происходящего наслаждение, до самого  пика.
От сильного толчка она едва не слетела на пол,  но  торопливо  вернулась
назад, провоцируя  своего  любовника  на  все  новые  и  новые  приступы
страсти. Никогда в жизни Никита не кончал  так  долго  -  словно  запасы
семени копились в его огромном теле всю жизнь именно для этого  момента.
Наконец все завершилось, и он опять  провалился  беспамятство  блаженной
истомы.
 
*** 
 
На беду, или на удачу, но мимо Храпши, почему-то именуемой в московских писчих книгах Ропшей, проходило сразу два пути. В жаркие месяцы - летник от орехового острова по Неве и к Копорью, а когда лесную тропу заваливало снегом, от замерших Шингары и Стрелки путники протаптывали зимник к Ижоре. Всякого рода коробейники-афени, разный путешествующий люд платили деревенским за еду и ночлег, продавали подешевле товары, если были, иногда расщедривались на "прогонные". 
   Однако по тем же путям бродили и лихие люди - а потому вместо  выгоды
местным жителям порою случался и разор. Еще  неподалеку  от  деревни,  в
местечке Кипень, по сей день скрывались тайные  язычники,  поклоняющиеся
бьющим там горячим ключам, ако Господу. От этих идолопоклонников  всегда
можно было ждать измены, продажи рабов христовых  пришедшим  со  стороны
басурманам.  Вдобавок,  вокруг  Храпши  раскинулись  редкие  в  Северной
пустоши места, где имелась хорошая землица и  почти  де  чавкало  болот.
Знающие лиходеи шли сюда  специально  в  надежде  на  хорошую  поживу  с
зажиточных людише