ешник, пред Господом нашим Иисусом Христом,  в  храме
его клянусь, что нет за мной никакой крамолы, никакой  измены  и  умысла
дурного. А наговорил я на себя, дабы дочь и жену свою от допросной  избы
спасти! За них муку принял, а не за грехи, тобой удуманные. Из-за тебя и
царю про грехи свои солгал.
   Опричник почувствовал, как по спине  его  побежали  мурашки.  Не  мог
лгать боярин Харитон в Божьем храме, да и смысла  в  этом  ему  ноне  не
было. А значит, получается, он его понапрасну на  дыбу  поднимал  и  под
кнут палаческий направил?
   - Что же государь решил?
   - После того, как в Разбойном приказе  дважды  с  меня  листы  сняли,
призвал меня Иван Васильевич к себе и спросил,  пошто  я  измену  против
него удумал. Сказал я, что по глупости своей, да недоумию.  Указал  царь
на крест святой,  что  в  палате  его  висел,  и  спросил,  готов  ли  я
поклясться, что не буду более ни делом, ни умыслом,  ни  наветом  ему  и
земле русской изменять. Принес я клятву перед Господом честь свою отныне
в чистоте хранить. Иван  Васильевич  приказал  отпустить  меня  немедля,
грехи мои надуманные простил, поминать о них запретил впредь начисто.
   Волошин вздохнул:
   - Мудр наш государь. Молод, но мудр и милостив.  За  такого  и  живот
свой положить почетно, и  службу  нести  в  радость.  Жалко,  слуги  ему
достались дурные... - на этот раз боярин повернул голову к опричнику.  -
Видать, за дурость вашу переживая, и занедужил государь.
   - Как занедужил?! - вскинулся Зализа.
   - Болен, да минует русскую землю сия беда скорее, и да вернет Господь
ему здоровье, а нам милость свою. Меня на ложе принял, по палатам его на
постели носили. Беда пришла, кромешник, загнали вы царя своей дуростью!
   - Не лги, боярин, - Семен, хотя и находился в храме, не  удержался  и
положил руку на рукоять сабли.
   - Чем за меч хвататься, - покачал головой Волошин, - лучше молебен за
здравие закажи. За здравие государя. Хоть чем-то свой грех искупишь.
   Зализа снова сдержался и отпустил оружие.
   - Видеть я тебя не могу, кромешник, - покачал головой боярин Харитон.
-  Вся  душа  переворачивается,  рука  к  ножу  тянется.  Темень  сердце
застилает. Противен ты мне, кромешник. Но только дочь  у  меня  одна,  и
вдовой оставить ее я не хочу. Не для того  муку  принял,  чтобы  на  нее
страдания навлекать.
   Семен ждал.
   - Значится, так, - отвернулся к иконе боярин. - Смердам  Лапшиным  из
Ушницы, как сыновья-близнецы у них вырастут, я землю отвести обещал и на
восемь лет от оброка  и  барщины  освободить.  У  Масютиных  в  Поддубье
младшей девочке я, ради рождества, крестным отцом стал. В Заслуховье две
семьи молодые на землю посадил. Год назад. Два года без оброка и барщины
им обещал, и еще два года каждому двору,  как  ребенок  первый  родится.
Ярыге Твердиславу, за то, что кровь за меня пролил, долг хотел простить.
   - Все исполню, боярин, -  кивнул  Зализа,  понимая,  что  только  что
услышал от невольного тестя духовное завещание. - Куда же ты теперь?
   - После допросов твоих тело все мое ломит в плечах постоянно, силы  в
руках более нет, да и думы  совсем  другими  стали.  Ноне  ничем,  кроме
молитвы, Руси святой я послужить не могу. Как ни больно мне, но Бог  так
распорядился, что защиту отчины своей придется твоим рукам оставить.
   - Не беспокойся боярин, - твердо пообещал  Семен.  -  Жизнь  свою  за
землю русскую положу!
   - Твоя жизнь ноне, не тебе, а  дочери  моей  принадлежит!  -  повысил
голос боярин Харитон. - А за  землю  не  живот  свой  класть,  землю  ты
оборонить обязан! Хоть живой, хоть  мертвый!  Смерть  -  не  оправдание.
Клянись...
   - Именем Господа нашего...  -  перекрестился  на  церковное  распятие
Зализа и прикоснулся губами к иконе.
   - Теперь ступай, кромешник. Видеть тебя более не желаю. Оставь меня с
Богом.
   Опричник отступил, приложив руку к груди, низко поклонился отцу своей
жены, и покинул храм.
   В усадьбу он вернулся уже в полной темноте. Ворота открыл сам  ярыга,
принял повод коня.
   - Нет на  тебе  более  долга,  Твердислав,  -  хмуро  сообщил  Семен,
спрыгивая на землю.
   - Что ты сказал, воевода? - не осознал услышанного ярыга.
   - Нет на тебе более долга, Твердислав!  -  громко  и  четко  произнес
Зализа. - Боярин завещал простить, за то, что ты кровь  пролил,  его  от
меня защищая! Не ярыга ты больше, за долг кабалу отбывающий,  а  обычный
крепостной. Волен идти, куда пожелаешь, благо Юрьев дань на носу,  волен
здесь остаться, волен за труд свой по хозяйству платы просить. Так  что,
подумай, чего себе надобно.
   - Ушел, стало быть, боярин Харитон?
   - Ушел, Твердислав.
   Зализа вошел в дом, сразу поднялся на второй этаж, вошел  в  светелку
жены. Увидев супруга, заплаканная Алевтина кинулась к нему в объятия:
   - Отец!..
   Говорить тут было нечего, и Семен  просто  молча  прижал  осиротевшую
женщину к себе,  терпеливо  дожидаясь,  пока  она  успокоится.  Алевтина
вцепилась зубами ему в плащ, пытаясь сдержаться, но слезы текли по щекам
и капали опричнику на юшман,  пробивая  на  запотевшем  доспехе  длинные
дорожки. В дверь постучали.
   - Ну, кто там? - раздраженно рыкнул Зализа. Створка отворилась, и  за
ней оказался Твердислав в длинном тулупе,  с  лаптями  поверх  тряпочных
обмоток и с простецкой мужицкой шапкой в руках.
   - Прости, воевода, - низко, чуть не до поля поклонился бывший  ярыга.
- Ухожу.
   - Куда, Твердислав? Да ты что?!
   - За боярином пойду, воевода.  Девять  лет  верой-правдой  служил,  и
сейчас не брошу.
   - Да куда же, Твердислав? Ушел он!
   - Знаю я, воевода. В монастырь  он  пошел,  на  Валаам.  И  я  следом
отправлюсь.
   - Час назад в Замежье он  был,  в  церкви,  -  вздохнул  опричник.  -
Прощай, ярыга.
   - Прощай, боярин. Ты прости, если что не так...  -  Твердислав  надел
шапку и, не закрывая светелки, пошел по коридору прочь.
 
*** 
 
   Когда Хомяк проснулся, по  дому  полз  сочный  мясной  аромат.  Жарко
натопленная печь щедро дарило окружающему миру  тепло.  Сейчас,  млея  в
состоянии полного комфорта, про вторые стекла Никита уже и не вспоминал.
Мысли о том, что без двойной рамы в избе станет холодно, казалась полным
извращением.
   - Надо! - твердо напомнил он сам себе. - Не круглые же  сутки  топкой
заниматься?
   В печи стоял горшочек с гречневой кашей с мясом.  Примерно  с  минуту
Хомяк колебался - побрезговать, или съесть?  Однако  мысль  о  том,  что
сейчас придется топать к леднику за мясом, искать в погребе  крупу,  все
это соединять вместе в неких неизвестных ему пропорциях, заливать водой,
ставить на некоторое время в печь... В  конце  концов,  не  мог  же  он,
исходя из своих религиозных принципов,  остудить  печь  и  протопить  ее
снова?
   Каша оказалась вкусной - как, впрочем, и все,  что  готовила  нежить.
Поев, Никита  сходил  в  сруб  к  свиньям:  здесь  тоже  было  тепло,  а
пузатенькие розовые хрюшки  продолжали  деловито  вылизывать  опустевшее
корыто. Старательно не думая о том, что,  откуда  и  почему  происходит,
хозяин одинокого хутора забрал от дверей  веревку,  поправил  за  поясом
топор  и  отправился  в   лес:   вопреки   распространенной   поговорке,
предписывающей готовить сани летом, а телегу зимой, летом  по  хозяйству
хватало хлопот и без  того,  чтобы  заготавливать  дрова  для  холодного
сезона.
   А вот сейчас, когда на Неве и грядках  лежит  снег,  когда  скошенное
сено стоит в стогах, а домашняя скотина - в надежных загонах, когда  все
болота и ручейки промерзли чуть не до самого дна - вот теперь и  настало
самое время помахать в чащобе топориком.
   Вопреки другой поговорке - о "желтой обезьяне",  не  думать  о  навке
получалось очень даже просто.
   Немного желания, немного дисциплины ума - и она больше не появлялась.
Вот только...
   Когда он вернулся, волоча  за  собой  на  наскоро  сколоченных  санях
несколько бревен, прикрытых сверху грудой пересохших сучьев, в доме  его
ждал  горячий  горшочек  с  наваристой  рыбной  похлебкой  -   аккуратно
нарезанные ломтики судака,  плавающие  в  подернутом  жирком  бульоне  с
кусочками репы и моркови.
   Пообедав, Хомяк выбрал из инструмента две отвертки -  плоскую  и  "на
крест", и отправился на заливной луг.  Здесь  все  еще  стояли  у  стены
густого  пойменного  кустарника   несколько   автомобилей   и   автобус,
оказавшиеся в шестнадцатом веке не чудом инженерной мысли, а бесполезной
обузой. Забравшись  внутрь  "Доджа",  он  принялся  снимать  из  фургона
стекло, парное уже вставленному в окно дома. Вот тут-то Хомяк и вспомнил
фразу, прозвучавшую из уст кого-то из поселившихся в Кауште парней.
   - Настя!
   - С чего это ты решился позвать меня, Никитушка? - голос, как всегда,
прозвучал из-за - спины, и  Хомяк  не  увидел,  как  и  в  какой  момент
появилась на лугу навка.
   При виде нежити Хомяк неумело, но истово  перекрестился,  но  девушка
только усмехнулась и присела рядом на засыпанную снегом колесную арку:
   - Не старайся, Никитушка, не получится. Нет  в  тебе  веры  в  нового
бога, а потому и силы его тебе на помощь не придут.
   - Я видел твое истинное обличье! - судорожно сглотнул  Хомяк.  -  Так
что зря ты девицей-красой прикидываешься!
   - Нету у меня истинного  обличья,  Никита,  -  вздохнула  навь.  -  И
выгляжу я такой, как ты меня увидеть хочешь. Князь твой, в слова мои  не
поверивший, каргою страшной узреть возжелал, и силу бога нового  призвал
себе в помощь, дабы преображение это сотворить. Сотворил. Ты тоже хочешь
ужасаться моей внешности? Ты меня только попроси, Никитушка. Для тебя  я
сделаю все, что пожелаешь.
   - Тогда ответь, - облизнул пересохшие на морозе губы Хомяк. - Ответь,
Настенька, а не ты ли  случайно,  нас  всех  из  будущего  в  это  время
затащила?
   - Я?! - навь с усмешкой покачала головой:
   - Откуда силы такие во мне возьмутся, Никитушка? У  меня  и  жизни-то
своей вовсе нет. Чужую брать приходится.
   - А у кого на такое силы могли взяться?
   - У отца варягов могли. Но он спит.
   - Подумай, милая моя, - забывшись, Никита взял  ее  руки  в  свои.  -
Подумай, а как могло такое случиться, чтобы тут чужая  сила  проявилась,
или сам Перун нас в прошлое уволок?
   - Не знаю... - Девушка смотрела ему прямо в глаза, и на этот  раз  ее
зрачки отливали алым. - Разве только... Кровь  я  чуяла  новую  на  этой
земле.  И  очень,  очень  хотела,  чтобы  к  обитателям  деревни  помощь
пришла...
   - Так может! - вскочил  Хомяк  громко  стукнулся  головой  о  потолок
кузова и, взвыв, осел обратно:
   - Ой, бля-я-я... То есть... Слушай, а не могло такого случиться,  что
Перун твое желание учуял, и нас, придурков, из двадцатого  века  сюда  и
выдернул?
   - Отец варягов всесилен, - неуверенно произнесла  навь.  -  Но...  Но
опасность случается часто, а такие, как вы, появились здесь впервые.
   - Опасность штука частая, - согласился Никита, поглаживая макушку,  -
а вот идиотов, скучковавщихся на приболоченном лугу с мечами  и  щитами,
скорее всего, немного. Места-то тут дикие. Может, за  всю  историю  рода
человеческого тут всего один раз такое войско  собралось.  И  если  твой
спящий бог не способен дотягиваться своею силой далеко от острова, то мы
оказались единственными, кому повезло попасть под удар.
   - Я не могу существовать дальше пяти выстрелов от острова, - признала
Настя.
   - Вот черт! -  все,  чем  мог  ответить  Хомяк.  Несколько  минут  он
созерцал наполовину отвинченную рамку стекла, а потом переспросил:
   - Значит так, получается,  Настя,  что  ты  очень  захотела  получить
защиту для селения, и Перун твое желание выполнил?
   - Должно статься, так и случилось, - признала навь.
   - А ты не могла бы, - осторожно  поинтересовался  Хомяк.  -  Пожелать
того, чтобы мы все вернулись обратно? Назад, в свое время?
   - Я не хочу, чтобы ты уходил, - медленно покачала нежить  головой  из
стороны в сторону. -  А  себя  не  обманешь.  Пожелать  того,  чтобы  вы
исчезли, я не могу.
   - Вот, черт, - в сердцах сплюнул Хомяк и  вернулся  к  увлекательному
процессу  выковыривания  окна.  Разумеется,  он  мог  бы  потратить  еще
несколько часов на уговаривание Насти сделать  то,  чего  она  внутренне
сделать не могла: но какой смысл? С таким же успехом  можно  уговаривать
волка поесть морковочки...
   Наконец рамка отделилась от стенки. Никита осторожно  опустил  добычу
на пол, повернулся к дверям и обнаружил, что Настя продолжает  сидеть  в
своем летнем сарафанчике в пушистом  снегу  и  выжидательно  смотрит  на
него.
   - Тьфу! - вздрогнул от неожиданности он. - Ты бы  хоть  оделась,  что
ли...
   - Да мне не нужно...
   - Это мне нужно! Смотреть на тебя холодно.
   - Хорошо, я буду приходить в зипуне, - согласилась нежить.
   Хомяка передернуло. Он поставил рамку  со  стеклом  на  край  кузова,
спрыгнул на землю. Остановился, задумчиво покусывая губу.
   - Скажи, Настя, ты ведь, как бы, вечная?
   - Наверное, да, - пожала плечами навь.
   - Значит, через четыреста пятьдесят лет ты по-прежнему будешь обитать
в этих местах?
   На этот раз нежить не ответила.
   - Ты действительно хочешь, чтобы я был с тобой, принадлежал тебе?
   - Да.
   - Послушай, - у Никиты аж коленки подогнулись от внезапно пришедшей в
голову идеи, и он опустился на порог кузова. - А давай так  договоримся:
здесь через четыреста пятьдесят лет  будет  дорога  проходить,  там,  на
холме, несколько домиков построят, магазинчик построится. Вот. А  где-то
в тысяча девятьсот девяносто восьмом году на  месте  своего  дома,  того
самого, где сейчас живу, я начну строить новый, кирпичный. Вот  на  этом
самом "Додже", - он постучал ладонью по днищу кузова.  -  На  нем  самом
ездить начну. Давай договоримся, что в тот год, когда строители дом  под
крышу подведут, ты в него придешь и со всей силы пожелаешь, чтобы  я  из
нынешнего времени в нем оказался. И я клянусь тебе,  что  исполню  любое
твое желание, какое ты только пожелаешь. Нет, даже не так  -  мы  всегда
будем вместе, и я стану исполнять любые твои желания, какие только будут
в моих силах. Согласна?
   - Да, - тихонько кивнула навь.
   - Ну, тогда давай...  -  Никита  поднялся,  отошел  от  обледеневшего
остова на пару шагов и зажмурился, раскинув руки. - Давай!
   Спустя минуту его щеки коснулись холодные пальцы. Хомяк открыл глаза,
огляделся. Он стоял на заснеженном лугу, рядом  с  несколькими  ушедшими
под снег автомобилями. Сразу за лугом начиналась ровная, широкая  полоса
замерзшей Невы, а на  том  берегу  покачивал  опушенными  инеем  ветвями
густой вековой лес. И самое главное - вокруг лежала та самая нетронутая,
невероятная тишина, о которой жители двадцать первого века не  имеют  ни
малейшего представления.
   - Ну?!
   - Извини, Никитушка, - покачала головой Настя. - Если я  существовала
всегда, это не значит, что я буду существовать и дальше. С  запада  сюда
двигается чуждая нам древняя сила. Она идет  сюда.  В  наших  землях  ее
может интересовать только отец варягов. Твой князь  не  поверил  мне,  и
теперь эту силу некому остановить. Наверное, Никитушка, через  полмесяца
меня не станет.
 
*** 
 
   Дорогу  указывал  дерптский  епископ.  Сын  Готарда  Кетлера   и   не
подозревал,  что  священник  настолько  хорошо  изучил  своего-извечного
врага, что способен с полной уверенностью двигаться в  диком  чужеземном
лесу, усыпанным толстым слоем снега, скрывшем все возможные приметы. Тем
не менее, епископ невозмутимо ехал во главе  длинной  воинской  колонны,
раскидывая копытами коня девственный наст, лишь  иногда  склоняя  голову
набок, словно прислушиваясь к чему-то, а то и разговаривая вслух  сам  с
собой.
   Следом за правителем западного берега  Чудского  озера  двигались  по
двое в ряд орденские рыцари в полном доспехе, но  без  копий  -  кончики
четырехметровых пик постоянно цеплялись за висящие поперек дороги ветви,
и их пришлось отправить в обоз. Следом  за  рыцарями  двигалась  пехота.
Обычно свои кирасы кнехты складывали туда же - на телеги или сани обоза.
Но в этот раз, рассчитывая на трофеи из  русской  пограничной  крепости,
ливонцы взяли с собою  слишком  мало  лошадей  и  транспорта,  а  потому
кнехтам приходилось все свое волочь на плечах. Во всяком случае, до  тех
пор, пока армия не истребит припасы мяса, хлеба и пшена, и не  освободит
достаточно места. Сам обоз полз по  пятам  пехотинцев,  а  следом  опять
гарцевала рыцарская конница -  но  уже  из  ливонских  дворян,  вассалов
епископства и некоторых орденских комтурий.
   Из Подкурья войска вышли с первыми предрассветными лучами и, миновали
стены Гдова за пределами дистанции пушечного выстрела, углубилась в лес.
Под  высокими  сосновыми  кронами  снова  стало  темно,  как  ночью,  но
потихоньку глаза людей привыкли, и они шли и шли, не особо задумываясь о
том, сколько еще придется отмахать, прежде чем начальство укажет им цель
похода. Потом будет горячий штурм, испуганные  враги,  покорные  девицы,
выполняющие любые прихоти победителей, растерянные бюргеры,  вынужденные
расставаться  с  годами  накопленным  серебром  и,   наконец,   победное
возвращение домой,  к  заждавшимся  отцов  детям,  или  любящим  подарки
невестам.
   После полудня армия сделала короткую остановку.
   Места, чтобы встать лагерем или, хотя бы, развести костры не нашлось,
и воинам роздали холодную ветчину с сухим вином. Захмелеть на морозе  от
кружки вина никто не захмелел, но идти стало намного  веселее.  Еще  три
часа по глухим еловым дебрям - и  за  внезапно  оборвавшимися  зарослями
открылось чистое пространство реки.
   - Молодец! - громко произнес епископ  и  принял  влево,  предоставляя
право на дальнейшие  решения  рыцарю  Ивану.  Первые  пары  крестоносцев
неторопливо спустились на расчерченный лыжнями лед, повернули  вправо  и
начали гулко разгоняться, торопливо одевая шлемы.
   Впереди, в нескольких сотнях шагов, от черной прямоугольной полыньи с
громкими криками убегали люди. Крестоносцы, обнажая  длинные  сверкающие
мечи, мчались вперед, словно ангелы смерти, готовые низвергнуть в ад  не
успевших сбежать нечестивых язычников - и  русские  прекрасно  понимали,
что их ждет. Жители деревеньки, оглашая окрестности  истошными  воплями,
скрылись за невысоким снежным валом, по гребню  которого  шел  частокол.
Всадники, стараясь их нагнать, начали огибать непонятную пологую  стену,
вскоре наткнулись на утоптанную тропинку и помчались по ней,  постепенно
нагоняя улепетывающих, вздернув юбки,  баб  и  нескольких  пацанят.  Еще
немного, еще...
   Новый поворот. На короткое  время  будущие  жертвы  скрылись  с  глаз
рыцарей, а когда дворяне вынеслись за поворот - оказалось, что  и  вовсе
исчезли. На обратной  от  реки  стороне  деревни  находились  ворота,  в
которые  и  успели  заскочить  трусливые  твари.   Ворота   еще   только
закрывались, и таранным ударом закованных в железо лошадей их можно было
выбить без труда - но мимо крестоносцев  уже  промелькнули  две  стрелы.
Разумеется, каждый рыцарь  стоил  в  бою  ста,  если  не  двухсот  диких
язычников -  но  кто  знал,  сколько  врагов  окажется  внутри?  Пятерых
крестоносцев могли просто-напросто  задавить  массой,  не  дав  ни  разу
взмахнуть мечом.
   Дзинь! - чиркнула по нагрудному доспеху стрела.
   Кавалер Иван,  поворотил  коня  и,  придерживаясь  дальней  от  стены
стороны поляны, неторопливо двинулся назад к реке.
   Дзинь! Дзинь! Дзинь-дзинь! -  старались  летящие  из  деревни  стрелы
найти хоть какую-нибудь прореху в сплошней  броне  незваных  гостей.  На
излете стрелы были слишком слабы, чтобы пробить латы, а попасть в тонкие
стыки неумелой деревенщине не удавалось.
   Дзинь! Дзинь! - стрел русские не  жалели.  К  тому  же,  пространство
вокруг селения они расчистили как раз на длину выстрела, и спрятаться от
них в лес крестоносцы никак не могли. Дзинь!
   Сын великого магистра оглянулся на болезненный всхрап, и увидел,  как
барон фон Кетсенворд начинает заваливаться на бо