на, всего в полуверсте от  теплого
жилья, утром накопала в лесу мороженых грибов и двинулась дальше, пройдя
за два дня до самого Гдова и ступив на лед Чудского озера.
   Второго марта семь тысяч шестьдесят первого года от сотворения мира и
спустя двадцать семь дней после того, как она вышла из  дверей  дома  на
Кауштином лугу, Инга, усталая  и  изрядно  исхудавшая,  с  перепутанными
волосами, ступила на землю Дерптского епископства.
   Едва переставляя ноги, она прошла последние триста саженей от границы
берега до ворот Кодаверского  монастыря  и  постучала  своим  слабеньким
кулаком в тяжелые дубовые ворота. Привратник не откликался очень  долго,
и она упрямо, раз за разом стучала и стучала, пока,  наконец,  в  центре
одной из створок не приоткрылось маленькое окошко.
   - Чего надо? - грубо спросил монах.
   - Я ведьма, которая пришла из Руси по приказу дерптского епископа,  -
сухим голосом сообщила Инга. - Вам надлежит немедля связать меня, кинуть
в телегу и под надежной охраной отправить в Дерпт.
   - Пошла вон, шлюха! -  окошко  захлопнулось.  С  минуту  певица  тупо
смотрела в запертые ворота, а потом от ног ее взметнулся густой  снежный
вихрь, и раздался громогласный нечеловеческий хохот. Нищенка отвернулась
от монастыря и  побрела  к  церковному  лесу  -  выбирать  из-под  снега
холодные осенние грибы.
   Долгий голодный переход через  Чудское  озеро  окончательно  подорвал
силы девушки, и демон был вынужден дать ей несколько дней на отдых.  Все
это время она жила под густой красивой елью - в основном спала,  укрытая
от ветра густыми лапами  и  снежными  стенами  норы  и  согретая  теплым
волчьим тулупом, а сервка из ближнего двора,  сама  поражаясь  странному
наваждению, каждое утро приносила и ставила возле знакомой с детства ели
кувшин парного молока.  Инга,  за  последний  месяц  отвыкшая  чему-либо
удивляться, выползала из норы,  выпивала  молоко,  и  залезала  обратно,
сворачиваясь калачиком и закрывая глаза.
   Спустя пять дней, выпив  молоко,  девушка  не  вернулась  в  нору,  а
выбрела на дорогу и направилась в сторону древнего города Юрьева. Дороги
на землях Дерптского епископства были не в пример лучше русских, но даже
по ним последние сорок верст своего нелегкого пути Инга шла два дня, и к
замку епископа добрела поздно вечером.
   - Ну, хоть здесь-то меня пустят,  -  с  сомнением  произнесла  она  и
постучала в ворота подвешенным на короткую цепочку дверным молотком.
   -  Здесь  никому  не  подают,  -  грубо  сообщил  привратник,  слегка
приоткрыв смотровое окно.
   - Я русская ведьма, которая явилась по приказу епископа. Проводи меня
к нему.
   - Шлюхи совсем одурели! - тут же захлопнулось окошко.
   - Ну, хорошо, - отступила  на  десяток  шагов  Инга,  набрала  полные
легкие воздуха и во весь голос пропела:
   - Со-олнышко!
   Выплеснутое наружу слово  ударилось  в  стену,  откатилось  назад,  к
высоким соснам близкого леса, отразилось и снова  обрушилось  на  замок.
Оно ворвалось в узкие высокие окна, прокатилось по коридорам, громыхнуло
в пустых залах, заставило работающих на кухне стряпух поднять головы,  а
дежурных воинов - кинуться к бойницам.
   - Эй, ты чего? - отворив оконце, испуганно закричал привратник.
   Но Инга не снизошла до него ответом, молча ожидая реакции замка.  Уже
спустя несколько минут ворота отворились, и к ней стремительной, нервной
походкой подошел худощавый, одетый в сиреневую сутану мужчина с  большим
крестом на груди. Инга скинула с  себя  шапку  и  тулуп,  опустилась  на
колени и низко склонила голову, протянув вперед сомкнутые руки:
   - Я пришла, епископ. Бери меня, смертный.
 
Глава 3 
СТРАХ 
 
   Конь  двигался  не  спеша,  но  тяжелое  дыхание  и  пена  на   губах
доказывали, что он проделал  на  всем  скаку  довольно  долгий  путь,  и
всадник просто дает ему придти в себя перед скорой остановкой.  В  седле
сидел рыжий боярин с ровной, недавно стриженой бородой.  Судя  по  тому,
что сабли на поясе всадника не висело - ни о каком ратном деле для  него
речи не шло. А потому и одет помещик был мирно: округлая меховая шапка с
пучком свисающими позади горностаевыми  хвостиками;  плотно  сидящий  на
широких плечах сиреневый суконный полукафтан, спускающийся немногим ниже
пояса и с глубоким запахом на  груди;  свободные  кумачовые  шаровары  и
черные, ярко начищенные сапоги. Пожалуй, он выглядел даже чересчур мирно
- но трогать такого нарядного конника не стоило, потому что у него,  как
и всякого русского человека, за  голенищем  наверняка  лежал  засапожный
нож, а в рукаве или за пазухой скрывался маленький незаметный кистень  -
страшное оружие, с помощью которого можно без труда отбиться и  от  стаи
голодных волков, и от других, двуногих хищников.
   Подъехав к Кауште, боярин остановился на льду реки,  некоторое  время
прислушивался  к  происходящему  в  поселке.  Оттуда  доносились  мерные
запевания пил, пыхтение мехов, поскрипывание мельничных крыльев. Похоже,
иноземцы взялись за  мануфактурное  дело  всерьез,  и  бездельничать  не
собирались. Что же, дело хорошее.
   Он подпихнул коня пятками и заставил его подъехать к небольшому двору
с часовней и тремя домами, спрыгнул на землю, завел  его  под  уздцы  во
двор, подобрал в небольшой  скирдочке  пук  сена,  отпустил  подпругу  и
принялся  старательно  чистить  коня.  Спустя  несколько   минут   резко
скрипнула дверь, и послышался девичий голос:
   - Что же ты в дом не заходишь, боярин?
   - Здоровья тебе, боярыня Юлия, - оставив в покое скакуна,  поклонился
гость.
   - И ты бывай здоров, Варлам, - кивнула спортсменка.
   - Как нога? Не болит больше?
   - Бог миловал. Лубки уже неделю как  сняли.  Вот  хромаю  потихоньку.
Отвыкла на двух ногах ходить.
   - Откуп для меня еще не придумала, боярыня?
   - Нет, - улыбнулась Юля. - Все не выбрать никак.
   Гость снял со спины жеребца  котомку,  расстегнул  ее  и  перенес  на
крыльцо:
   - Скажи, боярыня, а не хочешь ты взять с меня норковую шубу?  Смотри,
тебе в пору будет, - сын Евдокима Батова достал  из  котомки  и  накинул
девушке на плечи длинную, до пят, бархатную шубу с коричневой подбивкой.
   - Теплая, - опять улыбнулась девушка, глядя ему прямо в глаза. - Нет,
не хочу.
   - А не хочешь взять с меня шапку, тоже норковую? Тебе к лицу будет, -
он достал из котомки и  осторожно  надел  девушке  на  голову  шапку  со
свисающими у висков рыжими, с белыми кончиками, хвостами.
   - Нет, не возьму, - отрицательно покачала Юля головой.
   - А не возьмешь ли с меня перстня с камнем яхонтовым? Думаю,  в  пору
тебе станет... - боярин разжал ладонь, на которой покачивался  массивный
золотой перстень с крупным рубином.
   Спортсменка опять отрицательно покачала головой.
   - А тогда не возьмешь ли ты все это у меня в подарок, боярыня?
   Юля немного подумала, потом молча протянула ему свою руку.
   Боярин Батов перехвалил перстень поудобнее и нанизал его  на  средний
палец. Лучница поднесла подарок к глазам, посмотрела, как солнце  играет
на острых гранях.
   - Скажи, боярин Варлам, - тихо спросила она, - а как  у  вас  девушка
благодарит парня, если очень рада его подарку?
   - Ну, "благодарствую" говорит, - ответил боярин.
   - А если очень-очень рада?
   - Значит, угодил я  тебе,  боярыня?  -  некоторое  время  гость  ждал
ответа, потом смущенно закрутился под пристальным взглядом девушки.
   - Ты знаешь, Варлам, - неожиданно вспомнила она. - Я  из  этого  дома
перебраться решила. Тесно тут  всем  вместе.  Буду  теперь  вон  в  том,
крайнем доме обитать. Пока одна.
   - Не тоскливо одной станет?
   - Тоскливо, - согласно кивнула Юля. - А твоя усадьба,  говоришь,  тут
недалеко?
   - За час проскакать можно, - кивнул боярин.
   - Это хорошо, - кивнула спортсменка, глядя ему в глаза.
   - А это... - опять засмущался сын Евдокима Батова. - Помню, девица  у
вас пропала в прошлый мой приезд. Она как, не нашлась?
   - Инга? - Юля вздохнула. - Нет;  никаких  следов.  Как  сквозь  землю
провалилась.
   - И ты тоже не смогла найти? Ты же ведунья?
   - Я? - удивилась Юля.
   - Ну да. Ты же сама мне будущее предсказывала. И про ляхов.
   - Черт! - встрепенулась спортсменка. - А ведь точно! Картышев!
   Громко зовя Игоря, она выбежала со двора,  добежала  до  стекловарни.
Бывший танкист хмуро  работал  там,  выдувая  на  конце  длинной  трубки
прозрачные зеленоватые шары:
   - Картышев, тут мне вещь толковую сказали, про Ингу.
   - И что? - поинтересовался тот.
   - Ты помнишь этого, детину, с Невы?
   - Никиту Хомяка?
   - Ну да, - кивнула Юля. - Ты помнишь, как он сюда  примчался,  потому
что жена его предсказала войну, нападение на Гдов  и  поход  рыцарей  по
Луге? Она ведь угадала, точно? Значит, может предсказывать! Так почему у
нее про Ингу не спросить? Что мы теряем?
   - Юра, - окликнул помощника Картышев, - прими стекло.
   Симоненко большим ножом  подрезал  шар  у  трубки,  зацепил  клещами,
быстро полосонул крест-накрест и стал разворачивать получившийся лист на
смоченный водой верстак, а  Игорь,  вытирая  руки,  озабочено  пошел  на
улицу.
   - Костя, Росин! - он направился в сторону бумажной мельницы. - Ты мне
нужен.
   Девушка вернулась во двор.
   - Ну как, боярыня? - поинтересовался гость.
   -  Я  думаю,  мужики  сегодня  или  завтра  съездят  в  одно   место,
постараются решить.
   - Я тогда заеду еще раз на третий день, узнаю, как сложилось?
   - Приезжай, - кивнула Юля.
   - Хорошо, - боярин направился к коню, затянул  подпругу,  поднялся  в
седло. - Прощевай, боярыня.
   - Варлам! - не удержалась девушка.
   - Да, боярыня? - остановил коня тот.
   - Я, наверное, сегодня перееду...
   - Тогда с новосельем тебя, боярыня.
   - Спасибо... - кивнула спортсменка.
   Боярин Варлам Батов пустил коня в галоп. Юля проводила его взглядом и
разочарованно покачала головой:
   - Не приедет, - она вздохнула и с сомнением добавила:
   - Импотент...
 
*** 
 
   Никита взял кадушку с похожей на содержимое выгребной ямы баландой  и
понес ее в соседний дом - свиньям. Смотреть на тошнотворное месиво он не
мог даже краем глаза: там плавали какие-то рыбные  ошметки,  распаренная
крупа, полупереваренные брюква, репа, морковь, склизкие соленые грибы  и
еще какая-то мерзость - но хрюшки ели это  с  таким  удовольствием,  что
едва  не  нахваливали   человеческим   голосом.   Как-то,   в   приступе
самостоятельности, он попытался сварить им нормальный  суп  -  жрать  не
стали.
   Он вылил баланду в корыто, нервно  передернул  плечами,  увидев,  как
розовобокое  зверье  с  радостным  повизгиванием  накинулось   на   еду,
отвернулся. Потрогал печь - теплая. Стараясь не думать о том, почему так
происходит, он вернулся в свою  избу,  уселся  перед  окном  и  принялся
законопачивать влажным болотным  мхом  щели  между  стеклянной  рамой  и
стенами.
   Все  рамы  и  все  стекла,   которые   оставались   на   автомобилях,
провалившихся в шестнадцатый век вместе с людьми, он уже поснимал. Часть
спрятал в лесном схроне на случай, если при очередном набеге  не  успеет
снять эти, а четыре рамы со сдвижными стеклами, со  своего  собственного
"Доджа", поставил в окна дома вместо той рыбьей кожи, что была  натянута
здесь раньше. Теперь изба имела двойные стекла, и тепло держала куда как
лучше, нежели раньше. Вот только  щели  имело  смысл  забить,  чтобы  не
поддувало.
   Хомяк вспомнил все те страсти,  которые  в  школе  слышал  про  ужасы
старинного  крестьянского   быта,   и   усмехнулся.   Помнится,   училка
рассказывала, что топящиеся по-черному печи дымили в дом,  чад  разъедал
глаза, люди спали по полатям под потолком, спасаясь от угарного газа,  и
жили с открытыми дверьми, чтобы не задохнуться.
   На самом деле, все оказалось иначе: печь топили один раз, днем,  пока
в доме никого нет - все на работах. К вечеру дом  проветривался,  в  нем
устаивался свежий и чистый уличный воздух,  который  быстро  нагревался.
Вот и все. Массивная печь держала тепло долго - до трех суток, и если ее
ежедневно  подтапливать,  то  никаких  проблем  не  доставляла.  И  чада
никакого он не чувствовал, и спал в нормальной постели,  сколоченной  из
досок, закрытых набитым сеном матрасом.
   Правда, у себя, в Кельмимаа, он нормальный дымоход все-таки  выложил.
Но лишь потому, что любил иногда у огня открытого посидеть - и о  работе
в это время не думать. Позади громыхнула посуда - Никита  вздрогнул,  но
не обернулся, и  вообще  сделал  вид,  что  ничего  не  заметил.  Просто
вспомнил о том, как давно не ел банальной  яичницы  или  просто  вареных
яиц. В доставшийся ему деревне из скотины имелись только  свиньи  -  кур
хозяева почему-то не держали. Соскучившись по банальным яйцам, он  хотел
выменять несколько хохлушек в соседней деревне, у Ижоры - но после того,
как он покаялся тамошнему священнику в общении с нежитью, а потом  пошел
забирать скотину и не вернулся... С тех пор все местные  жители,  увидев
его, шарахались в стороны, перепугано крестились, и если до сих  пор  не
предали огню - то только потому что боясь сами замараться в нечисти.
   Теперь яйца и яичница стали для него навязчивой идеей - но  раздобыть
в невской глуши нескольких кур и петушка было  негде.  Яичница-глазунья:
разлившаяся по сковородке белизна, над  которой  проступают  ярко-желтые
дрожащие шарики, да еще пара ломтиков прячущегося внизу бекона...
   - А-а, - упрямо тряхнул он головой. Сказал бы ему кто-нибудь  раньше,
что основной проблемой для провалившегося в  шестнадцатый  век  человека
станет яичница - ведь в лицо бы рассмеялся!
   На столе уже возвышался, наполняя  избу  ароматным  дымком,  глиняный
горшочек, рядом с которым лежала деревянная ложка. Никита сел за стол, с
интересом зачерпнул. В густом белом  соусе  обнаружились  тонкие  рыбные
листики - похоже, нарезанные из спины судака - в которые были  завернуты
перемешанные с луком соленые грибы.
   - М-м, вкуснотища-то какая! - ни к кому не обращаясь, похвалил он.
   Поев рыбки и запив угощение водой из стоящей у двери бадейки,  Никита
подпоясался, сунул за пояс топор, вышел на улицу и, опрокинув стоящие  у
стены сани, поволок их за собой. Позволил себе  немного  баловства:  сел
сверху и скатился вниз с холма, а потом впрягся в веревку  и  направился
вверх по реке.
   - Эй, Никита!
   Он поднял глаза и обнаружил двух размахивающих руками лыжников.
   - Постой! - они подъехали ближе, и Хомяк с облегчением узнал ребят из
исторического клуба, ухнувшихся сюда вместе с ним. Или, точнее - это  он
на свою голову со всей этой компанией связался.
   - Постой, Никита...
   Того, что со шрамами от застарелых ожогов на  лице  звали,  помнится,
Игорь, а второго, немного ниже ростом и пошире в плечах, Костей Росиным.
   - Ну, здорово, мужики, - кивнул Хомяк. - Как жизнь?
   - Хреново жизнь, - без  предисловий  ответил  обожженный.  -  У  меня
племянница пропала, Инга. Может, помнишь - в красном платье, пела еще на
берегу?
   - Не видел, - покачал головой Никита. - То есть, певицу помню, ее  не
забудешь. Но здесь я ее не видел, не приходила.
   - Мы другое хотели узнать, - переглянулись гости. -  У  тебя  жена-то
дома?
   Хомяк промолчал, и тогда Росин принялся ему горячо объяснять:
   - Понимаешь, она ведь у тебя ливонский набег  предсказала,  с  полной
точностью. Опричник не поверил поначалу, но ополчение собрал, и на  Луге
мы  на  них  и  напоролись.  Значит,  может  она  что-то  определять   и
предсказывать. Давай, пусть она на Ингу погадает... Или, как там она это
у тебя делает... Ну, попробует узнать, где девчонка,  что  с  ней,  куда
пропала? Ты чего молчишь? Мы тебя отвлекаем от чего-нибудь?
   - Да вот, сена хотел  привезти.  Копенку  накосил  на  лугу  выше  по
реке...
   - Так давай, поможем?
   - Да ладно, в другой раз, - Никита вздохнул и развернул сани.
   Они вернулись в Кельмимаа, зашли  в  дом.  Здесь  весело  потрескивал
огонь, от печи накатывали волны жара, после уличного мороза показавшиеся
просто обжигающими. В духовке что-то шумно булькало.
   - Где супруга-то? - закрутил головой Росин.
   - Настей ее зовут, - произнес запретное слово вслух Хомяк, и  тут  же
услышал покашливание.
   - Здесь я, - появилась она от дверей с  полным  чистой  невской  воды
ведром.
   - Ой, извините, не заметил, - посторонился Костя, и девушка поставила
стянутое тонкими железными обручами ведро к печи.
   - Здравствуйте, гости  дорогие,  -  поклонилась  Настя.  -  Вам  дать
горяченького покушать с дороги?
   - Простите, что я так прямо, - повернулся к ней Картышев. - Но у меня
племянница пропала, уже  почти  месяц  назад.  Просто  в  один  из  дней
исчезла,  и  все!  Может,  вы  сможете  что-то   про   нее   определить?
Постарайтесь, пожалуйста, на вас последняя надежда. Вы уж  простите,  не
до еды. Кусок в горло не лезет.
   - Тяжко мне так  сказывать,  -  опустила  глаза  к  полу  девушка.  -
Пропащей вашей я не видела, не знала, не касалась даже...
   - Я платье ее захватил, -  потянулся  к  заплечному  мешку  Игорь.  -
Платье летнее, она его с осени не носила. У нас  всякие  экстрасенсы  по
вещам местоположение пропавшего определяли... Если не врали, конечно...
   - Зачем лгать, коли утварь в руке держишь, - Настя повернула голову к
извлеченному на свет красному свертку.  -  Скарб  про  смертного  многое
открыть может.
   - Ну, и? - Картышев помялся, держа платье в  протянутой  руке,  потом
прошел в центр комнаты, и положил его на стол. Настя, чуть склонив набок
голову,  скользнула  следом,  протянула  руку,  прикоснулась   кончиками
пальцев к ткани, тихо улыбнулась:
   - Жива она, струится жизнь еще, чувствую.
   - И где?
   - Незнамо мне... - платье приковывало  ее  внимание,  как  севшая  на
ветку птица заставляем  впиться  в  себя  взглядом  отдыхающую  в  траве
куницу. - Но жива. Мечется душа ее в крепких когтях, вырваться не может,
о себе весточку подать.
   - Хоть далеко она? Близко? Может, работорговцы увезли?
   - Страха в ней нет, боли в ней нет, страсти в ней  нет.  Мертва  душа
родичи твоей, смертный, но сама она  жива.  Оттого  и  душа  возродиться
может... А князь, стало быть, поверил мне? Остановил темные силы?
   - Разбили мы их,  -  вместо  Картышева  ответил  Росин.  -  На  Луге.
Почитай, уже больше двух месяцев назад. А  то  и  трех...  Сбился  я  со
счета.
   - Оставь сарафан мне, - мягко, с придыхом, попросила девушка. -  Коли
почую что, весть тебе пришлю сразу, таить не стану.
   - А что вы можете почувствовать? - не очень  уверено  поинтересовался
Картышев.
   - Коли проснется душа-то, трудно не заметить. Это как ребенок родился
- с крика все начинается.
   - Ладно, - махнул рукой Игорь, - пусть остается. Ну, мы пошли.
   - Может, хоть поедите? - удивился Хомяк.
   - Нет, не хочется...
   Возможно, Росин от горячего обеда  и  не  оказался  бы,  но  Картышев
пребывал в том состоянии, когда о ближних не думают.
   - Ладно, мы на лыжах, - словно извиняясь, сообщил Костя.  -  Часа  за
четыре до дома добежим.
   Он вышел следом за товарищем, оставив супругов наедине.
   - Если ты не отвернешься, я  не  смогу  исчезнуть,  -  тихо  сообщила
Настя.
   - Вот видишь, - задумчиво напомнил Хомяк, присаживаясь на  скамью.  -
Три месяца прошло, но ничего с тобой не случилось.
   - Если я прожила три месяца, -  покачала  головой  Настя,  -  это  не
значит, что уцелею еще четыре века. Это большой срок даже для меня. Я не
смогу вернуть тебя назад, Никитушка. Смогла бы - уже бы вернула.
   - А отчего ты можешь умереть?
   - Не могу я умереть, Никита,  -  смущенно  покачала  она  головой,  -
потому как и не живая я  совсем.  Уснуть  могу,  от  бескормицы.  Совсем
уснуть, и не просыпаться более, как отец варягов. Совсем.
   - Так, наверное, это и называется смертью?
   - Нет, Никитушка. Не смерть  это.  Потому  как  меня  всегда  поднять
можно. Теплой  кровью  человеческой  оживить,  коли  на  могилу  мою  ее
пролить, али на алтарь Перуновский.
   - И где моги