местный  воевода  не  преминет  захватывать  шведские
корабли, идущие без сильной охраны. И, наконец,  -  король  приказал  не
пропускать русские корабли в море, а сделать этого, уйдя от истока Невы,
никак невозможно.
   Получалось - не взяв крепости, уйти отсюда он  никак  не  мог.  Разве
только назад, в гавань Стокгольма, отказавшись от бессмысленной войны  с
русскими начатой из-за пустяшной драки между рыбаками. Чтобы  прорваться
в крепость, нужно сделать пролом в стене. Прорыть подкоп,  невозможно  -
крепость на острове. Оставалось ломать ее пушечным  огнем.  Стрелять  по
стенам с лойм не получится - они слишком легкие,  их  поломает  отдачей.
Вдобавок, они слишком уязвимы от русских пищалей. Кидать ядра  с  берега
слишком далеко. И остается только одно: готовить новую  высадку,  собрав
на мысу более прочное укрепление и установив пушки там.
 
*** 
 
   Усадьбу в Анинлове  Василий  Дворкин  так  все  еще  и  не  поставил,
продолжая обитать, как раньше Зализа, в  большой  мужицкой  избе.  Разве
только амбар рядом с домом  стоял  у  него  заметно  больший,  нежели  у
простых смердов, да сено лежало не только на сеновале, но и под  высоким
навесом на улице - необходимый для четверки ратных коней и трех  рабочих
припас на крытом внутреннем дворе не  помещался.  Сейчас,  по  весне,  и
амбар,  и  навес  пустовали,  посему  сейчас  там  скрывались  от  дождя
многочисленные лошади прибывающих бояр. Самих воинов  хозяин  разместил,
естественно, в доме, под крышей.
   За четыре дня сюда подтянулось немногим более полутора сотен человек:
боярин Абенов с тремя сыновьями и двумя оружными смердами, боярин Иванов
с двумя детьми и тремя ратниками, Боярин Батов с десятком воинов, да еще
боярские дети  из  поместья  самого  Зализы.  Северная  Пустошь,  и  так
способная выставить по призыву всего семь сотен служивых  людей,  отдала
слишком много сил походу на Ливонию. Теперь приходилось обходиться  тем,
что есть.
   Боярин Феофан вместе с донельзя уставшим смердом  прискакал  к  месту
сбора только на пятый день после поднятой им же самим тревоги.  Спрыгнул
на землю, постучал руками по груди, выбивая из кольчуги воду.
   - Митяй, коней расседлай, сена им задай, упреди, чтобы воду  пока  не
давали. Горячие.
   - Слушаю, боярин, - спустился  с  седла  смерд.  Ратная  служба,  что
казалась ему ранее полным бездельем: ну, выехать раз в месяц на неделю в
засеку, ну коней почистить, покормить и  напоить,  с  саблей  да  копьем
поиграть, али с барином по потешному сразиться. Вот и все.  Это  вам  не
землепашеская жизнь, что каждый божий день  от  рассвета  до  заката  то
сеять, То косить, то дрова заготавливать, то загоны скотине  сколачивать
- завсегда дело найдется. И вдруг на  тебе:  четыре  полных  дня  вместо
обычного сидения у костра, либо в кустарнике  на  берегу  -  непрерывная
скачка, ползанье в грязи, лазанье по густым кустам, плавание  в  ледяной
воде. Да еще в насквозь  промокшем  тегиляе,  да  с  рогатиной  и  щитом
тяжелым. И все - на пустое брюхо. Огня барин разводить  не  позволил,  а
солонину всю он еще вчера доел.  Пришлось  жевать  жесткое,  как  ивовая
кора, вяленное мясо - ас  него  никакой  сытости,  только  брюхо  громче
урчит.
   Вот и сейчас, первая забота - о лошадях, коим до свар человечьих дела
нет. Не покормишь вовремя, али опоишь по усталости - потом еще  и  пешим
придется бегать. А Дмитрия и так уже неги не держали.
   - Здрав будь, боярин Феофан! - поднялись ему  навстречу  сидевшие  на
крыльце воины. - Как в дозор съездил?
   Тут дверь распахнулась, на улицу выскочил Василий, сбежал под  дождь,
порывисто обнял старого друга:
   - Цел, Феня? Ну, слава Богу! Ты давай, заходи. Зерцала сразу скинь, и
кольчугу. На печь положу, как просохнет, Мелитинии велю салом натереть.
   - То не салом, то воском натереть нужно,  -  присоветовал  с  крыльца
боярин Батов. - И ржа броню не берет, и  не  пачкается  она,  и  блестит
пригоже.
   - Воском не натирать, его топить  нужно,  -  покачал  головой  другой
воин. - Как  потечет  водою,  так  в  него  броню  и  макать.  Выдержать
маленько, дабы согрелась, потом поднять. Лишний-то воск стечет, а нужный
останется, каженное колечко, каженный крючок обоймет.
   - Сбитеня нет, - продолжил Василий, ведя друга в дом, - но уха  щучья
горячая. Давай, налью для согрева. Как поснедаешь, так и расскажешь все.
   - Да рассказ мой короткий будет, - поднявшись на крыльцо, остановился
воин. - По Неве свены до Орехового острова  поднялись.  Пищали  два  дня
непрерывно грохотали, потом поутихли. Гости незваные на  берегу,  против
крепости высадились. Лоймы их и  шнеки  округ  плавают,  по  острову  из
мушкетонов постреливают, но на приступ не решаются.
   - Много их? - перебил боярин Батов.
   - Тысячи три на берегу лагерем стоят. И  судов  немногим  менее  ста.
Почти все у лагеря вытащены. Нужно завтра идти свенов тревожить,  бояре.
Братьям, что в крепости сидят, помочь. Не  по  христиански  их  одних  с
ворогом бросать.
   Увы,  высушить  доспехов  Феофану  так  и   не   удалось:   обговорив
услышанное, бояре решили времени не терять, а выступать немедля.  Больно
уж дела нынешние деяние святого князя Александра им напомнили. Именно на
его заступничество надеясь, подвиг  предка  воины  решили  повторить,  с
числом врага не считаясь. Тем паче, что  по  узким  тропам  заболоченных
приневских земель большой рати пройти не могло и  свены,  без  сомнения,
нападения никак не  ожидали.  Старшим  над  собой  они  выбрали  боярина
Евдокима Батова - по возрасту зрелого, опыт воинский имеющего  изрядный,
да и ополчение приведшего едва ли не самое большое. После чего торопливо
поднялись в седла, втягиваясь на тесную лесную тропу.
   До Тярлево до проскакали примерно за час. Этот  спрятанный  в  глухой
чащобе хутор, состоящий из единственной избушки,  в  которой  вековал  в
одиночку старый бортник про которого ходили самые темные слухи. Будто  и
с лешими он знается, и с чудищами болотными, и живет в своей черной избе
не первый век. Про странного старика знали в отряде почти все, и  каждый
поворачивая возле его дома налево, счел своим  долгом  перекреститься  и
прочитать "Отче наш", прося от Господа защиты от злых чар.
   Часа через два бояре, перейдя вброд безымянный ручей в  косую  сажень
шириной, выбрались на обширный луг, заболачиваемый по весне и осени,  но
зато пересыхающий летом - скачи, не хочу! Снег  с  него  уже  сошел,  но
мерзлая земля оттаять под тонким - по щиколотку  -  слоем  воды  еще  не
успела, и Батов решительно помчался через  него  напрямик,  к  березовой
роще, на деревьях которой уже появились крохотные липкие листики. Дальше
тропа шла между двумя небольшими озерами, между которыми  имелся  только
один, проход, а дальше  лежал  россох,  который  местные  смерды  так  и
называли:  Березовый.  Здесь  тропа  раздваивалась:  налево,  на  запад,
уходила дорожка к Вилози и Кипени, угодьям служилого боярина  Михайлова,
и дальше, вкруг болот,  на  Копорье;  и  направо,  к  камышовым  берегам
Невской губы, к богатым уткой и рыбой речным протокам и дальше - но и  к
самой Неве.
   Здесь  боярин  Батов  сделал  небольшую   остановку,   давая   воинам
возможность немного размять ноки  и  переседлать  коней  -  пересесть  с
уставших скакунов на заводных. Далее тропа почти полностью скрылась  под
водой - но бояре знали, что тропа внизу надежная, натоптанная, а глубина
небольшая,  а  потому  без  колебаний  двинулись  вперед,   разбрызгивая
прозрачную талую воду. За два часа они выбрались к самой Неве,  как  раз
возле впадения в нее Ижоры, тут  же  по  податливому  песку,  уложенному
течением в длинные продольные волны, вброд перешли через нее.  Горловину
Ижоры от Тесны отделяло всего  шесть  верст  лесной  тропы,  ведущей  по
высокому, но изрытому оврагами берегу. Это  заняло  всего  полтора  часа
пути и, наконец, еще через три часа рать подошла ко  Мге,  остановившись
на отдых на ее берегу. Теперь до лагеря  свенов  оставалось  всего  семь
верст пути - один стремительный бросок.
 
Глава 3 
Бегство 
 
   Подойдя ближе к большой  зале  замка,  в  которой  уже  третий  месяц
обитали русские  воины,  Зализа  услышал  громкий  смех  и  остановился,
прислушиваясь к разговору.
   - Ну, я в сторону кувыркнулся, - судя по голосу, историю  рассказывал
тощий и длинный, как оглобля, боярин  Малохин,  -  и  бежать.  Он  сзади
рычит, шумит, гудит. Ну, думаю,  все,  сейчас  задавит...  Затопчет,  то
есть. Но он только сбоку зацепил, и дальше понесся. Я отдышался, смотрю,
а сбоку  рельсы.  То  есть,  дорожка  такая  железная,  что  зверь  этот
вытаптывает. Там снегом все ровно  занесло,  сугробы  по  пояс,  что  на
земле, под лыжами, не разобрать, поезда ходят раз  в  неделю.  Вот  я  и
ухитрился палатку аккурат между путей поставить.
   Кауштинские иноземцы снова дружно захохотали.
   - И как смотрел этот зверь?
   - Страшно смотрел, - оживился Малохин. - Глаза горят так, что  дорога
на три сотни шагов впереди, как днем светла становится, росту в нем  три
роста человеческих.
   - В холке! - добавил кто-то, и все снова захохотали.
   - Вы чего, не верите? - удивился боярин.
   - Верим, конечно, - это уже заговорил воевода  их,  боярин  Картышев,
Игорь Евгеньевич. - Глаза у него один от другого на две сажени в стороны
отстоят, сверху лоб стеклянный, и когда бежит, дымом смрадным над  собой
дышит. Так? Вот видишь! Да у нас,  почитай,  каждый  зверя  этого  видел
тепловоз называется. Правда, больше издалека  смотрели.  Ему  на  дороге
попадешься - враз на куски раскромсает.
   - Неужели правда?
   - Да вот те крест.
   Зализа, не в силах сдержать широкой усмешки, ждал продолжения.
   - Да у нас на севере, на Камчатке... Ну, где чистилище стоит, и огонь
от него горит постоянный, землю согревая, - это  уже  начал  врать  Миша
Архин. Он после выпивки и так опричнику немало чудного наговорил,  а  на
трезвую голову - наверняка втрое напридумывает. -  Ну,  и  на  Камчатке,
значит, на Лукоморье чукчи живут. Люди такие. Так вот они каженый год на
двадцать седьмое ноября помирают, а двадцать четвертого  апреля  оживают
снова. И перед смертью они сносят все товары в  обусловленное  место,  и
все местные могут брать, чего захотят, но только платить должны сразу. И
чукчи из потустороннего мира за этим следят строго, и коли кто  обмануть
их пытается, то сразу превращаются в призраков и душат их  на  месте.  А
еще есть у нас люди, покрытые шерстью, с собачьими головами и  лицом  на
груди...
   - Ты еще хроники Марса перескажи, - не выдержал Картышев и все  снова
расхохотались. - А вот я истинную правду поведаю. Водится в родных  моих
местах, на Лиговке, змей семиглавый, ростом с трех слонов, двумя  рогами
на спине, и весь он мохнатый, как лиса. И шерсть такая же рыжая,  только
не совсем...
   Тут на лестнице послышались шаги и опричник, дабы его не  застали  на
подслушивании вынужден был открыть дверь.
   Все сидевшие за столом воины повернулись к  нему.  Похоже,  обед  уже
давно завершился,  но  увлеченные  разговором  люди  никак  не  решались
разойтись.
   - А верно ли говорят, господин воевода,  -  поднялся  с  лавки  барон
Штаден, - что водится в ваших землях  змей  семиглавый,  ростом  с  трех
слонов, двумя рогами на спине, и весь он мохнатый, как лиса?
   - Конечно, водится, - не моргнув глазом, подтвердил Зализа. - Да  вот
же, у меня шапка мехом из этого змея оторочена!
   И он скинул тафью, подбитую мехом коротко стриженной белки.
   Кауштинские бояре, стиснув зубы, молчали. Немец  недоверчиво  косился
то на них, то смотрел на тафью. Он явно чувствовал, что  тут  что-то  не
так, однако же и доказательство  истинности  рассказанных  историй  было
налицо.
   Барон, бегущий от  кровавого  произвола,  чинимого  королем  немецкой
страны Франции, внезапно пожелавшего всех иноверцев из  своих  подданных
смерти придать,  стал  единственным  развлечением  застрявших  в  зимней
Ливонии  бояр.  Собираясь  ступить  на  службу  просвещенному   русскому
монарху, он со всем тщанием пытался вызнать все возможное о  неизвестной
Московии, и успел выслушать столько невероятнейших историй, что,  верно,
подумывал повернуть назад и отдаться на смерть в  куда  более  привычных
местах.
   - Да он совсем не страшный, это змей, господин  Штаден,  -  попытался
смягчить впечатление Зализа. - Его можно заколоть одним ударом  рогатины
в печень. Медведь, и то страшнее.
   - Особенно белый, - тут же добавил Архин. - Они у нас зимой от холода
в города подаются и по улицам ходят, к печкам погреться напрашиваясь.
   Бояре опять захохотали.
   - Что за шум, а драки нет? - появился в дверях  одетый  в  неизменную
рясу боярин Росин.
   - Костя! - радостно повскакивали со своих мест кауштинские  иноземцы,
кидаясь к своему недавнему воеводе. - Как ты?! Откуда?! Ты приехал?!  Да
ты к столу иди, садись, перекуси с дороги.
   - Перекусить: да, - с усмешкой кивнул Константин Алексеевич, - а  вот
садиться: нет. Я всю задницу отбил, мужики, пока из Москвы  сюда  верхом
доехал!
   Опричник, отойдя немного в сторону, выжидал. Многие привычки и  нравы
пришедших к нему под руку иноземцев казались Зализе  очень  странными  -
хотя ничего богопротивного в них  он  отличить  не  мог.  Разве  только,
слишком бурными бывали  у  них  проявления  чувств,  и  слова  постоянно
звучали непонятные.
   Когда одноклубники немного остыли, Костя и сам подошел к опричнику:
   - Рад видеть в добром здравии, Семен Прокофьевич.
   - И я раз, Константин Алексеевич. Как съездил?
   - Вестей у меня для тебя, Семен Прокофьевич, целых  четыре,  -  Росин
прошел к столу, выискивая, во что запустить зубы, и в конце концов нашел
- кубок с вином. - Извините, мужики, пить хочу, умираю...
   Он осушил бокал, с облегчением перевел дух, понюхал рукав, снова шаля
взглядом по столу.
   - Налейте ему кто-нибудь, - не выдержал Зализа.  -  Видите,  мучается
боярин! Это на тебя, Константин Алексеевич, ряса так  действует.  Монахи
наши, как всем известно, хоть  люди  и  богоугодные,  но  без  вина  дня
прожить не  могут,  хотя  и  государь,  и  митрополит  всякого  чернеца,
замеченного пьяным, бить кнутом на площади при всех повелевают.
   - А я не для пьянства, Семен Прокофьевич, я для здоровия пробавляюсь,
-  парировал  Росин.  -  Так  вот:  перво-наперво,  грамоты  целовальные
государь принял, и немалое удовольствие выразил. Это не  я,  это  Андрей
Толбузин  рассказывал.  От  Лифлянской  вотчины  своей  Иван  Васильевич
отказываться не собирается. Особливо теперь,  когда  новые  подданные  с
такой охотой ему на верность  присягнули.  Во-вторых,  радетелей  святой
Руси, силы и средства личные на  алтарь  Отечества  возложившие,  желает
царь возвеличить и затраты на поход возместить. Можно просить  милостей.
В-третьих, получив письмо твое, Семен Прокофьевич, боярский сын Толбузин
дозволение от государя получил казаков донских в помощь с южных  рубежей
призвать, и как раз ныне пять  сотен  конных  воинов  ко  Пскову  должны
подходить. И последнее: минуя Вайсенштайн, встретил  я  двух  стрельцов,
везущих молодого мальчишку, спящего на ходу. Сказывали,  у  мальчишки  у
этого  донесение  для  тебя,  Семен  Прокофьевич,  от  боярина   Феофана
Старостина. Всех троих, стало быть, я с собой забрал, и сейчас они внизу
коней расседлывают. О чем донесение - не  знаю.  В  чужие  секреты  носа
совать не привык. Все! Теперь подвиньте  ко  мне  вон  того  цыпленка  и
оставьте меня в покое хотя бы на полчаса.
   - Казаки, - опричник недовольно поморщился. Одно  дело  -  приличных,
солидных людей в присягнувшем городе оставить, бояр, стрельцов. Поместье
или хозяйство дать поблизости, прочно осадить в новых землях, родными их
сделать. И совсем другое дело - казаки. Они хоть и  братья  по  вере,  а
ничего другого, кроме как татар да османов  грабить,  делать  не  умеют.
Самое милое дело: наскочить, схватить всего поболее, разорить,  до  чего
не дотянулся, да назад убраться. Куда этих станишников на новые  волости
пускать? Какой  они  порядок  навести  смогут,  какие  из  них  затинные
ратники? - Константин Алексеевич, а про казаков государь знает? То есть,
знает, зачем боярин Андрей их просил?
   - А меня в царские палаты больше не  пускают,  Семен  Прокофьевич,  -
оторвался от куриной грудки Росин. - Как государь о моем  здоровье  пару
раз справился, так теперь и на пушечный выстрел не  подпускают.  Боятся,
видать, что за свое участие в походе я тоже чего-нибудь выпрошу.  А  тут
все, небось, еще год назад поделено было?
   - Поделить мало, удержать потребно,  -  задумчиво  ответил  опричник.
Полтысячи казаков! С ними еще можно вперед идти. Но  кого  в  гарнизонах
присягнувших крепостей оставлять?
   - Да, Семен Прокофьевич, а холопов моих покормят,  или  распорядиться
нужно?
   - Я распоряжусь...
   Терзаемый тяжкими думами, Зализа спустился вниз, пересек  двор  замка
по направлению к пахнущей, на версту вокруг всякими  разносолами  кухне,
обогнул ее и вошел в людскую, сделанную из бывшего рыцарского  амбара  -
не на улице же дворню кормить? Здесь он сразу отличил росинских холопов,
молодых и щекастых, уписывающих за обе щеки просяную  кашу  с  рыбой,  и
двух стрельцов - мужиков в возрасте,  с  короткими  бородками  и  усами,
одетыми в красные ватные тегиляи.
   - Семен  Прокофьевич,  -  неожиданно  поднялся  один  их  холопов.  -
Известие у меня от барина Феофана.
   И  прежде  чем  опричник  успел  понять,  почему  у  росинского  раба
оказалась весточка от Фени, мальчишка выпалил:
   - Свены на нас напали. Более ста кораблей в Неву вошли, сам видел.  И
барин видел, он их сосчитал! Барин сказывал, людей  к  Анинлову  сзывать
станет. Биться станут со свенами...
 
*** 
 
   - Ур-ра-а-а! - Феофан дал шпоры коню,  и  рванулся  вперед,  стремясь
обогнать мчащегося рядом боярина Батова.
   Свены, хотя нападения из заболоченного леса и  не  ждали,  но  заслон
небольшой  поставили,  и  сейчас  два  десятка   караульных   растерянно
вскочили, схватившись за оружие. И  прежде,  чем  они  успели  составить
правильный строй, русские витязи, вылетая один за другим из  прибрежного
кустарника,  по  которому  вилась  тропа,  преодолели   десяток   аршин,
отделяющих их от стражи.
   Боярин Старостин выбрал себе  того,  что  был  в  зеленой  кирасе,  с
красным пером на голове, и нацелил рогатину ему прямо  в  грудь.  Однако
свен подхватил с земли пику, явно намереваясь пронзить гнедому  грудь  и
Феофан, спасая коня, приподнял рогатину, подбивая острие пики наверх.  В
результате широкое острие копья промелькнуло у врага над головой,  и  он
просто отлетел в сторону, сбитый ударом широкой груди  скакуна.  Второго
стражника, имевшего глупость снять шлем, боярин просто срубил, полосонув
обоюдоострым лезвием рогатины, словно мечом, ему по голове.  Свен  упал,
копыта гулко простучали ему по кирасе, и они ворвались в лагерь.
   Вытащенные на берег шнеки  и  лоймы  лежали  слева,  палатки  рыцарей
стояли справа, а перепуганные враги бегали везде - кто в поисках оружия,
кто просто потеряв от ужаса голову. Феофан, погоняя коня легонько  ткнул
рогатиной в чью-то прикрытую одной рубахой  спину,  выдернул,  метнул  в
живот широко раскрывшего руки усатого бедолаги, выдернул, перехватил под
локоть и  направил  острие  в  кирасу  набегающего  с  обнаженным  мечом
кавалера, сосредотачивая в ударе всю свою  силу,  тяжесть  своего  тела,
разгон коня - и рогатина, пронзив железо, вошла глубоко  в  человеческую
плоть.
   Боярин тут же отпустил древко - по опыту знал, что после такого удара
оружие назад уже не выдернуть. Он выхватил свою саблю, и тут же  обрушил
сверкающий суздальский клинок на спину  с  воем  убегающего  свена.  Тот
захлебнулся криком, кувыркнулся и остался  позади.  Витязь,  нагнав  еще
одного бегущего врага, достал его  кончиком  клинка  по  шее  и  натянул
поводья: впереди надвигались палатки, запутаться в которых ему совсем не
хот