здвинув ноги и
раскрыв рот. У него было такое ощущение, словно он сидит на  шпагате  на
раскаленной плите - причем широко раздвинутые  ноги  свести  не  удается
никакой силой. Вдобавок между ног  бегают  маленькие,  колючие  мурашки,
оставляя за собой длинный искристый след.
   - Костя,  ты  чего?  -  забеспокоился  Картышев.  Руководитель  клуба
вскинул  ладонь,  предупреждая  попытки  помочь,  а  потом   на   широко
расставленных ногах поковылял к дому.
   Опричник, пряча в кудрявой бороде усмешку, отпустил  коням  подпруги,
затем, перекрестившись, подошел к  иеромонаху,  поцеловав  ему  руку,  и
снова вернулся к лошадям, протирая им шкуры соломенным жгутом.  Странным
своим поселенцам ухаживать за драгоценными туркестанскими  жеребцами  он
не доверял. Убедившись, что встречавшие боярина иноземцы ушли в дом,  на
время забыв о государевом человеке, повернулся к священнику:
   - Как паства твоя, отче?
   - Прихожане мои православными себя чтут и обряды положенные вершат со
всем старанием, но веру греческую  понимают  плохо,  -  огладил  тяжелый
крест иеромонах. - Души их страдают в метаниях, и жаждут слова Божия, но
принять его с искренностью ноне еще не способны.  Более  склонны  они  к
радости и праздникам, как языческим, так христианским, а то и к  веселью
без повода.
   - Хорошо ли это, отец Никодим, для христианина,  жизнь  в  веселье  и
праздности проводить?
   - Я не пресекаю, сын мой, - перекрестился священник. - Все мы созданы
по образу и подобию Господа. А Бог, по мысли моей, несчастным  существом
быть не может. Стало быть, и дети его обязаны жить счастливыми, а  не  в
муках и грусти дни свои проводить.  Что  до  праздности,  то  день  свой
прихожане посвящают трудам, и  помыслов  о  благополучии  рубежей  отчих
также не оставляют.
   - Да, рубежи, -  покачал  головой  Зализа,  оглаживая  морду  коню  с
большим белым пятном между глаз.
   Сажая нежданных воинов на пожалованную государем  землю,  опричник  в
немалой степени рассчитывал на то,  что  они  также  начнут  выходить  в
засеку, приглядывать за устьем Невы и побережьем  Невской  губы.  Однако
иноземцы не спешили обзаводиться конями, а без коней - какой же  боярин?
Ни в дозор, ни в поход, ни в ополчение его не поднять. На Руси для таких
даже слово отдельное придумано: пешеходцы. Не люди  значит,  а  те,  кто
пешком ходит. Хотя, конечно, на Неву, варяжскую лойму  перехватить,  они
все-таки своими ногами успели. Сами,  без  понуканий...  Бояре,  значит,
все-таки. Долг свой перед землею блюдут.
   - Гость у твоих овец, отче, как я слыхал? - из-за раны на горле голос
опричника получался тихий, с посвистом, но вполне вразумительный.
   - Да, пришел человек с невского берега. Больной  лежит,  замучился  в
пути сильно.
   - Исповедовался?
   - Тайна исповеди свята есть, и о ней никому, кроме Господа, знать  не
след! - моментально вскинулся иеромонах.
   - Я же не спрашиваю, о чем он говорил,  -  покосился  на  дверь  дома
опричник. - Я спрашиваю, подходил ли он к святому причастию?
   - Болен он, - передернул плечами монах. - И  по  сей  причине  святых
даров не приемлет.
   Зализа снова усмехнулся - а отец Никодим-то,  уже  защищать  пытается
своих овец божьих, которых недавно совсем сарацинами считал! Каждый ведь
знает, что святые дары болящему в  первый  ряд  предназначены,  но  даже
такую неурядицу монах для защиты иноземцев от подозрений пользует.
   - Теперь и вовсе не примет, - предупредил он священника. - Забираю  я
его.
   - Пошто? - опять перекрестился монах.
   - До дома провожу, посмотрю, как устроился, - успокоил отца  Никодима
опричник. - Наветов на него нет, от тягла пока не уклоняется. Но  знать,
кто таков, мне надобно. Ну что, хорошие мои, дать вам водицы испить, али
рановато еще? Может, сена пока пожуете?
   Последняя фраза относилась, естественно к лошадям.
   Дожидаться обеда Зализа не стал, и даже в избу не вошел - а то железо
отпотеет, ходи потом весь  день  в  ледяных  цыпочках.  Он  лишь  выждал
немного времени для отдыха коням, напоил, покормил, а затем  потребовал,
чтобы только-только начавшего ходить Хомяка посадили на заводного коня -
сам он даже ноги до стремени поднять не мог. Вскоре оба всадника выехали
за ворота, бодрым галопом пересекли Кауштин луг и скрылись в лесу.
   Никита сказался, что  сыт,  и  опричник,  нарушая  божьи  заветы,  но
экономя время, поел мерзлой ветчины с луком и чесноком  прямо  в  седле,
после чего пустил коней в широкий намет. Зимний день короток, а ночевать
в деревне Кельмимаа, как  звучит  на  чухонском  языке  название  "Земля
мертвых" ему совсем не хотелось.
   Украв день, зима зато надежно спрятала все ямы и канавы, а потому  по
сравнению с летом путь можно было заметно сократить: миновав Поги, Семен
не стал делать крюк вокруг Никольского болота через Анинлов,  Тярлево  и
Березовый россох, а сразу повернул на  мелководную  реку  Винокурку,  по
ней, по окрепшему льду поскакал к Ижоре и дальше, на Неву.
   Крест часовни  возле  устья,  подле  чухонской  деревушки,  показался
где-то спустя четыре часа после начала скачки. Перекрестившись, опричник
вывел коней на невский лед и повернул направо, к  Кельмимаа,  но  спустя
несколько минут затормозил. Близились сумерки, а с  нею  с  новой  силой
всплывали  в  памяти  зловещие  слухи,  что  окружали  странную  деревню
напротив единственного на Неве острова.
   - Ну ее, - махнул рукой  Зализа,  натягивая  поводья.  -  У  чухонцев
крещеных переночуем, а утром до места доберемся.
   Он поворотил коней и перешел на шаг, прислушиваясь к  дыханию  коней.
Прежде, чем они доберутся до деревни, жеребцов  нужно  успеть  выходить,
восстановить им дыхание. Тогда и  напоить  можно  будет  сразу,  и  овса
насыпать.
   Те годы, когда  опричник  не  покидал  седла  своего  верного  Урака,
отмахивая на нем по тридцать верст в день, прошли вместе с гибелью коня.
На теплой конюшне  боярина  Волошина,  в  усадьбе  которого  обосновался
Зализа, стояло два  великолепных  туркестанских  жеребца  и  три  кобылы
умопомрачительной красоты, купленных угодившим в  застенки  Харитоном  у
известного усть-вымского  конезаводчика  крестьянина  Щукина,  благодаря
своим коням скупившего столько окрестных  земель,  что  теперь  он  имел
поместья поболее, чем  у  иного  родовитого  князя.  На  этих  красавцах
Зализа, как и сам боярин, выезжал только в короткие дневные поездки,  их
самих размять, да этаким богатством покрасоваться - а на ночь  неизменно
возвращал в тепло.
   В холодной же конюшне,  под  огороженным  от  ветра  навесом  стояли,
обрастая  толстой  зимней  шерстью,  такие  же  красавцы,  выращенные  и
обученные ратной работе уже здесь, в Замежье.  Породистые  туркестанские
жеребцы отличались от  боевых  русских  коней  тем,  что  были  способны
проходить за день до ста верст - но после двух-трех  дней  такой  скачки
нуждались в нескольких неделях отдыха. Когда-то это помогало степнякам в
их набегах на русские рубежи:  налетев  и  пограбив,  они  недосягаемыми
уходили далеко в родные просторы, на роздых. Но вскоре  упорные  русские
ратники научились догонять их на своих крепких скакунах,  проходящих  за
день вдвое меньше,  но,  благодаря  заводным  коням  и  хорошему  корму,
умеющих делать это постоянно на протяжении недель и месяцев.
   С тех пор породистые степные кони в основном начали приходить на Русь
уже в качестве дорогого товара, и боярин, собираясь совершить  не  очень
дальнюю стремительную ездку, теперь седлал  не  кряжистого  воронежского
или муромского жеребца, а узкомордого "турка".
   К тому времени, когда кони отдышались, устье Ижоры осталось по  левую
руку и опричник, перекрестившись на возвышающийся  над  часовней  крест,
свернул на поляну перед несколькими темными  рубленными  избами,  громко
позвал, закрыв ладонью рану на горле:
   - Антип!
   Вскоре у одного из домов  отворилась  дверь,  выглянул  взлохмаченный
мужик с длинной седой бородой. Крещеный чухонец был в селении  старостой
- за выплату тягла  государева  отвечал,  за  сохранение  в  исправности
лесных тайников, за поведение односельчан тоже он спрос держал.
   - Принимай гостей, Антип, -  спрыгнул  на  землю  опричник.  -  Коней
оботри, попоной накрой,  в  тепло  не  ставь.  Боевые  лошади,  к  улице
приучены.
   - Помилуй, боярин, - испугался чухонец. - Нет у  нас  теплых  сараев.
Даже кур и свиней пришлось в дом увести.
   - Вот в освободившийся сарай и поставь.
   Здесь за коней Зализа уже не боялся. За  годы  служения  государю  на
здешних рубежах он трижды отгонял от  этой  деревни  непрошеных  гостей,
одиножды  поймал  заведшегося  неподалеку  татя.  Чухонцы   знали,   чем
занимается на  Неве  опричник,  знали,  за  что  платят  тягло  царю,  и
государева человека уважали. Тут всегда можно было отдыхать спокойно, не
боясь крамолы или недогляда. И самого накормят досыта, и коням ячменя не
пожалеют.
 
*** 
 
   Прослав,  раб  кавалера  Хангана,  рыцаря   дерптского   епископства,
разгрузил сани во дворе замка, взял лошадку  под  уздцы  и  повел  ее  к
воротам, поминутно опасаясь повелительного окрика сенешаля.  Однако  тот
или отвлекся, следя  чтобы  Харитон  и  Бронислав  аккуратно  складывали
привезенные из леса дрова, или вправду  не  успел  придумать  для  серва
новой работы.
   Крестьянину удалось благополучно  покинуть  прямоугольный  внутренний
двор и он, радостно свалившись в сани, облегченно тряхнул вожжами:
   - Н-но, пошла кляча!
   На самом деле восьмилетняя Храмка была не то что не клячей, а крепкой
и сильной кобылой, исправно работающей и в  поле,  и  в  повозке.  Кроме
того, за свою жизнь она успела  принести  четырех  жеребят,  из  которых
господин забрал только трех, а четвертого милостиво разрешил  продать  и
оставить себе половину вырученных артигов. Одним  словом,  не  кляча,  а
кормилица, и Прослав иногда с ужасом  помышлял  о  том,  что  лет  через
десять ему придется задуматься о покупке нового коня. На  какие  деньги?
Это уже сейчас  нужно  начинать  откладывать  с  каждой  продажи  толику
серебра, или умолить господина рыцаря,  чтобы  тот  позволил  очередного
жеребчика оставить себе и вырастить для хозяйства.
   С этими думами серв остановил за поворотом дороги сани и пошел вперед
проверить упряжь, да заодно соседей с ближних хуторов  дождаться,  чтобы
не одному к дому ехать. Али господский приказчик работу для них все-таки
нашел?  Прослав  осторожно  почистил  ноздри  кобылы  от  намерзших  там
льдинок, и тут как раз заскрипели полозья подъезжающих саней.
   - Ну что, мужики, домой пора? - воротился к саням Прослав.
   - Оно и вправду пора, - согласился Харитон. - Да только холодно  ноне
что-то. Не заглянуть ли нам в епископский кабак у Соскаверы?  Согреемся,
да и поедем.
   - Епископский кабак, то дело  богоугодное,  -  глубокомысленно  изрек
Бронислав, и все трое рассмеялись.
   Кабак в местечке Соскаверы принадлежал,  правда,  не  епископству,  а
Кокаверскому  монастырю,  но  сервы  особой  разницы   не   чувствовали.
Принадлежащий хозяину день они уже, считай, отработали, дел по хозяйству
на сегодня не намечали, солнце еще высоко: так почему бы и не  посвятить
пару часиков теплому вину и застольной беседе?
   Лошади, словно почувствовав хорошее  настроение  возничих,  поспешили
трусцой, выбрались из заиндевевшего  господского  сада  и  вывернули  на
берег бескрайнего Чудского озера.
   - Эх, хорошая моя! - Прослав потянул к себе правую вожжу, поворачивая
сани куда-то в заснеженный простор, и звонко  щелкнул  Храмку  по  крупу
хлыстом. Кобыла, непривыкшая к подобному обращению,  припустила  во  всю
прыть.
   - Куда это он? -  останавливая  сани,  недоуменно  спросил  сам  себя
Харитон, но тут внезапно понял: нужно обязательно посмотреть,  куда  это
так рванул их сосед. Ведь должна же быть этому хоть какая-то причина!
   Бронислав, поначалу  опешивший  от  столь  странного  поступка  своих
друзей, вдруг тоже дернул правую вожжу  и  принялся  настегивать  своего
ленивого пегого мерина. Тем временем Прослав, вырвавшийся далеко вперед,
в изумлении остановился, силясь понять, какого  дьявола  его  понесло  в
просторы озера. Но в тот миг, когда  он  совсем  было  решил  поворотить
назад, руки его  словно  сами  собой  тряхнули  поводьями,  а  из  горла
вырвался крик:
   - Пошла, пошла! Эх, застоялась кобылушка! - от сильного рывка Прослав
откинулся на спину и захотел натянуть поводья, пока Храмка не увезла его
слишком далеко, но вместо этого ожег ее свободным концом вожжей:
   - Н-но, пошла!
   И  снова  голова  его  наполнилась  тупым  ужасом   от   собственного
поведения. А позади начавшие было отставать соседи принялись старательно
разгонять своих лошадей.
   - Скорее, скорее, скорее...
   Вскоре берег скрылся в белесой пелене, в воздухе закружили  снежинки.
Белый снег, сплошные белые облака над головой,  белые  вихри  впереди  и
позади - трем сервам мерещилось,  что  по  воле  кого-то  из  бесов  они
исчезли из мира,  повиснув  в  центре  белого  безразмерного  Хаоса,  из
которого Бог и создавал мир целых  семь  дней.  Когда  после  нескольких
часов пути в сгущающихся сумерках впереди неожиданно  показались  темные
точки, соседи погнали сани к ним уже безо  всяких  понуканий.  Обнаружив
посреди снежной пустыни несколько наполненных людьми лойм,  мужики  ясно
осознали, что окончательно свихнулись.
   По  мере  приближения  стали  заметные   отдельные   воины,   которые
шевелились, дышали,  прогуливались  по  льду  около  суденышек.  Рыбаки,
скинув овчинные тулупы, пытались рубить  лед  вокруг  своих  лойм.  Снег
вокруг прорубленных траншей намокал, но особой пользы от этого труда  не
замечалось.
   Проехав  мимо  длинной  череды  намертво  засевших   лодок,   Прослав
остановился возле одной из них, мало отличной от других,  бросил  вожжи,
направился с сидящему возле носа  богато  одетому  дворянину,  с  каждым
шагом все яснее узнавая в нем своего господина кавалера Хангана - но все
равно не  в  силах  остановиться.  И,  что  самое  ужасное  -  рука  его
вытянулась вперед и небрежно похлопала рыцаря по плечу.
   Тот вздрогнул, поворотился.
   - Я пригнал сани, - не узнавая своего  голоса,  произнес  Прослав.  -
Ядра и порох к войску доставить.
   Тут умопомрачение наконец отпустило его, колени смерда подогнулись  и
он упал в снег, низко склонив голову:
   - Простите, мой господин.
   - Что ты сделал? - рыцарь сильными руками  сгреб  его  под  грудки  и
поставил перед собой. - Что ты сделал, повтори?!
   - Я п-п-пригнал-л с-сани... - на этот раз  язык  не  желал  повторять
прежних слов.
   - Сани... Сани! - кавалер неожиданно  поцеловал  его  в  заиндевевшую
бороду, лихорадочно зашарил у себя на поясе и ткнул что-то ему в руку:
   - Сани! Молодец!
   Прослав покосился на рукавицу и, шалея от нежданного чуда, увидел там
большущую золотую монету,  названия  которой  знать  не  мог,  поскольку
никогда в жизни подобных денег в руках не держал.
   - На год... Нет, на два от всех  податей  освобождаю!  -  восторженно
добавил  кавалер,  и  потихоньку  приходя  в  себя,   небрежным   жестом
отмахнулся:
   - Пошел вон!
   Серв попятился, воровато покосился по сторонам  и  быстрым  движением
сунул золотой за щеку. Щеку и  зубы  моментально  заломило  холодом,  но
такой драгоценный холод Прослав готов был терпеть хоть  целую  вечность.
Он вернулся  к  саням,  торопливо  вытащил  из  них  рогожу,  накрыл  ею
разогревшуюся Храмку:
   - Потерпи милая, выручай  родная  моя,  хорошая,  -  мужик  прекрасно
понимал, что совершившая вместо пары обычных неспешных ходок до  леса  и
обратно  непривычно  длинный  переход  по  морозному   сумраку   лошадка
нуждается в отдыхе. Этак она может просто надорваться,  и  сдохнуть,  не
принеся  никакой  пользы  господину  и  накликав  неминуемый   гнев   на
беззащитного раба. - Потерпи до завтра, милая. Завтра вечером  отдохнем.
Потерпи немножечко... Если и послезавтра отдыха не дадут - точно падет.
   Прослав поправил на спине кобылы простенькую попону, вернулся к саням
и сгреб все сено, которое лежало у него там для мягкости и тепла:
   - На милая, поешь. Водицы попозже принесу, не то опой случится может,
- серв наклонился к лошадиному  уху  и,  перекинув  согревшийся  золотой
из-за одной щеки за другую пообещал:
   - Вернемся домой,  я  тебе  короб  чистой  пшеницы  насыплю.  Сколько
хочешь...
   И шарахнулся в  сторону  от  неожиданного  громогласного  хохота.  Но
лошадь  продолжала  невозмутимо  перемалывать  зубами  застарелое  сено;
воины,  подтаскивающие  тяжелые,  размером  с  детскую  голову,  матовые
чугунные ядра тоже ничего не заметили; с неба тихо и неторопливо  падали
крупные, девственно чистые хлопья.
   Померещилось...
   А демон Тьмы, хохоча над тем, как вместо  неминучей  погибели  принес
смертным нежданное богатство, мчался к решившемуся на Договор  епископу.
Тратить силы на то, чтобы уничтожить трех жалких людишек  именно  сейчас
он не собирался. Минует краткий миг, лет через двадцать-тридцать они все
равно обратятся в прах. Столетием  раньше,  столетием  позже  -  к  чему
беспокоиться из-за такого пустяка?
 
Глава 3 
ЯЗЫЧНИКИ 
 
   Рано  утром  чухонцы  покормили  гостей  куриной  ухой  -  наваристым
окуневым бульоном, в котором потом для придания нежности был приготовлен
молодой петушок - и проводили в путь. Зализа, спасающийся у отца Флора в
Замежье, в часовню не  заходил,  лишь  перекрестившись  на  висящую  над
дверью икону пресвятой Богоматери и  низко  ей  поклонившись.  Хомяк  не
сделал даже этого - зато смог самостоятельно подняться в седло.
   Опричник  подхватил  повод  его  коня,  и  сразу  перешел  в   галоп.
Оставшиеся до Кельмимаа десять верст туркестанские жеребцы преодолели за
полчаса и легко поднялись на холм, царапая обледенелую  землю  шипастыми
подковами. Над трубами обеих изб поднимался ленивый, еле заметный дымок,
и разница состояла лишь в том, что  из-за  полуприкрытых  ставень  одной
доносилось  счастливое  поросячье  похрюкивание,   а   вторая   сверкала
огромными прозрачными окнами.
   - Что это? - указал Зализа плетью на невиданную красоту.
   - Стекло, оконное, - пожал плечами Никита, слезая  с  коня.  -  А  то
темно как-то в доме.
   Про то, что вместо обычных стекол  пришлось  использовать  маленькие,
снятые с оставшихся после провала в прошлое на  невском  пойменном  лугу
автомобилей, Хомяк говорить не стал. А то еще пришлось бы  рассказывать,
что такое "автомобиль", почему ездит и зачем ему окна. А так - стекло  и
стекло. Не могут же местные жители совсем без окон жить? Должны знать.
   - Угу, -  согласно  кивнул  опричник,  спрыгнул  на  землю,  подошел,
постучал по глянцевой поверхности рукоятью кнута.  Затем  вошел  в  дом,
взглянул на улицу, провел пальцем по намерзшему по нижнему краю снегу.
   - Летом ставил, одинарное, -  пояснил  Хомяк.  -  Потому  и  холодно.
Завтра двойное сделаю, будет нормально.
   Семен Прокофьевич, приоткрыв от  изумления  рот,  рассматривал  через
прочную, прозрачную, как воздух, но  непреодолимую  для  ветра  преграду
пару коней, засыпанный  снегом  сарайчик,  соседнюю  избу.  Потом  вышел
налицу, обошел дом, приглядываясь к происходящему внутри. Погладил  свою
курчавую бородку:
   - А то, и правы  иноземцы?  Чудная  штуковина,  это  стекло...  Но...
Чудная...
   Опричник вздохнул, и вернулся  к  другой  странности,  каковую  успел
заметить, едва въехал на взгорок: в обеих избах топились печи, но вокруг
обеих же начисто отсутствовали как  свежие,  так  и  старые,  засыпанные
снегом следы.
   - Ну что, хозяин, - окликнул он Хомяка. - Женка-то твоя где?
   - Не знаю. По хозяйству  хлопочет,  -  Никита  покосился  на  далекий
остров,  усыпанный  высоченными  сугробами,  потом  решительно  вошел  в
необремененный стеклами дом и громко окликнул:
   - Настя, ты здесь?
   - Здесь, здесь! - минуту  спустя  оба  вышли  на  улицу.  Молоденькая
девчушка, очень