дним  утром,  поев  и  приторочив  к  седлам
небольшие сумки с дорожным припасом и подарками, все  трое  двинулись  в
сторону  Новгорода.  Зализа,  напяливший  долгополую  монашескую   рясу,
опоясанный саблей, с высокой рогатиной у колена, луком на крупе коня,  с
собачьей головой и метлой у стремени  выглядел  настолько  зловеще,  что
собственные  мужики,  когда  он  проезжал   через   поселок,   предпочли
запереться во дворах, с опаской поглядывая через узкие щели воротин.
   Нислав, хорошо сознавая, что находится на  службе  и  отправляется  в
столицу, надел поверх новенькой косоворотки с вышитым  Матреной  цветком
на плече свой видавший  виды  бронежилет,  забил  кармашки  самодельного
патронташа зарядами с крупнокалиберным жребием и до блеска отдраил ствол
пищали. За спину закинул бердыш, широкий полумесяц которого и  без  того
сверкал, как вечерняя луна. И только Росин, не испытывая от предстоящего
путешествия особого восторга, оделся так же,  как  работал:  самодельные
поршни, суконные штаны, да простая полотняная рубаха. Командирские  часы
свои он оставил в поселке, дабы хитрым устройством москвичей не смущать,
а меч и нож повесил на ремень только по настоянию опричника.
   Путники поднялись на две версты вверх  по  течению,  вброд  пересекли
Рыденку,   затем   лесной   приболоченной   тропой   дикого   зверья   и
бродяг-коробейников двинулись прямо к торфяному озеру Тигода, и за него,
к деревеньке торфокопальщиков Кересть. Этот небольшой переход в двадцать
верст занял время почти до полудня, Зато от Керести до самого Новагорода
шел уже накатанный широкий тракт.
   Не  желая  показывать  лишним  глазам  взятого  под  стражу  боярина,
торговый город Зализа обогнул, выйдя на главную проезжую магистраль Руси
возле Воробейки, где и потребовал  от  раскрасневшегося  возле  пышущего
жаром  самовара  смотрителя  подорожную.  Вид  черной  рясы   государева
человека, бердышника за его спиной и магические слова: "Государево дело"
заставили упитанного бородача забегать, как после солидного  бакшиша,  и
вскоре всадники, оставив усталых скакунов на казенной конюшне, помчались
дальше на перекладных.
   До сумерек они успели проскочить два яма, остановившись на  ночлег  в
третьем. Дорожные станции на московском тракте, не  в  пример  псковской
дороге, размером были с хорошую деревню:  обширные  конюшни  вмещали  до
трех  сотен  лошадей,  ночлежный  дом  в  два  жилья  немногим   уступал
неприступной крепости Копорье, для кухни ежедневно закалывали  свиней  и
бычков целыми стадами, дымили очагами своя  кузня,  коптильня.  Обширные
склады наполняли горы овса, ржи, ячменя,  а  сенные  скирды  поднимались
высотой с сам дом.
   -  Думаю,  -  усмехнулся,  спешиваясь,  Зализа,  -  чтобы  отбить   у
лифляндцев да жмудинов охоту Русь воевать, им хоть один раз дорожный  ям
увидеть надобно. Они  такие  путевые  станции  за  крепости  али  города
считают, а у нас и  оборонять  подобную  мелочь  воеводы  поленятся.  Да
только не дойти им ни в жисть ни до одной русской проезжей дороги.  Ноги
коротки.
   Кормили на станции сытно и обильно, но без разносолов: каша с  мясом,
рыбка вареная, хмельной мед для  крепкого  сна.  Пост  Господь  путникам
прощает, а потому и скоромных блюд  в  трапезной  не  предусматривалось.
Спать, правда, уложили в одну комнату, да еще  на  слежавшиеся  травяные
тюфяки, которые и пахли кисло, и комками в ребра давили. Зато клопы, про
которых так часто поминали бывалые путешественники, никого тревожить  не
посмели - видать, помимо сена, в постели щедро добавляли пижму и горькую
полынь.
   Хотя, может быть, комковатые тюфяки делались смотрителями  специально
- потому как залеживаться в яме путникам не захотелось, и ранним  утром,
наскоро перекусив, пока конюхи седлали им лошадей,  путники  отправились
дальше.
   Зализа, более-менее знакомый с ямской службой, гнал скакунов нещадно,
потому, как когда они уже  начинали  ронять  пену  изо  рта,  на  дороге
обнаруживалась новая станция.  Путники  спешивались,  разминали  ноги  и
спины, помахивали руками - тем временем их седла и сумки  перекидывались
на свежих лошадей,  и  вскоре  они  опять,  яростно  втаптывая  копытами
лежалую пыль, неслись дальше. Восемь станций, триста с гаком верст, один
день пути - и впереди показались богатые подмосковные селенья.
   Столица никак не вмещалась в отведенные ей стены, и сколько ни  строй
государь новые валы,  ни  раскидывай  округ  китай-города,  ни  дозволяй
монастырям расширять дворы и заниматься мирскими делами, а все равно  не
хватало места разрастающимся округ Москвы мануфактурам, обширным кузням,
литейным и пушкарским дворам. Приближение города издалека  ощущалось  по
запаху дыма, по низкому повсеместному гулу работающих мельниц,  стучащих
молотов  и  печатных  станков,  горящих  горнов  и  очагов.  Истоптанная
миллионами ног и копыт дорога расширилась до доброго десятка саженей,  и
все равно по ней было не протолкнуться из-за множества ползущих к городу
и от города повозок, мычащих коровьих стад  и  жалобно  блеющих  овечьих
отар, обреченно хрюкающих кабанчиков, набравших, на свою  беду,  хороший
вес. Редким богатым боярским каретам приходилось ехать  в  сопровождении
немалых  конных  отрядов  пышно  разодетой  дворни,  палками  и  кнутами
прокладывающих свободный путь своему господину.
   Зализа начал казаться себе малой соринкой, попавший в стремительный и
неодолимый  водоворот  полноводной  реки,  из  которой  уже  никогда  не
выбраться, не добиться своего - и остается  только  молить  Бога,  чтобы
стихия не утянула тебя на самое дно, а вышвырнула на тихий теплый берег.
   Впрочем,  троим  всадникам  пробираться  оказалось  куда  легче,  чем
неповоротливым телегам и саням - а  встречались  на  дороге  и  сани,  и
волокуши. Отчасти благодаря вертлявости коней, отчасти благодаря  черной
рясе государева человека, но опричнику  постоянно  удавалось  обнаружить
впереди достаточный просвет, куда можно направить коня широкой грудью  и
провести за собой обоих спутников.
   Однако, как ни торопился Зализа, но в ворота Москвы они  въехали  уже
затемно. Опричник понял, что в Посольский приказ ехать поздно и повернул
к дому своего друга, благо жилище Андрея Толбузина посещал не раз, и как
найти его помнил хорошо.
   В Москве  завсегда  все  получается  не  по  общерусскому  обычаю,  и
боярские дети здесь - отнюдь не мелкие помещики,  способные  вывести  на
смотр только себя, да пару сыновей али оружных  смердов,  а  привеченные
царским  вниманием  знатные  вельможи,  способные  походя   купить   или
растратить имения размером со всю  Северную  Пустошь.  Потому-то  и  жил
боярский сын Толбузин не в малой избушке вблизи подмосковного монастыря,
а  возле  кремля,  в  обширном   дворе,   выпирающем   наружу   прочными
бревенчатыми стенами.
   Ворота  двора  были  уже  замкнуты,  но  Зализа,  спешившись,  громко
застучал кулаком в ворота.
   - Кто боярина беспокоит в такое время?  -  послышался  вскоре  сонный
голос.
   - Государев человек Семен  Зализа  из  Северной  Пустоши  приехал!  -
крикнул в ответ опричник.
   - Государев, государев... - без всякого почтения, но тихонько буркнул
привратник, а потом уже во весь голос прокричал:
   - Боярин Толбузин почивать изволят. Завтрева приходите!
   - Доложи немедля! - потребовал Зализа. - Не то быть тебе завтра же на
конюшне поротым нещадно. А ну, доложи!
   - Почивает, сказываю, барин... - уже  не  так  уверенно  откликнулись
из-за ворот.
   - Ты еще здесь? - грозно удивился опричник.  На  некоторое  время  за
воротами стало тихо, но вскорости  тяжелые  створки  скрипнули  и  стали
расходиться.
   - Ты ли это, Семен? - якобы почивавший боярский  сын  Толбузин  стоял
сразу за воротами, одетый в алые сапоги,  красные  атласные  шаровары  и
кубачовую рубаху. На плечах лежала тяжелая соболья шуба,  крытая  сверху
багровым сукном с шелковыми вошвами и густой синей вышивкой.
   Зализа, ведя в поводу коня, переступил границу двора  и  тут  же  был
заключен в крепкие дружеские объятия.
   - Зализа! Воевода наш северный, свенов и  литовцев  о  прошедшие  два
года побивший?! Ну, порадовал, порадовал, - боярский сын говорил громко,
словно слова его предназначались не гостю, а кому-то еще,  невидимому  в
сумерках неосвещенной улицы. - Какими судьбами в стольном граде?
   - Крамола супротив  государя  служилым  человеком  услышана  была,  -
кивнул в сторону  Росина  Зализа.  -  В  Посольский  приказ  привез,  но
засветло не успел...
   - Немедля в поруб крамольника! - грозно рыкнул  Толбузин,  и  дворня,
словно  собачья  стая,  кинулась   сдергивать   Константина   с   седла.
Председатель "Черного шатуна" не особо и сопротивлялся, а потому  задачу
свою смерды выполнили быстро  и  с  честью,  быстро  поволочив  пленника
вглубь двора.
   - А это воин мой, Нислав, - на всякий  случай  предупредил  опричник,
указывая на потянувшегося к бердышу бывшего  милиционера.  И,  опасаясь,
как бы служивый  не  оскорбил  хозяина  дома,  въехав  во  двор  верхом,
предупредил:
   - Давай, спешивайся, заходи.
   - Коней примите, - небрежно махнул рукой хозяин, ни к кому  особо  не
обращаясь. - Стол накройте в трапезной. Друг ко мне приехал.
   Толбузин обнял Зализу и повел его к дому. От  боярского  сына  вкусно
пахло терпким вином, пряностями и чем-то копченым.  Семен  почувствовал,
как рот наполняется слюной, и в брюхе тут же забурчало.
   - Сейчас, сейчас, - рассмеялся боярин Андрей. - Сейчас за стол сядем.
   - Служивый мой... - неуверенно произнес Зализа. - Крамолу слышал,  но
мужик хороший.
   - Нет, - покачав головой, остановил его Толбузин. - Коли  крамольник,
должен в порубе сидеть. Вина хорошего могу ему послать, убоины, сластей.
Но сидеть должен в порубе, и поутру сразу же - в допросную избу. Не  дай
Бог кто услышит,  что  с  крамольником  разговаривали,  не  под  засовом
держали - враз государю донесут. И понять не успеешь,  за  что  на  дачу
новгородскую за реестровыми людьми присмотреть отослали.
   Зализа вздохнул. У себя,  в  Северной  Пустоши,  он  успел  подзабыть
жестокие столичные нравы.
   - Человек-то твой служивый откуда, Васька да Феофан где?
   Они вошли в дом, и хозяин с явным облегчением скинул на сундук жаркую
шубу, которую спеси ради демонстрировал проходящим за воротами  зевакам.
Без этого в Москве тоже нельзя. Поленишься из-за жары  шубу  лишний  раз
потаскать, горлатную шапку одеть, на санях с тройкой вороных по булыжной
мостовой промчаться - и тут же  слухи  пойдут,  что,  дескать,  обеднели
кладовые боярского  сына  Толбузина,  веселья  в  нем  не  стало,  удали
молодецкой. Не иначе немилость царскую  почуял,  не  иначе  думы  черные
гнетут...
   - С деревеньки Еглизи на службу сам попросился, -  безразлично  пожал
плечами  Зализа,  намеренно  опуская  подробности,  делающие   биографию
бывшего патрульного милиционера излишне  подозрительной.  -  Я  поначалу
сомневался, но мужик изрядное  мастерство  в  огненной  справе  показал,
бердышом работает лихо. А что саблей да мечом не владеет - так  и  зачем
оно стрельцу?
   - Да, огненная справа, дело превеликое, - причмокнул Толбузин, садясь
во главу длинного пустого стола и указывая опричнику место подле себя. -
Мир-то как вокруг меняется, Семен, уследить не успеваешь! Сам  посмотри:
Иван Васильевич, дед  нашего  государя  с  моим  дедом  ливонцев  ходили
воевать, так за всю компанию выстрела ни единого не громыхнуло! А  ноне?
Под Казань с нарядом из ста двадцати стволов ходили, на Литву -  со  ста
пятьюдесятью.  В  каждой  новой  крепостице  царь  по  полсотни  тюфяков
оставляет, да пищали со стволами, что голова моя пролезает! Под  Казанью
- всего годков-то назад несколько, пушки в  ямки  земляные  прикапывали,
клинышками на стены наводили. А  ноне  они  уже  на  лафетах  деревянных
лежат, да с колесами, чтобы с места на место без задержки катать.  Мы  с
тобой татар да литовцев стрелами секли, а ноне государь вольных людей  в
стрельцовые тысячи без  устали  набирает,  ни  одна  сеча  без  того  не
начнется, чтобы жребием ворога не посечь. Да что мы, татары в  набеги  с
пушками турецкими, да турецкими стрелками ходить  начали!  Дым  со  всех
сторон клубами валит. Чую, полета лет пройдет, а внуки  наши  и  забудут
уже, как луки выглядели, на сабельный удар сойтись с ворогом не  смогут,
все издалека пулять станут. Куда все это  катится,  Семен?  Дед  мой  не
знал, как ствол пищальный выглядит, внук про лук тугой и точный забудет,
а хитроумие человеческое никак не кончается. В монастырях заместо писцов
машинки хитрые книги начали строчить. Одна польза,  Домострой  государев
тыщами штук переписали. Проволоку  кольчужную  железные  воротца  тянут,
ткани новые мельницы прядут, охотники на  зверя  с  огнестрелами  ходить
начинают. Этак лет через сто заместо  живых  коней  деревянные  летающие
появятся, а заместо писем буквы сами по тропинкам  от  города  к  городу
бегать станут. - Толбузин тяжело вздохнул и покачал  головой.  -  Давай,
выпьем.
   Слуги уже успели принести на стол пироги, блюдо с  холодной,  целиком
запеченной птицей, ровно порезанной бужениной  и  залитые  соусом  куски
убоины. Разумеется, появились здесь и высокие кубки  вместе  с  пузатыми
кувшинами.
   - Ты представить себе не можешь, как изменилось дело воинское за пять
лет, - ответно вздохнув, кивнул Зализа. - Веришь,  нет,  но  два  месяца
назад крамольник, что в порубе  сидит,  с  пятнадцатью  мушкетонами  три
сотни ливонской конницы несколько дней удерживал, немало  схизматиков  в
землю уложил, а все мы ни единого охотника не потеряли. Потому  и  жалею
его. Ох, хитер в огненном деле. Хитер, разумен,  храбр.  В  поле  сметку
проявляет недюжинную. С хорошим нарядом половину войска заменит.  Жалко,
коли сгинет. А коли не веришь, Нислава  спроси.  Он  вместе  с  нами  на
дерптского епископа ходил, сам все видел. Где он, кстати?
   - Придет, - небрежно отмахнулся боярин. - В моем доме  всем  служилым
людям, что Русь животом защищают, место  завсегда  за  хозяйским  столом
полагается. В людскую не погонят. А ты, стало быть,  опять  в  порубежье
отличился?
   - Да то заслуга невелика, - небрежно  отмахнулся  опричник.  -  Орден
ныне рыхлый, как копна сена сухого. Любой ветерок подует, размечет враз.
Чудо, что во Свению или к ляхам еще не ушел. Ничейная,  почитай,  земля.
Сражаться за нее некому. По зиме Орден всего тысячу воинов выставил,  да
и то треть ландскнехты наемные. Два десятка русичей,  баловства  ради  в
замке Сопиместском о прошлым летом засевших, по сей час выгнать  некому.
В вере разброд, клятвы свои кавалеры  рвут,  жен  в  замки  берут  и  по
лютеранской ереси венчаются. Над магистром своим смеются и ни во что  не
ставят...
   Зализа осекся, поняв, что  взгляд  боярского  сына  стал  холодным  и
трезвым, и слушает он крайне внимательно.
   - Вести,  стало  быть,  добрые  привез,  -  огладил  курчавую  бороду
Толбузин. - Ты  это  все  государю  в  подробностях  повтори,  бо  купцы
ганзейские да ливонские все кляузы ему пишут, на  наших  торговых  людей
жалуются, льгот  просят,  плаванье  в  порты  наши  запретить  угрожают.
Видать, настала пора ганзейских купцов русскими делать, дабы место  свое
истинное узнали и торговлю на равных со всеми вели. И про огненную затею
расскажи, как пятнадцатью стволами три сотни конницы  остановить  можно.
Обязательно  расскажи,  Зализа!  Потому,  как  бояре  ближние  все   про
ополчение царю на ухо шепчут, про конницу кованную,  что  любого  ворога
затоптать способна. Я уж не знаю, что за стержень литой в душе  государя
нашего, но пока он советчиков таких хоть и слушает, но  все  верстает  и
верстает в стрельцы мужичков расейских. Домик каждому с землей дает,  от
тягот всех избавление, тегиляй, да пищаль  с  сабелькой  вострой.  Дабы,
случись беда изрядная, огненным зельем нашу  конницу  поддержать  могли.
Рахмет! - неожиданно поймал он  за  ухо  раскосого  служку.  -  Служилый
человек гостя моего где? Долго нам еще его ждать?
   - Да спит он, барин! -  отскочил  мальчишка  и  обиженно  потер  враз
покрасневшее ухо. - До пищали нас своей не допустил, сказал сам в  покои
отнесет. Мы опосля заглянули,  а  он  и  почивает,  кафтана  не  снямши.
Поднять?
   - Не надо, - добродушно откинулся на спинку кресла Толбузин. - Завтра
баньку ему стопите, одежку новую  дадите.  Они,  почитай,  четыре  сотни
верст от Северной пустоши отмахали. Пусть  отдохнет.  Да  и  ты,  думаю,
умаялся, Семен? Тем паче, завтра вставать рано,  крамольника  к  боярину
Савельеву везти. Задержимся после первого луча - царю всенепременно  про
укрывательство донесут...
 
*** 
 
   Костя Росин думал, что ночь эту не  уснет  -  но  как  только,  отдав
ремень с оружием и скинув поршни, упал на солому,  сваленную  в  темном,
без окон, порубе прямо на пол, то мгновенно провалился в сон. Ему  опять
снилась  Пулковская  улица  и  автобус  шестнадцатого  маршрута,  снился
знакомый,  разделенный  на  секции  магазин.   Он   шел   по   длинному,
бесконечному коридору, видел по сторонам все те  же  рожи  кавказской  и
немецкой национальности, но никто более  не  обкладывал  его  матом,  не
называл свиньей и не требовал отдать кошелек и больше не соваться в  эти
земли. Наоборот, продавцы приветливо улыбались, махали руками и звали  к
себе:
   - Заходи, земляк! Гостем будешь. Бери, чего душа просит, все задешево
отдам. Штучка пятачок, горстка доллар, ящик - двадцать восемь  испанских
таллеров!
   И чувствовал себя Росин натуральным санитарным инспектором, ни разу в
жизни не бравшим взяток, а  потому  убитым  еще  до  окончания  детского
садика.
   - Вставай, крамольник!
   Костя дернулся от неожиданности, прищурился, пытаясь  заслониться  от
бьющего из распахнутой двери яркого света.
   - Очухался? На, вина из кувшина выпей, да  цыпленка  боярин  Толбузин
дать тебе велел. И поторапливайся, повезем скоро.
   Дверь  захлопнулась,  и  полуподземная  камера  наполнилась  приятным
сумраком.  Росин  принюхался  к  кувшину,  хлебнул  глоток.  Похоже,   в
последний  путь  его  решили  проводить  приятным,  чуть   подкрепленным
сухоньким.  Костя  прилип  к  горлышку,  кадык  на   горле   часто-часто
задвигался. Потом он перевел  дух  и  взялся  за  холодного,  вчерашнего
цыпленка,  тщательно  обсасывая  каждое  ребрышко,  выгрызая  из  костей
костный мозг, перемалывая зубами хрящики.  Когда  птичка  кончилась,  он
жадно допил остатки вина и с облегчением откинулся на солому. От полного
желудка расползалась приятная истома, голова слегка кружилась и  будущее
уже не представлялось таким страшным. Он даже  снова  задремал  -  когда
дверь вдруг распахнулась снова,  в  поруб  ввалилась  толпа  парней,  на
Росина навалились, перевернули на живот, связали руки за спиной.
   - Вязать-то... Зачем...  -  прохрипел  он,  раздавленный  шевелящейся
массой, но мнение пленника мало кого интересовало.
   Костю выволокли во двор, кинули в телегу. Правда, на мягкое - повозку
заботливо выстелили свежим  сеном.  Росин  увидел  над  собой  лошадиные
морды, а еще выше - хозяина дома,  вчера  встречавшего  их  у  ворот,  и
хмурое лицо Зализы.
   - Вязать-то зачем? - повторил Росин свой вопрос.
   Опричник сделал вид, что не слышит.
   - Я что, убегать собираюсь? - повысил голос Костя. - Или сам умышлял?
Свидетель я. Просто свидетель...
   - Ты сам этого хотел, - глядя в сторону, буркнул  Зализа  и  внезапно
помчался куда-то вперед.
   - Н-но,  родимая!  -  послышался  до  боли  родной  призыв  и  телега
затряслась.
   -  Вот,  блин,  -  выругался  Росин,  больно  ударившись  головой   а
выпирающую в сторону деревянную палку. - Шестнадцатый век, а дороги, как
в двадцатом остались.
   Мимо проплыли створки ворот, телега повернулась и  мелко  затряслась.
Костя смотрел на проплывающие высоко в небе облака, и думал о том, что в
дождливую погоду сидеть в темнице было бы не так обидно. И  еще  о  том,
что хорошо бы