у, беда  случится?
Я-то ладно, наше дело ратное. А тебе рисковать нельзя, женщина ты. Честь
моя, любовь и отрада.
   - Мне  тебя  потерять  тоже  страшно.  Как  я  одна  останусь?  Лучше
вместе...
   - И говорить так не смей!  А  кто  детей  растить  станет?  Хозяйство
хочешь на распыл пустить?
   - Э-э, какие у вас мысли печальные, хозяева... - потянул гость.  -  А
я-то усадьбу вашу за крепость крепчайшую принял, рубежи московские с юга
означающую. Даже местом сбора для рати назначил, что  на  татар  пойдет.
Через неделю тронуться отсюда должны. А вы никак погибать собрались,  на
силу свою более не рассчитываете?
   - Не дождутся, - буркнула Юля, исподлобья зыркнув на мужа. -  Мы  еще
их всех переживем. Идите к колодцу руки мыть, и в  трапезную  приходите.
Распоряжусь Мелитинии, чтобы накрывала.
   - Боится за тебя,  -  понимающе  кивнул  дьяк,  оставшись  наедине  с
хозяином.
   - Знамо, боится, - кивнул Варлам. - А скажи  мне,  Даниил  Федорович,
как ты собираешься татар останавливать? Степь  широкая.  Где  у  них  на
дороге не встанешь, все одно стороной обойдут.
   - Да есть у меня мыслишка, Варлам Евдокимович, - улыбнулся  в  бороду
гость. - Не первый год со степняками грызусь, знаю,  где  у  них  слабое
место...
 
*** 
 
   Второго июля тысяча пятьсот шестьдесят восьмого года на южном  берегу
Северского  Донца,  неподалеку  от  Изюмского  брода,   немногочисленные
невольники,  взятые  во  время  наскока  на  оскольские,  тамбовские   и
воронежские земли,  начали  сворачивать  татарские  шатры  и  укладывать
ковры, подстилки, деревянные жерди каркасов, железные треноги жаровен  и
очагов на телеги. Хорошо отдохнувшие за две  недели  на  сочных  зеленых
пастбищах  скакуны  снова  оказались  под  седлом  у  не  менее   хорошо
отдохнувших нукеров,  вдосталь  повалявшихся  на  толстых  потниках  под
теплым солнцем, отъевшихся  парной  бараниной  и  говядиной,  заменившей
надоевшую за время похода конину, насладившихся ласками  рыхлых  румяных
невольниц, что вскоре окажутся на шумных рынках Кафы и Гезлева. В тот же
день нукеры начали сворачивать шатры и в обширном лагере возле  Op-Копы.
Сахыб-Гирей, так и не дождавшись возвращения племянника, двинул тридцать
тысяч собравшихся под его бунчуком нукеров на  восток,  вдоль  побережья
Азовского моря, собираясь обогнуть его, переправиться возле Азова  через
Дон  и  пойти  дальше,  вверх  по  течению  реки  Сосыки,  углубляясь  в
черкесские земли.
   Второго же июня поднял  в  седла  собравшихся  возле  Батово  русских
воинов дьяк Даниил  Федорович.  Для  поддержки  пятитысячного  боярского
ополчения подошло четыре тысячи городских стрельцов от города Мценска  и
еще три тысячи - из Одоева.
   С медлительным воинством Девлет-Гирея, отягощенного  большим  обозом,
русские рати разминулись на два дня - передовые разъезды кованой конницы
вышли к Изюмскому броду только тогда,  когда  прикрывающая  хвост  обоза
полусотня опытного воина Гумера из рода Алги уже  несколько  часов,  как
скрылась за горизонтом.
   Далее пути ратей разошлись. Гирей-бей  повел  свою  добычу  далеко  в
обход Днепра, известного своими разбойничьими поселениями, и на запад, к
Перекопу.  Русские,  перейдя  Дон,  направились  почти  прямо   на   юг,
стремительно сближаясь с  войском  Сахыб-Гирея.  Они  двигались  быстрее
всех, поскольку не имели ни единой повозки, и  кормили  скакунов  овсом,
давая им попастись лишь немного времени утром и вечером, пока люди  сами
завтракают или ужинают солониной, сдобренной перемешанной с перцем солью
и разведенным в воде толокном. За татарами же тянулся не такой  большой,
как девлетовский,  но  все-таки  медлительный  обоз,  груженый  шатрами,
припасами для долгого пути, посудой, оружием,  пучками  запасных  стрел,
путевой казной, походными кузнями и любимыми наложницами самого  хана  и
его ближайших советников и еще многими  насущными  вещами.  К  тому  же,
татарские кони  питались  подножной  травой,  а  потому  для  выпаса  им
ежедневно требовалось несколько часов.
   Уже одиннадцатого июля русская  рать  вышла  к  реке  Миус,  вдосталь
напившись воды после долгого перехода через скупую на влагу степь. В тот
же день передовой разъезд бояр Храмцова и Одоевского при  семи  холопах,
поднявшись на очередной пологий взгорок, заметил  впереди  всадников  и,
дав шпоры, устремился к ним.
   Следивший за степью в двух верстах от левого крыла  крымского  войска
десятник Нурмухам Кутуй тоже заметил незнакомых воинов. Его эта  встреча
не очень взволновала - мало ли верховых бродит по степям  на  бескрайних
просторах ханства? Однако проверить, кто это такие, все равно следовало,
а потому десятник повел восьмерых воинов своего рода навстречу чужакам.
   Оба дозора разделял всего один холм. Они спустились в прогалины перед
ним каждый со своей стороны, а когда снова увидели друг друга на пологой
вершине, выяснять что-либо было уже поздно - настала  пора  действовать.
Думать бесполезно, да и не о  чем  -  показавший  спину  воин  мгновенно
превращается в беззащитную жертву.
   - Ал-ла билла-а-а! - опустив копья  и  растягиваясь  в  цепь,  начали
разгоняться татары.
   - Ур-ра-а-а! - пригнулись к гривам коней русские.
   Сергей Михайлович Храмцов оказался напротив  вражеского  десятника  и
вглядывался во врага, пытаясь  в  оставшиеся  мгновения  найти  уязвимую
точку. Но татарин выглядел защищенным целиком - боярин видел перед собой
только верхний край щита, над которым, под железной шапкой, поблескивали
глаза, и правое плечо. Неуверенность передалась рогатине -  и  в  момент
сшибки рогатина вошла не во всадника, а в лошадиную шею. В  тот  же  миг
Храмцов  ощутил,  как  правый  бок  разорвала  острая  боль  -  стальной
наконечник, порвав прочное железо кольчуги и кожу поддоспешника, вошел в
живую плоть. Еще один, куда более болезненный рывок - копье вывернуло из
раны. Так и  не  поняв,  каким  образом  он  вылетел  из  седла,  Сергей
Михайлович увидел стремительно приближающуюся землю,  прикрыл  глаза,  и
его тело в третий раз пронзила боль, от которой перехватило  дыхание,  и
он ненадолго лишился чувств.
   Но вскоре сознание прояснилось - боярин  разглядел  за  переломанными
стеблями травы искаженное мукой лицо татарина. Похоже, пройдя сквозь шею
коня, рогатина достала-таки и до всадника. Храмцов  попытался  встать  и
добить басурманина, но при попытке  шелохнуться  тело  отозвалось  такой
резью в боку, что он оставил  всякие  попытки  двигаться.  Татарин  тоже
громко захрипел, затих. Так и остались смертные враги  лежать,  глядя  в
лицо друг другу.
   В эти мгновения над их головами продолжалась  осознаваемая  по  звону
стали и натужному  дыханию  жестокая  сеча.  Разменяв  в  первой  стычке
четверых витязей на пятерых  нехристей,  наследник  славного  княжеского
рода Никита  Одоевский  рубился  сразу  с  двумя  басурманами,  и  почти
проигрывал - но  только  "почти".  Вражеские  сабли  уже  несколько  раз
звякали по его бахтерцу,  но  тот,  с  Божьей  помощью,  держался.  Зато
боярские удары прорубали татарские халаты до живой плоти,  и  получившие
по несколько порезов нукеры морщились от боли и быстро уставали. Оружный
смерд  Храмцова  Семен  отбивался  от  третьего   уцелевшего   татарина,
подставляя под удары сабли свой щит, уже  порубленный  сверху  почти  на
ладонь, и время от времени взмахивал кистенем, норовя захлестнуть им  за
щит татарский. Другой смерд пытался справиться с молодым, непривычным  к
сшибкам мерином, скакавшим на месте, как взбесившийся  заяц.  Четвертый,
потерявший коня, пытался поймать скакуна своего барина.
   - Ну же, ну, - попадавшие на броню удары ощущались кожей даже  сквозь
поддоспешник. Никита Одоевский, заметив, что они стали  совсем  слабыми,
решил рискнуть, дал  шпоры  коню,  заставив  его  привстать  и  прыгнуть
вперед, и обрушился на одного из противников. Сумев отбить первый  удар,
второго степняк не выдержал, и клинок раскроил ему голову.
   Одновременно татарская сабля в очередной раз проскрежетала боярину по
спине -  и  опять  не  пробила.  Круто  развернувшись,  Одоевский  одним
движением снес басурманину голову, перерубив оба свисающих с шапки перед
ушами лисьих хвоста, и устремился на помощь смерду. Но  тому  наконец-то
повезло: захлестнувший край татарского щита грузик врезался в ключицу, и
у степняка сразу повисла правая рука. Его оставалось только  обезоружить
и связать.
   - Ну, жив Сергей Михайлович? - услышал Храмцов над  собой  заботливый
голос и увидел озабоченно склонившегося Семена.
   - Больно, - прошептал он слабым голосом.
   - Сейчас, барин, сейчас... - смерд набил в рваную рану большие  пучки
сушеного болотного мха, прикрыл сверху чистой тряпицей, потом, чтобы  не
выпало, перетянул все ремнем и осторожно поднял его в седло:
   - Усидишь, барин, или привязать? Хочешь, на спину положу?
   - Усижу... - к боярину Храмцову пришла уверенность в том, что  теперь
он выживет, а вместе с нею - прибавилось новых сил.
   Семен  наклонился  к  хрипящему  татарину,   перерезал   ему   горло,
перевернул на спину, снял  пояс,  ощупал  сапоги,  бока,  вытащил  из-за
пазухи какой-то сверток, переложил к себе. Прошелся по остальным  телам,
снимая оружие и наскоро обыскивая. Его  товарищи  тем  временем  собрали
коней. Вскоре отряд, увозя погибших и раненых, повернул к основной рати,
а на пятне вытоптанной травы осталось  лежать  восемь  одетых  в  халаты
скрюченных окровавленных тел.
   Дозор  вернулся  в  лагерь,  когда  рать  остановилась   на   ночлег.
Большинство воинов уже завернулось в медвежьи шкуры или  растянулось  на
войлочных подстилках, и только перед  дьяком  Адашевым  горел  небольшой
костер:  Даниил  Федорович  ждал  вестей.  Добрых,  тревожных   -   хоть
каких-нибудь. А потому появление небольшого отряда, да еще с полонянином
вызвало у него вздох облегчения.
   - Снимай бедолагу, - вставая,  распорядился  он,  -  Клади  ногами  в
костер. Да нет, сапоги можно не снимать. И так согреется.
   -  Нет...  Зачем?!  -  забился  в  сильных   руках   боярских   детей
искалеченный татарин. - Заче-ем?!!
   Тем не менее ратники, в которых вид убитых друзей не вызвал  приступа
дружелюбия, быстро исполнили приказ воеводы, смотав пленнику ноги вместе
и привязав их к ратовищу его же копья. Вечерняя степь огласилась  жутким
воем -  нехристь  орал  и  бился  головой  о  землю.  Дав  ему  испытать
достаточно боли, Даниил Федорович присел рядом и спросил:
   - Войско ханское где?
   - А-а-а... Пустите... Скажу, пустите!!!
   - Сперва скажи.
   - Дальше оно... Че-ерез реку переходит!!!
   - Давно?
   - Вчера подошло! Пу-устите, больно-о-о!!!
   - Обоз где?
   - Сза-а-ади!!!
   - Много войска переправилось?
   - Все почти... - татарин заплакал крупными слезами. - Отпустите, ради
Аллаха... Отпустите... Убейте, не могу... Не могу больше... А-а-а!!!
   -  Вытащите  его,  -  разрешил,  выпрямляясь,  дьяк.  -  И   оттащите
куда-нибудь в сторонку.
   Даниил Федорович знал, что делал, когда не дозволял прекратить  пытку
огнем, пока басурманин не скажет все.
   Потому,  как  для  вытащенного  полонянина  боль   не   прекратилась.
Полузапекшиеся в обугленных сапогах ноги продолжали ныть точно  так  же,
как если бы они  все  еще  оставались  в  огне,  а  никакой  надежды  на
смягчение страданий он более не имел.
   -  О  Аллах,  великий  и   всемогущий,   милостивый...   А-а-а!!!   И
милосердный... И всевидящий...
   Наконец кто-то из воинов устал от непрерывных воплей и просто заткнул
ему рот грязным подолом его же халата.
   -  Ну  что,  Варлам  Евдокимович,  -  улыбнулся  подошедшему   Батову
государев дьяк. - Вот, с Божьей милостью, и нащупали  мы  слабое  место.
Завтра начнем. Раз уж ты здесь, то слушай. Мыслю я доверить тебе  правое
крыло. Охватить ты их  должен,  окружением  напугать.  Основные  силы  я
поведу, вместо левого крыла Миус будет.
   - Что же ты у полонянина не спросил, сколько сил у хана, боярин?
   - Да то нам не интересно, Варлам Евдокимович, -  мелко-мелко  почесал
за ухом дьяк. - Нам их найти главное, да удар нанести. А много ли,  мало
ли... Мы не за золото, мы за Русь Святую биться  идем.  С  нами  Бог,  и
отступать нам не след...
 
*** 
 
   Когда в обширную гавань Балык-Кая нее одна за другой  вошли  полсотни
могучих боевых галер, она внезапно оказалась тесной. С высокими мачтами,
пушками  на  носах,  паутиной  весел,  торчащих  во  все  стороны,  суда
заполнили всю водную поверхность, и казалось истинным чудом, что они  не
сталкиваются друг с другом, ломая  весла  и  обдирая  черные  борта.  Но
галеры не просто укрылись в  гавани  от  возможных  штормов  -  они  еще
маневрировали, одна за другой  подходя  к  причальной  стене,  и  каждая
выплескивала на  камень  полсотни  плечистых  и  загорелых,  вооруженных
пиками и  ятаганами  усатых  молодых  янычар  с  матерчатыми  заплечными
мешками в руках.
   Отряды уходили в крепость, выясняли у забегавшегося начальника всегда
маленького  гарнизона,   где   он   отведет   им   место,   после   чего
обустраивались: бросив мешки на  землю,  выставляли  пару  караульных  и
уходили в город.
   Очень скоро неожиданные гости заполонили улицы, расхватали  на  рынке
все, что только там было съестного,  уволокли  неизвестно  куда  десяток
невольниц, успели устроить несколько драк с местными торговцами  и  едва
не  сцепились  насмерть  с  охраной  дворца  Кароки-мурзы  -  так,   что
султанскому наместнику даже пришлось самому  выходить  и  именем  Селима
успокаивать бунтарей.
   К полудню галеры высадили пять тысяч воинов и Бакы Махмуд, поняв, что
его казармы, донжон и двор  древнего  укрепления  не  способны  вместить
всех, начал выводить  новые  отряды  на  склоны  горы,  выбирая  ровные,
заросшие травой площадки возле стен. Однако галеры подходили и подходили
к пристани, и казалось, что им не будет конца. К  сумеркам  в  Балык-Кае
сошло на берег семнадцать  тысяч  янычар  -  сила,  способная  заставить
содрогнуться от ужаса любое существующее государство  планеты.  Отборное
войско султана окружило город плотным кольцом, словно взяв в осаду  -  и
это  было  недалеко  от  истины,  поскольку  противиться  самоуверенным,
высокорослым, сверкающим белоснежными зубами и золотыми цепями,  ходящим
в расстегнутых нараспашку рубахах воинам  не  рисковал  никто.  Торговцы
боялись заикнуться о ценах на забираемые товары,  хватаемые  за  стыдные
места татарки, не говоря уж о невольницах, не рисковали даже вскрикнуть.
Окрестные румы и караимы,  привозившие  на  рынок  плоды  своих  земель,
предпочли податься обратно в горные поселения. Горожане  тоже  предпочли
запереться в своих домах и терпеливо пережидали, чем все это кончится.
   Утром следующего дня в двери дворца Кароки-мурзы  постучал  янычар  и
громогласно заявил:
   - Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый  бей
и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша уже сходит на берег
и направляет сюда стопы своего коня!
   - Хоть  один  вежливый  человек  появился  в  этом  диком  городе,  -
пробормотал Кароки-мурза. - Не ломится в дверь с запыленным  лицом  и  в
грязном халате, а заранее извещает о визите. Фейха! Сюда, скорее!
   Слава Аллаху, после русского набега он уже  успел  купить  нескольких
невольниц.  Причем  достаточно  сообразительных,  чтобы  не  плакать   в
подушки, а стараться доставить удовольствие мужчине, от которого зависит
их судьба. Три умеют танцевать, тоже неплохо. - Фейха, - умоляюще сложив
ладони  на  груди,  обратился  мурза  к  прибежавшей   на   его   призыв
крупноглазой широкобедрой персиянке. - Обед должен быть самым вкусным  и
роскошным, какой только  ты  можешь  себе  представить.  Купи  или  вели
приготовить разные блюда, и проследи, чтобы сдобрили их по-разному. Я не
знаю, какие у него вкусы. Кофе... Ну, кофе у тебя всегда  самый  лучший.
Невольниц отправь  совершить  омовение,  попрыскай  цветочными  маслами,
переодень... Ну, приготовь, в общем. Что еще? Музыкантов найди. Пошли  в
город, пусть кого-нибудь приведут. И немедленно!  И...  И  умоляю  тебя,
Фейха, не попадайся ему на глаза. В этом доме ты прекрасней всех, а я не
хочу тебя лишиться.
   Персиянка, зардевшись, кивнула:
   - Я постараюсь, мой господин...
   Кароки-мурза облегченно перевел дух,  потом  заторопился  переодеться
сам. Опоясываться оружием не рискнул: а  ну,  гость  подумает,  что  его
опасаются или не доверяют? Но положил у стены на видном  месте  -  пусть
знают, что он не обленившийся чиновник,  не  знающий  вида  меча.  После
кроткого колебания переложил на видное место  и  драгоценный  султанский
лук.
   Снизу послышался громкий стук, и зычный голос:
   - Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый  бей
и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша уже сел  на  своего
коня и приближается к дому!
   Ага... Забывший про одышку наместник крутанулся на месте, отчего полы
халата высоко взметнулись, открыв серые атласные шаровары. Кажется,  все
готово.
   - Передайте своему господину, что его желает видеть высокочтимый  бей
и покоритель неверных могучий Касим-паша! Касим-паша спускается с коня!
   Кароки-мурза торопливо сбежал вниз и с  преданной  улыбкой  на  губах
застыл перед дверью.
   Створка распахнулась. В нее, внимательно зыркая глазами по  сторонам,
скользнули двое янычар, замерли по сторонам от  двери.  И  только  после
этого в проеме показался сам  командующий  гвардией  султана:  в  белом,
словно летние облака, тюрбане с большим яхонтом надо лбом, белом,  шитом
серебром, халате с высокими  плечами.  Под  халатом  проглядывала  белая
плотная куртка, тоже шитая серебром и украшенная жемчугом.
   Краешком сознания Кароки-мурза успел  подумать,  что  изнутри  куртка
наверняка проклепана железными пластинами и по сути  представляет  собой
красивый и дорогой доспех, но вслух, естественно, сказал совсем другое:
   - Как я рад видеть вас, досточтимый Касим-паша в своем убогом жилище!
   - Как я давно не видел вас, уважаемый Кароки-мурза! - раскрыл объятия
гость, и наместник, разумеется, не отказался от столь дружеского жеста.
   "Он считает нужным завести со мной хорошие отношения,  -  моментально
сообразил хозяин. - Значит, чует за мной какую-то силу".
   -  Входите  же,  входите,  -  отодвинулся   Кароки-мурза,   пропуская
военачальника внутрь. - Прошу простить ужасный вид, но  в  прошлом  году
тут все, все разорили проклятые язычники!
   - Ничего, - успокаивающе поднял руку Касим-паша. - Я прибыл сюда  как
раз для того, чтобы покончить с этим раз и навсегда.
   Он вошел во двор, огляделся, поцокал языком:
   - Тут приятно, очень приятно...
   Кароки-мурза действительно успел восстановить  после  разгрома  почти
все - даже фонтанчик в центре зеленого дворика. Но  сейчас  он  думал  о
другом: догадается кто-нибудь перенести приготовленный  для  гостя  стол
сюда, или нет?! Если паше приятно именно здесь, значит здесь и нужно его
принимать!
   Военачальник подошел к фонтану, опустил в него свои руки, омыл лицо:
   - Как хорошо!
   Кароки-мурза закрутил головой,  и  даже  открыл  рот,  чтобы  позвать
персиянку, но  тут  увидел  идущего  с  ковром  на  плече  кривого  Али.
Невольник скинул ковер, раскатал одним  сильным  движением.  Подбежавший
Сашка - мальчишка,  оставленный  мурзой  для  себя  после  прошлогоднего
похода, рассыпал на ковер подушки:, тоже убежал.
   - Да, такой дом  нужно  беречь,  беречь...  -  продолжал  восхищаться
гость. - И я сделаю это! Как думаете,  семнадцати  тысяч  янычар  и  ста
пушек, выделенных мне великим султаном Селимом,  да  продлит  Аллах  его
годы, хватит мне  для  освобождения  единоверцев  наших  в  Астархани  и
Казани?
   - Сто пушек... - мечтательно зажмурился Кароки-мурза, вспоминая, чего
удалось  добиться,  имея  всего  десять  стволов.  -   Ну,   разумеется,
досточтимый Касим-паша! Тем более, что с вами во имя этого святого  дела
пойдут еще десятк