ся румяной корочкой.
   - Я хочу написать письмо! - объявила Инга.
   Моментально несколько моховиков поднести ей тонкую  широкую  бересту,
острое стило, одно из существ раздавило  в  ладонях  горсть  алых  ягод,
подставило ей жирно перепачканные руки. Макая кончик деревянной  палочки
в эту странную чернильницу, Инга быстро написала:
   "Вот теперь ты меня точно не  найдешь!",  поставила  свою  подпись  и
положила бересту в корзинку:
   - Я хочу, чтобы вы  отнесли  эту  корзину  в  Каушту  и  подсунули  в
стекловарню. Сможете?
   Корзинка исчезла.
   - Ужин скоро будет готов, госпожа, - Инга увидела рядом с собой тело,
покрытое крупными каплями воды, и невольно зябко передернула плечами.  -
Вы позволите, я расчешу вам волосы, госпожа?
   - Дозволяю...
   Певица поднялась на холмик, уселась рядом с излучающим тепло  камнем,
тряхнула   головой,   распуская   волосы,   ощутила   ласковое   к   ним
прикосновение. Она прищурилась на закатное солнце и поймала себя на том,
что снова чувствует себя спокойной и счастливой.
   Инга сладко потянулась и в голос, от всей души, запела:
   Понимаешь, это странно, очень странно,
   Но такой уж я законченный чудак.
   Я гоняюсь за туманом, за туманом,
   И с собою мне не справиться никак.
   Люди едут за деньгами,
   Люди посланы делами,
   Убегают от обиды и тоски
   А я еду, а я еду за туманом,
   За туманом и за запахом тайги.
   Она осознала, что  вокруг  воцарилась  странная  тишина,  и  смолкла.
Маленькие существа, побросав свою работу,  собрались  вокруг,  изумленно
приоткрыв маленькие ротики. На деревьях расселись крылатые  разномастные
коты вперемешку летучими мышами, устроившимися не  правильно  -  головой
вверх. На берегу стояли монах, некое вконец несуразное чудище из сучьев,
коней и волочащихся длинных водорослей, несколько мохнатиков размером  с
собаку, но на задних ногах, из воды выглядывали девичьи головы.
   - Спой еще, госпожа, - попросил один из малышей.
   - Вам понравилось? - спросила Инга, и все зрители - и на земле, и  на
деревьях, и в воде дружно закивали головами.
   - Еще никогда со своего порождения я не слышал  ничего  подобного,  -
признался монах.
   Инга задумалась, глядя на них с некоторым сомнением,  потом  медленно
повернула перстень камнем наружу.
   - Вам нравится, как я пою?
   -  Очень  нравится,  госпожа,  -   сказала   болотница,   по-прежнему
расчесывающая ей волосы. - Нам никто и никогда не пел, госпожа. И уж тем
паче так красиво, как вы.
   Девушка рассмеялась,  снова  залюбовавшись  епископским  подарком.  И
первыми словами, что пришли ей в голову, были слова Владимира  Высоцкого
про этих самых обитателей славянских лесов.
   В заколдованных дремучих,
   Старых муромских лесах,
   Нечисть там бродила тучей,
   На проезжих сея страх,
   Будь ты конный, будь ты пеший -
   Заграбас-стают,
   Ну а лешие так по лесу
   И шас-стают
   Стра-а-ашно, аж жуть.
   А мужик, купец, иль воин,
   Попадал в дремучий лес,
   Кто по делу с перепою,
   Али с дуру в чащу лез,
   По причине по какой,
   Беспричин-н-ноли
   Только все как их видали, так
   И сгин-н-нули
   Стра-а-ашно, аж жуть.
   В заколованных болотах
   Там кикиморы живут,
   Защекочут до икоты,
   И на дно уволокут...
   Зловещие куплеты озорной  песенки  далеко  растекались  над  болотами
Северной Пустоши, подхватывались эхом в сосновых борах и дубовых  рощах,
катились над укрытыми вечерним туманом полями и стелились  над  озерами,
превращаясь  в  долгое  переливистое  завывание,  но  так  и  не  утихая
насовсем, находя слушателей везде -  от  древних  славянских  капищ  над
берегами Одера, до неведомых пока бородатым казакам Амура и Колымы.
   Забился, услышав грозный голос тайги, поближе к печке  усталый  вепс,
перекрестился застигнутый  на  дороге  одинокий  монах,  испуганно  сжал
бердыш стрелец островной крепости Орешек, дрогнули и  разметались  дымки
над могилой Отца варягов, сами собой зазвенели колокола Сергеева посада.
И только один-единственный человек не  встревожился  услышанным  звукам:
дерптский епископ, поставив кубок и отодвинув Регину,  подошел  к  окну,
оперся руками на толстые железные прутья, улыбнулся:
   - Инга...
   Он вздохнул, вернулся  к  столу  и  тряхнул  серебряный  колокольчик.
Госпожа Болева, понимая, что  сейчас  в  залу  кто-то  войдет,  стыдливо
навернула на себя шкуру.
   - Латоша, - узнал вошедшего воина хозяин замка. - Флора сюда позови.
   Сам дерптский епископ спустился в  подземелье  и  вскоре  вернулся  с
книгой в одной руке и небольшим мешочком в другой.
   - Вы меня звали, господин епископ? - шагнул в  малую  залу  начальник
стражи.
   - Да, я звал тебя, Флор. - Хозяин замка оперся обеими руками на стол,
угрюмой тенью нависая над древней книгой. - Ты служишь епископу верой  и
правдой уже второй десяток лет, не жалея своей жизни для спасения его от
опасностей и выполнения его приказов.
   - Да, господин епископ, - кивнул ливонец, не  очень  понимая,  почему
правитель говорит о себе, как о постороннем человеке.
   - Я убедился в твоей преданности, а потому хочу  доверить  величайшую
ценность, которая только есть в этом замке, - хозяин с нежностью  провел
пальцами по тисненому кожаному переплету.  -  Завтра  ты  отправишься  в
Лондон, найдешь там королевскую библиотеку и передашь ей от моего  имени
этот щедрый, этот ценнейший, этот величайший дар.
   Дерптский епископ подобрал с кресла свой  бархатный  плащ,  приподняв
книгу, расстелил его на столе, завернул свое сокровище в него и протянул
воину.
   - Если хочешь, можешь взять с собой любую охрану,  но  книга  обязана
любой ценой добраться до Лондона и попасть в королевскую библиотеку.  Ты
меня понимаешь, Флор?
   Стражник совершенно  не  понимал,  откуда  такая  торжественность  по
поводу пересылки  какой-то  старой  книги,  но  все  равно  кивнул:  ему
приказали, его дело исполнять, а не думать.
   Съездить в Лондон - это не  на  русские  мушкетоны  кидаться,  ничего
страшного.
   - Вот, возьми, - епископ положил поверх бархатного свертка кошелек. -
Здесь двадцать испанских дублонов и немного серебра. Это тебе на дорогу,
и надеюсь, что для выполнения поручения такой награды должно хватить...
   У Флора округлились глаза:  двадцать  золотых  дублонов!  Да  на  эти
деньги  можно  сбежать  на  Русь,  купить   там   хорошее   поместье   и
жить-поживать, забыв про все беды и заботы!
   - Я щедро вознаграждаю преданность, - глядя ему  в  глаза,  раздельно
произнес дерптский епископ. - Но  и  жестоко  караю  измены.  Эта  книга
должна попасть по назначению, и  тогда  все  остальное  меня  не  станет
беспокоить. Но если она не доберется до  цели...  Тогда  тебе  лучше  не
умирать, Флор. И не рождаться.
   - Я понял, господин епископ, - сглотнул латник.
   - Даю тебе ночь на сборы, - правитель протянул книгу и кошелек воину.
- Если не управишься, можешь поехать днем. Но чтобы к вечеру в  пределах
дерптского епископства тебя уже не было!
   - Слушаюсь, господин епископ, - поклонился Флор и попятился за дверь.
   Хозяин замка вернулся к столу, остановился, прислушиваясь  к  чему-то
внутри себя, потом вытянул  вперед  руку.  Кисть  заплясала  в  воздухе,
словно дворянский вымпел на свежем ветерке. Правитель усмехнулся, взялся
за кувшин, отодвинутый на самый край стола - но  даже  попасть  вином  в
кубок трясущимися руками оказалось весьма непросто.
   - Регина! - рявкнул он, подзывая зарывшуюся в меха женщину. - Налей!
   Двумя руками он поднес кубок к губам, осушил до дна, потом потребовал
еще. После второго на душе стало немного легче, и он опустился в кресло,
борясь с желанием побежать и  посмотреть,  что  там  делает  смертный  с
"Книгой Магли". Но он сдержался - главный шаг сделан, он смог расстаться
с сокровищем и отправить его в библиотеку. Теперь остается только ждать.
Смертные любопытны...
   Епископ прикрыл глаза, что-то зашептал, по очереди сгибая и  разгибая
пальцы. Получалось, пять дней. Вчера было шесть,  сегодня  пять,  завтра
четыре. Нет, не правильно.  Четыре  дня,  потому,  как  сегодняшний  уже
кончился. Всего четыре дня. Четыре дня солнца,  ветра,  сочных  ароматов
расцветшего мира, вкуса вина и мяса, шелеста листьев и красок цветов.  А
ведь только-только начинает теплеть, и  волны  ближнего  озера  начинают
напоминать своими прикосновениями горячий южный океан.
   - Надо съездить завтра на берег, - задумчиво  произнес  правитель.  -
Хочу омыться в нем, пока есть возможность.
   - Зачем? - пожала плечами женщина. - Если нужно,  я  полью  водой  из
кувшина.
   - Что бы быть чистым, - презрительно  дернул  краешком  верхней  губы
епископ. - Целиком.
   - Вы можете заказать хорошие духи. Из Франции, -  предложила  госпожа
Болева.
   Хозяин замка промолчал, но мысленно решил, что заставит  ее  вымыться
целиком, с ног до головы, и  не  просто  умыться,  но  и  оттереть  тело
песком. Страсть обитателей  здешних  земель  к  грязи  поражала  его  до
глубины души. Единственной женщиной во всей стране,  стремящейся  мыться
при каждой возможности, оказалась Инга - и ту русские назад уволокли.  А
остальные... Поначалу он думал -  это  только  в  Дерпте  провинциальные
горожанки такие. Оказывается, нет: благовоспитанная дама из  приморского
Гапсоля тоже боится смыть нанесенную месяц назад пудру. Обычай такой.  И
за четыре дня его не переломить даже в одном человеке.
   Но на следующее утро зарядил дождь, и правитель никуда не поехал.  Он
приказал затопить камин, и сидел перед ним,  словно  пытался  впитать  в
себя столько тепла, чтобы его хватило на положенные по договору два года
службы. Госпоже Болевой повезло - она так и осталась немытой,  поскольку
тучи разошлись только к концу четвертого дня, и епископ  долго  стоял  у
темнеющего окна, вглядываясь в просветы голубого  неба.  Ему  оставалось
времени только до первого луча, и он  знал,  что  в  ближайшие  двадцать
четыре месяца, семьсот тридцать дней всего этого он больше не увидит.
   - Мне холодно, - пожаловалась госпожа Болева.
   - Иди в комнату над лестницей, - распорядился правитель. -  Ложись  в
постель. Я поднимусь позднее.
   Женщина с удовольствием выполнила приказание, убежав из  продуваемого
сквозняком зала наверх и нырнув  в  мягкую,  нежную  перину  под  теплое
одеяло.
   Дерптский епископ разбудил ее незадолго до рассвета, уже раздевшись и
вытянувшись рядом.
   - Сядь сверху, - приказал он, не удосужившись какими-нибудь ласками.
   Регина, усилием воли разгоняя остатки  сна,  принялась  целовать  его
грудь, шею, живот, возбуждая не столько  господина,  сколько  оживляя  в
себе необходимое для  близости  состояние.  Опустила  руку  ему  на  низ
живота, убедилась,  что  главный  рабочий  орган  напрягся  до  предела,
перекинула ногу через священника, и мягко опустилась сверху, ощущая  его
проникновение.  Потом  принялась  слегка   подниматься   и   опускаться,
временами поигрывая бедрами вперед и назад или из стороны в сторону.
   Дерптский епископ закрыл глаза и отринул все мысли  сместившись  всем
своим  существом  вниз,  туда,  где  рождается   высшее   во   вселенной
наслаждение. Именно это состояние он желал испытывать в  свои  последние
мгновенья.
   Небо осветилось  первым  предутренним  сполохом,  и  вечную  сущность
потянуло, потянуло, словно исчезла опора под ногами и он начал  рушиться
из  прочного,  материального,  уже  обжитого  тела  в  темную   холодную
бездну...
   - А-а-а!
   Регина облегченно откинулась, перевела дух:
   - Вам было хорошо, мой господин?
   - Да, хорошо, - рассеянно кивнул правитель,  поднес  к  своим  глазам
ладони, покрутил их перед лицом, перевел взгляд на свое тело, на лежащую
рядом женщину, потом неожиданно громко расхохотался и вскочил  на  ноги,
принявшись отплясывать какую-то дурную джигу.
   Шум привлек внимание слуг - в дверь громко постучали.
   - Кто там?
   - Вам что-нибудь нужно, мой господин?  -  заглянул,  приоткрыв  узкую
щелочку, воин.
   - Латоша?! - ткнул в него тонким длинным пальцем хозяин замка.
   - Да, мой господин...
   - Принеси мою сутану, рыцарский завтрак, уберите перину и верните мою
постель. А эту, - он указал на Регину, и щелкнул пальцами, словно  забыв
нужное слово. - А эту: повесить.
 
Глава 5 
Цена слова 
 
   Нислав сидел на крыльце, жмурился на солнышко и краем глаза наблюдал,
как  Зализа,  прогуливаясь  по  двору,  играет  своей  булатной  саблей,
описывая вокруг сверкающие круги, обрывая их в стремительные  выпады,  а
то, подойдя к сметанному близ ворот стогу,  принимался  подрубать  самым
кончиком выпирающие во все стороны травинки.
   Расставленные вокруг двора, задними стенами на улицу, сараи, конюшни,
скотные навесы, рубленные склады хорошо гасили  городской  шум,  и  было
слышно, как клинок со свистом режет  воздух.  Дворня  на  всякий  случай
попряталась по углам, лошади и свиньи перестали издавать  всякие  звуки,
словно предвкушая - а на ком пожелает опробовать опричник  острие  круто
изогнутого оружия.
   Барин нервничал. Больше недели в Москве, а к царю так и  не  позвали.
Хотя и по службе стыдиться нечего, и рубежи крепки, и  крамолу  раскрыл.
Не привык, видать, еще к службе. Нислав,  прежде  чем  гикнуться  в  эти
времена, успел отработать в патрульно-постовой службе несколько  лет,  и
четко усвоил основной закон: сделаешь чего хорошего, никто  не  заметит.
Нашкодишь - вызовут к начальству и вставят пистон. Потому и понимал, что
нервничает командир зря. Раз не вызывают - значит довольны, все хорошо.
   - Едут, едут! - закричали откуда-то с чердака, и внезапно засуетились
подворники, кинулись к воротам, скидывая тяжелый засов.
   Опричник вложил саблю в ножны, отошел к бадье, в которой грелась вода
для скота, зачерпнул обеими ладонями, плеснул себе в лицо:
   - Хорошо!
   Андрей Толбузин влетел во двор в сопровождении  еще  четырех  конных,
спрыгнул на утоптанную землю, небрежно отшвырнув поводья:
   - Уф, получилось! Сказывал  я  сегодня  государю  и  про  крамольника
твоего, и про тебя. Ты уж не обессудь, Семен, но про бой  огненный,  что
боярин супротив войска конного учинил, пришлось пересказать.  Потешил  я
Ивана Васильевича этим, потешил... Завтра видеть тебя желает. Уф...  Ну,
чего здесь паришься? В трапезную пошли.
   Они вошли в дом, в  обширную  пустынную  комнату  с  длинным  столом.
Зализа сел рядом с боярином, провел рукой по скатерти:
   - Не потчует никто... Ты пошто по сей день не женился, Андрей?
   - Не жалует этого государь, - сморщившись, мотнул головой  боярин.  -
Ой, не жалует в своей избранной тысяче. Хочет, чтобы думы все  только  о
Руси были, а не о гнезде своем.
   - А как же мне подарок к свадьбе прислал?
   - Ну, сравнил, - Толбузин стряхнул с плеч шубу. - Ты где? На  рубежах
дальних. Только и слышно, то свенов побил, то  ордынцев  ливонских,  то,
вот, епископа  ощипал.  Про  супругу  ничего  неведомо,  а  про  подвиги
постоянно вести приходят. Потому и позволяется многое. А здесь: весь  на
виду, как уж на крыше. Слабости никакой  не  спустят.  Тут  же  царю  на
шепчут.
   - А правду говорят, - подал голос Нислав, -  что  царь  Иван  Грозный
чуть не каждый день людей казнил или пытал вся...
   Закончить фразу ему не удалось, поскольку пришедшаяся в  ухо  оплеуха
опрокинула его со скамьи, под  ребра  пришелся  пинок  ноги,  в  воздухе
сверкнула сабля.
   "Убьют", - понял милиционер, проклиная свой  невоздержанный  язык,  и
скребя пол ногтями,  пытаясь  отползти  назад,  подальше  от  занесенной
Зализой сабли.
   - Стой! - перехватил оружную руку Толбузин.
   - Я государю сказывал, ты вместе со служилым, бой видевшим,  придешь.
Нехорошо получится, коли признаем, что за  слова  охальные  намедни  его
зарубили, или запороли, как положено.
   - От блин, - прошептал бывший патрульный.
   - Теперь понятно, как обет молчания люди дают.
   - Откель знаешь? - навис над ним хозяин дома.
   - Читал... - Нислав осекся. Не мог же он сказать,  что  его  этому  в
сельской школе учили?!
   - В письмах подметных?
   - Ага, в них, - тут же схватился за подсказку  патрульный,  покосился
на Зализу и уже от себя добавил:
   - Когда в Иван-город заезжали, у причала видел.
   - Выбросил кто-то листок поганый, - опричник еще раз саданул его  под
ребра, - а ты читаешь.
   Нислав воспринял пинок с облегчением - кажись,  пронесло,  резать  не
станут.
   - Вставай, - разрешил Толбузин, возвращаясь к столу. - Семен,  крикни
в дверь, распустилась дворня вконец! Привыкли, что в кремле трапезничаю,
так теперь и вовсе кормить перестали. Крикни, жрать барин хочет. Сей час
пирогов на столе не станет, запорю каждого  второго  к  песям  собачьим!
Новых куплю, посноровистей. А ты, - повернулся он к Ниславу, - тебе  вот
что скажу, служивый... Дети  есть?  Отца  с  матерью  помнишь?  Так  вот
государю нашему, когда  ему  всего  семь  годков  стукнуло,  бояре  мать
отравили. Князя Телепнева, которого он за отца почитал, у него на глазах
убили, бабок  всех,  нянек  повитух,  что  с  детства  выхаживали,  кого
поразогнали, кого зарезали. И остался он один, как щенок  в  лесу  диком
брошенный. И общались с ним бояре, как скоморохи с медведем лесным - как
народу показать, так принарядят, как не нужен - так на цепь и  в  чулан.
Хорошо, перед совершеннолетием, как заколоть его собирались,  митрополит
Макарий головой рискнул, да его  именем  боярина  Воронцова  из  темницы
выпустил, да князей Глинских призвал. Отстояли юного царя, спасли... Так
вот слушай меня, Нислав. Коли государь на улице пальцем на кого  укажет,
и молвит: "Помню его", я того выблядка голыми руками на  месте  разорву.
За  муки,  мальчонке  невинному  учиненные,   за   предательство   стола
всероссийского, за кровь  на  руках  их,  за  подлость  душевную.  Сразу
разорву, приказа спрашивать не стану.
   Нислав представил себя на  месте  царя  -  как  бы  ему,  первоклашке
пришлось  бы  увидеть  смерть  матери   и   отца.   Представил,   каково
сынишке-несмышленышу придется, прирежь кто его с Матреной у мальчонке на
глазах, и ладони его невольно сжались в кулаки:
   - Прости меня, боярин... Не знал...
   - А ты знай! - грохнул Толбузин кулаком по столу. - Знай! Знай, через
что государь твой прошел к помазанию Божьему! Милостив наш царь,  только
самых поганых тварей наказал, одного Андрея Шуйского  казнил,  остальных
изгнал с глаз долой. Разбежались они по становищам татарским, по  дворам
европейским, и стонут  в  голос,  выродки,  как  мучили  их  на  Руси  и
истребляли, как плох наш Иван Васильевич, что шею свою из-под сапога  их
вонючего вынул. Да письма подметные боярам пишут, про долю тяжкую народа
русского, Богом избранного.
   Двери трапезной распахнулись, и  слуги  хлынули  внутрь,  неся  сразу
много кубков, кувшинов, блюд с пирогами, да мясом, да рыбой, да зеленью.
   - Диссиденты, - понимающе кивнул патрульный. - Всегда одинаковы.
   - Благодарить Господа нужно, что царя такого нам дал, - спокойно,  но
в полный голос продолжил Андрей Толбузин. - Душой не ожесточился,  умен,
отважен. Когда Казань брали и ратники наши дрогнули, самолично на  улицы
окровавленные бросился, на сабли татарские, за  собой  ополчение  повел,
гибели ничуть не страшась.
   - Под Тулой самолично нас в атаку повел, - добавил от себя Зализа.  -
Помню, все обогнать его пытался, да не смог...
   - А коли царь на кого укажет, -  неожиданно  перебил  их  Нислав,  из
головы которого все  не  уходил  образ  первоклассника,  стоящего  возле
мертвых родителей, - Вы мне тоже скажите.  Рвать  таких  нужно.  Каленым
железом выжигать, чтобы другим неповадно было. Всех.
 
*** 
 
   Для поездки в царские палаты слуги заложили карету. Попытки Зализы  и
Нислава предложить верховую поездку боярский сын отмел сразу - на  прием
к государю только в запряженном  цугом  экипаже,  и  никак  более!  Зато
опричник так же категорично воспротивился попытке одеть его в шубу:
   - Нет, Андрей. Я - нищий порубежник и в