пересохшую траву с  редкими  проблесками  зелени,  оставляя  после  себя
травяные пеньки от силы миллиметровой высоты. Пастухи при виде всадников
низко  кланялись,  а  когда  навстречу  попался  табун   -   разразились
приветственными криками, после чего молодой паренек  вскочил  верхом  на
неоседланного жеребца и радостно умчался вперед.
   Само стойбище показалось часа через два  -  полтора  десятка  укрытых
шкурами шатров со стенками, до высоты  человеческого  роста  выпирающими
наружу, а потом круто изгибающимися и сходящимися на конус, с отверстием
на самой макушке. Самый крупный из таких походных домов составлял  около
десяти, а самый маленький - порядка трех метров в диаметре. От  стойбища
далеко вокруг пахло дымом, мясным варевом,  человеческим  потом  -  даже
ночью не заблудишься.
   - Да живет мурза Алги! Да  здравствует  Алги-мурза!  Долгие  лета!  -
высыпая из шаров, либо подбегая со стороны степи, с  искренней  радостью
вопили кочевники.
   - Мой род, - с нарочитой небрежностью пояснил татарин. -  Коли  через
мои земли проезжаем, сегодня праздновать станем.
   Он спешился перед самым  крупным  шатром,  небрежно  постукивая  себя
плетью по ноге, шагнул внутрь, откинув  полог.  В  стороны  поползли  на
карачках, тыкаясь лбами в ковры и пятясь задом наперед, какие-то старики
в замызганных, просаленных халатах, цвет  которых  было  уже  невозможно
определить. Посреди шатра тускло, но жарко тлели угли небольшого  очага,
за ним, возле небольшого возвышения, почтительно  склонилась  девушка  в
широких шароварах и короткой  войлочной  курточке,  прикрывающей  только
плечи и грудь, оставляя на  всеобщее  обозрение  бархатистый  животик  с
какой-то  блесткой  и  низ  спины.  Перед  возвышением   стоял   большой
серебряный  поднос  с  тонконосым  медным  кувшином   и   полупрозрачной
фарфоровой пиалой.
   - Еще одну принеси, - небрежно бросил Алги-мурза.
   Девушка стремглав убежала, а татарин принялся неспешно усаживаться на
возвышении; подогнул ноги, опустился,  сдвинул  ножны  назад,  чтобы  не
мешали, покачался из стороны в сторону, как бы проверяя - все ли удобно,
все ли кости и мышцы на своих местах. Потом с таким же тщанием подоткнул
под колени полы халата. Приглашающим жестом  указал  русскому  на  ковер
возле левого угла возвышения.
   Тирц бухнулся туда небрежно, озаботившись лишь о том, чтобы не  сбить
ногами поднос. Алги-мурза  взялся  за  рукоять  кувшина  и,  придерживая
крышку, наклонил носик в сторону гостя.
   Подбежавшая девушка еле успела подставить под  прозрачную  коричневую
струйку драгоценную китайскую пиалу.
   Хозяин невозмутимо наполнил ее  примерно  до  половины,  потом  налил
столько же себе, опять же жестом предложил угоститься.
   Русский отпил пару глотков, облизнулся, одобрительно крякнул:
   - Хороший чаек, ароматный. Индийский, небось?
   - Китайские купцы привозили, - кивнул Алги-мурза и повернул голову  к
девушке:
   - Пусть на улице дастархан накроют, молодого барашка зарежьте.  Гость
у нас от Кароки-мурзы. Праздник будет. Пусть русских полонянок  соберут.
Они нас развлекать станут.
   - Полдня пути потеряем с праздником, - хмуро отметил Тирц.
   - Ну, что ты, Менги-стр, - развел руками. - После сытного и  хорошего
отдыха в родном кочевье и  дорога  становится  короче,  и  кони  быстрее
бегут, и усталость позже наступает.
   - Наплел-то, наплел, - хмыкнув, покачал  головой  гость,  допил  чай,
пожал плечами. - Впрочем, все одно сентябрь... До  жатвы  не  успеем,  а
посевная не скоро. Черт с тобой, празднуйте.
   Алги-мурза предпочел не заметить ничего обидного в его словах,  снова
взялся за кувшин и аккуратно,  ровно  наполовину  наполнил  пиалу  гостя
ароматным напитком. Ничего, дорогой Менги-стр, сейчас ты  увидишь  очень
приятное зрелище.
   Чаепитие растянулось надолго - невольница меняла  кувшин  на  горячий
четыре раза. И хотя  русский  оказался  никудышным  собеседником  -  все
больше молчал, бессмысленно уставясь прямо перед собой, и  лишь  изредка
похваливал крепко заваренный чай, - предвкушение  мести  превратило  для
Алги-мурзы ожидание в немалое удовольствие.
   Наконец,  полог  шатра  откинулся,  за   ним   появился   почтительно
склонившийся старик, и хозяин поднялся:
   - Вот и угощение готово. В нашем кочевье всегда рады дорогому гостю.
   Накрытый на улице дастархан мало отличался от убранства шатра: те  же
выстеленные на землю ковры, небольшое возвышение для  хозяина  стойбища.
Разве только вместо медных кувшинов стояли  глиняные  крынки,  да  пиалы
были не фарфоровые, а деревянные. Воины стойбища толпились у шатров,  не
смея приблизиться к скудному угощению до разрешения господина. Таковыми,
впрочем, являлись все мужчины, начиная с тех, у кого только пробился  на
верхней губе нежный пушок, и заканчивая стариками,  что  вот-вот  начнут
ронять потяжелевшую саблю из рук. Детей  и  татарских  женщин  видно  не
было, а вот сбившиеся в кучку юные полонянки, одетые кто в еще  сарафаны
или платья со множеством юбок, в высоких убрусах или платках, а кто  уже
в шаровары и мужские полотняные рубахи или короткие курточки, с  испугом
смотрели по сторонам, пытаясь угадать, что ждет их на этот раз.
   Алги-мурза неспешно подошел к возвышению и опять  долго  и  тщательно
усаживался на почетном месте. Потом жестом пригласил гостя опуститься от
себя  по  правую  руку,  взмахом  руки  предложил  прочим  соплеменникам
занимать места. Потом наполнил кумысом чашу гостя,  свою,  поднял  перед
собой:
   - Как хорошо оказаться в родном кочевье. Здесь  и  воздух  сочнее,  и
небо выше, и кумыс слаще.
   Он отпил немного перебродившего  кобыльего  молока,  наслаждаясь  его
кисловатым, прогоняющим жажду привкусом и  трудно  передаваемой  словами
щекотливостью - словно пенится по  языку  перекат  горного  ручейка.  Не
удержавшись, снова налил полную пиалу и еще раз выпил.
   Появились двое литовских мальчишек-невольников. Босые, одетые  только
в короткие, до колен, изрядно потертые штаны, они вдвоем  несли  большое
серебряное блюдо с головой барана и  бараньем  седлом,  поставили  перед
мурзой, убежали. Минуту спустя мальчишки принесли  еще  одно  серебряное
блюдо, с правой лопаткой и частью ноги, остановились перед  возвышением.
Хозяин кивнул в сторону гостя, и блюдо поставили перед ним.
   Татары    настороженно    переглянулись    между    собой,     начали
перешептываться: русский получил себе целое блюдо!  Все  -  и  для  себя
одного! Да еще с правой лопаткой!
   По древним  обычаям,  любое  животное,  подстреленное  на  охоте  или
заколотое в стойбище, всегда раз делывалось на  двадцать  четыре  части,
которые, по числу гостей, раскладывались либо на двадцать  четыре,  либо
на двенадцать блюд.
   И каждый гость получал либо целое блюдо, либо, когда гостей много,  с
одного блюда ели двое или трое. Каждая часть тела имела свое -  почетное
или оскорбительное значение. Конечности ног,  кишки  и  хвостовые  кости
обычно   оставлялись   слугам,   очищавши   внутренности,   невольникам,
мальчишкам, которые подкладывали катыши кизяка  под  котел.  Грудинка  и
мелкие куски передней части полагались женам. Голова и тазовая  часть  -
хозяину стойбища, главе рода. Лопатки -  его  ближайшим  помощникам  или
особо почетным гостям.
   Русскому, посаженному по правую руку от хана, подали отдельное  блюдо
с правой лопаткой - и это в то время,  как  родовитые  татары  вынуждены
были есть по двое, по трое из блюда! Да еще русских невольниц позвали  -
неужто освободит? Отдаст гостю?
   Алги-мурза, жуя отрезанное ухо, дождался, пока угощение получат  все,
потом вытер пальцы о халат и взмахнул рукой:
   - Эй, русские! Девки! Скучно нам так есть. А  ну-ка,  потанцуйте,  да
спойте нам  для  отрады!  -  Он  налил  себе  кумыса,  отпил,  и  грозно
прикрикнул:
   - Ну же, не стойте!
   Полонянки, дрогнув, разошлись в стороны и принялись кружиться, что-то
неразборчиво запевая на разные голоса и  перебивая  друг  друга.  Однако
вскоре с песней разобрались и затянули нечто однотонно-заунывное.  Песню
русских рабов.
   Хозяин кочевья тем временем с помощью тонкого  ножа  оттяпал  барашку
нижнюю челюсть, быстро ее обгрыз, ударом оголовья разломил на три части.
   - Срамно вы одеваетесь, русские, - громко крикнул он невольницам. - А
ну, в кого я костью попаду, что-нибудь из тряпья своего снимайте!
   Он размахнулся и первым же обломком попал в живот курносой девушке  с
яркими  веснушками.  Та   испуганно   вздрогнула,   а   мурза   довольно
расхохотался:
   - Снимай!
   Тревожно оглядываясь, словно надеясь на неожиданную помощь, полонянка
немного помедлила, но после второго окрика развязала веревку  и  скинула
на землю юбку, под которой оказалась еще одна. - Чего встала? Танцуй!  И
пой! Мурза тут же запустил в нее  вторым  куском  бараньей  челюсти,  но
промахнулся. Третьим -  невольница  увернулась.  Хозяин  кочевья  ощутил
азарт и принялся торопливо обгрызать  баранье  седло,  очищая  костяшку.
Прочие татары тоже оживились. Идея  понравилась,  и  в  полонянок  то  с
одной, то с другой стороны дастархана полетели суставы и  куски  костей.
Одна из них попала в веснушчатую девку, и та  снова  сняла  юбку  -  под
которой оказалась еще одна! Мурза  заливисто  рассмеялся,  срубил  ножом
кусок кости вместе с  суставом  и  метким  броском  угодил  облюбованной
жертве в плечо:
   - Снимай! - Алги-мурза точно видел, что эта юбка последняя: уж  очень
четко обрисовывались под тканью девичьи ноги. И  точно  -  вместо  того,
чтобы скинуть очередную юбку, полонянка развязала  и  уронила  на  землю
платок, оставшись простоволосой перед многочисленными мужскими взорами.
   Другие пленницы тоже попадали  под  град  костей  и,  останавливаясь,
снимали то одно, то другое, после чего снова начинали танцевать и тянуть
свою заунывную песню. Хуже всего досталось тем, кто носил сарафаны:  под
этим единственным платьем у них не имелось ничего, и  рабыни  продолжали
свой танец и  песню,  оставшись  совершенно  обнаженными,  пытаясь  лишь
стыдливо прикрыть срамные места.
   Возбужденные  татары  меткими  бросками  спешили  раздеть  остальных.
Престарелый же Алаим, не в силах обуздать желание, подозвал к себе  одну
из обнаженных полонянок, приказал опуститься на колени  и  сладострастно
тискал, запустив одну руку ей между ног, а другой сжимая грудь. Пленница
продолжала укрываться руками, но  противиться  не  смела  -  лишь  мелко
подрагивала нижняя губа.
   Алаим поднялся и пошел к ближайшему шатру, волоча девку за собой.  От
нижнего края дастархана поднялись трое  безусых  юнцов,  уже  очистившие
масталыги на одном для троих блюде и, воровато оглянувшись  на  соседей,
позвали к себе голенькую девчонку примерно своего возраста  -  с  только
намечающейся грудью и тонкими ножками, - повели ее за другой шатер.
   Да, это было именно то, на что рассчитывал Алги-мурза! Пусть  русский
полюбуется, как татары развлекаются с его землячками! И ведь  ни  самому
обижаться,  ни  Кароки-мурзе  жаловаться  нечего:  приняли,  как  самого
дорогого гостя. Лучшее место указали, лучшие куски угощения дали,  песни
и танцы для развлечения устроили. А что девки для развлечения из тех  же
мест, что и сам гость - так какие есть полонянки, те и  развлекают.  Эх,
хорошо бы еще, чтобы среди них какая-нибудь знакомая русского оказалась,
или родственница. Чтобы видел он,  как  вынуждена  она  ублажать  собой,
своим телом самого занюханного, нищего татарина, - и сделать  ничего  не
мог!
   Хозяин кочевья осторожно покосился на  гостя,  надеясь  увидеть,  как
играют желваки на его  скулах,  как  он  стискивает  зубы,  не  в  силах
вмешаться, как пытается сохранить внешнее спокойствие и погасить в  душе
своей бурю  гнева  и  ненависти.  Однако  вместо  напускного  равнодушия
обнаружил на лице Менги-стра лишь легкое удивление. Причем смотрел не на
поющих, уворачиваясь от летящих костей, девок, а в другую сторону.
   - Кто это? - поинтересовался русский, ощутив на себе его внимание.
   - Дед Антип, -  проследил  взгляд  хозяин.  -  Невольник  смоленский.
Старый уже, разум отсох, руки слабые. Вот и ползает вместе  с  собаками,
подъедается.
   Лысый, с трясущийся головой, старик в халате, протертом до того,  что
через множество прорех наружу торчали клочья ваты, ползал позади стола и
пытался углядеть себе какой-нибудь  объедок.  Но  татары  в  большинстве
сидели пока плотно, а на блюдах тех, кто поменял дастархан  на  сладости
полонянок, не осталось ни единой мясной нитки.
   - Зачем он вам нужен? - поинтересовался гость.
   - Да не нужен он, - пожал плечами мурза. - Старый уже.
   - А чего тогда ползает здесь?
   - Так, объедки собирает,  вместе  с  собаками.  Кто  же  его  кормить
станет, из ума и сил выжившего?
   - Так какого хрена он тут у вас живет?
   - Всю жизнь при роде прожил, -  опять  не  понял  татарин.  -  Вот  и
ползает вокруг, куда ему деться?
   Русский  замолчал,  и  хозяин  опять  заинтересовался   невольницами.
Одетыми оставалось всего четверо: веснушчатая в одном платье, еще  одна,
столь же удачливая полонянка, и  две  в  татарских  одеждах.  Обеим  уже
пришлось снять верхнюю часть одежды, но  они,  прикрывая  грудь  руками,
успешно уворачивались от летящих Костей.  Мурза  объел  остывающее  мясо
сверху седла, разломил его пополам, сгрыз  остатки  волокон  с  меньшего
куска и метнул в понравившуюся с самого начала цель... Промахнулся.
   Эх, будь русский каким-нибудь просителем - приезжают  иногда,  умоляя
иконы им  вернуть,  или  родичей  позволить  выкупить...  Вот  тогда  он
Менги-стра  самого  заставил  бы  кидать  костяшки  в   полонянок,   как
миленького. Кидал бы, и на минуту отвернуться б не смел.  А  доверенного
Кароки-мурзой спутника особо заставишь головой по сторонам не вертеть.
   Дед Антип засопел слева, громко причмокнул. Не  повезло  ему  в  этот
раз: ни мяса на блюдах не осталось, ни костей  -  все  перекидали.  Один
только русский перед грудой объедков сидит, лениво догрызая  верх  ноги.
Старик  осторожно  подполз  к  нему,  тихонько   просительно   почавкал.
Менги-стр покосился вбок, и потом коротко и резко взмахнул рукой.  Антип
странно дернул головой и уткнулся лицом в ковер.  Грудь  его  больше  не
шевелилась, руки обмякли. Он был убит настолько быстро и  бесшумно,  что
никто, кроме самого хозяина кочевья, ничего не  заметил.  Ни  крови,  ни
вскриков - русский брезгливо отер  ребро  ладони  о  ковер  и  продолжил
трапезу.
   Алги-мурза мгновенно потерял интерес к празднику. Теперь он  понимал,
что никакие землячки, насилуемые татарами по  шатрам,  никакие  насмешки
над полонянками гостя действительно ничуть не волнуют. Хоть кишки им тут
всем выпусти - у него даже аппетит не испортится. Да  еще  дед  Антип...
Никчемный, конечно, невольник, хвоста ослиного не стоит.  Вот  только...
Только  помнил  еще  мурза  свою  няньку,  грудастую  Дашу,  ее   теплые
прикосновения и отряхивающие его, упавшего несмышленыша, большие розовые
руки. Помнил Витолда, сперва ходившего у седла, а потом долго  ездившего
позади, пока татарчонок окончательно не прирос к  скакуну.  Сейчас  они,
наверное, тоже  ничего  не  стоят...  И,  разумеется,  мурза,  владеющий
четырьмя кочевьями, подавать им  пиалу  с  водой  на  смертном  одре  не
помчится. Но вот  так...  Подползти  к  гостю  за  косточкой  милости  и
уткнуться  в  землю...  Увидеть  такое,  или  просто  узнать  про  такую
кончину... ему бы не хотелось.
   - Эй, ты!
   Он подозвал к  себе  веснушчатую  невольницу,  все  еще  продолжавшую
танцевать с тремя другими, и  когда  она  подошла  на  несколько  шагов,
небрежно запустил в нее оставшуюся  от  седла  кость.  Теперь  полонянка
уворачиваться  не  посмела,  и  мурза  попал   ей   в   плечо.   Девушка
остановилась, наклонилась к подолу платья  и  сняла  его  через  голову,
обнажившись снизу доверху. Широкие бедра, пологие бока,  большая  грудь.
Хороши все-таки русские пленницы!
   Мурза поднялся, крякнул, разминая затекшие ноги, взял ее  за  руку  и
пошел к шатру: не прилюдно же ее брать! Чай, не в набеге.
   Ожидавшей внутри невольнице он махнул рукой, прогоняя наружу,  скинул
халат и принялся развязывать шаровары:
   - На четвереньки становись, подставляй задницу. И плечи вниз  опусти,
чтобы твоя дырка вверх выпирала.
   Он встал позади принявшей указанную позу пленницы, попробовал  рукой:
влажная давно, ждет милости господина. Уверенно вошел - как и полагается
повелителю и господину. Начал пробиваться вперед,  к  самому  ее  нутру,
одновременно скользнув руками по обнаженной спине, потом опустив вниз  и
сжав ладонями обнаженные груди. Невольница  жалобно  застонала  и  мурза
ощутил, как внизу живота зарождается  раскаленный  шар,  который  спустя
мгновение выплеснулся вперед, и ушел в лоно ее, женщины, - и она ощутила
этот жар, громко закричав и вытянувшись на ковре.
   Алги-мурза лег рядом,  немного  отдохнул.  Потом  поднялся,  подтянул
шаровары и завязал поясную веревку. Невольница тоже вскочила, но  хозяин
кочевья успокаивающе махнул на нее рукой:
   - Лежи, не уходи.  Сейчас  поем  немного  и  вернусь,  еще  раз  тебя
опозорю. Так ведь у вас считается?
   Полонянка кивнула.
   - Вот и жди.
   Перед дастарханом осталось всего пяток рабынь, причем в  шароварах  -
одна. Но под непрерывным потоком костяных кусков долго она  продержаться
не  могла.  Заметно  поредело  и  число  гостей  -   пленницы   уходили,
естественно, не сами. Русский,  почти  полностью  истребив  предложенное
мясо, с видимым удовольствием пил кумыс,  иногда  лениво  поглядывая  на
пытающихся изобразить танец голых женщин.
   Вернувшись на свое место, мурза взялся за холодную голову, расколотил
череп, жадно выгреб ладонью мозг,  проглотил  его,  старательно  облизав
пальцы. Оглядел еще не разошедшихся гостей:
   - Шаукат, - окликнул он опытного нукера, которого в последнем  набеге
ставил сотником. - Когда гость устанет и соберется отдохнуть, положи его
в отдельном шатре. И выстави охрану:  его  жизнь  доверена  нашему  роду
самим беем Кароки-мурзой.
   - Да, господин, - поклонился тот.
   - Если хочешь взять  на  ночь  невольницу,  Менги-стр,  -  повернулся
хозяин кочевья к гостю, - выбирай любую.
   Тот  поддернул  верхней  губой,  выражая  полное  свое  презрение   к
увиденным полонянкам.
   "А ты как думаешь?! - мысленно возмутился мурза. - Что я тебе татарку
на ночь пришлю?! Не хочешь русскую бабу - спи один!"
   Вернув нож на пояс, Алги-мурза метнул  расколотый  череп  в  пленниц.
Никуда не попал, но смех и крики одобрения  среди  татар  вызвал.  Потом
поднялся и ушел в свой шатер.
   Веснушчатая,  как  он  и  приказал,  лежала  на  ковре  возле   почти
прогоревшего очага. Увидев господина, она  поднялась  на  четвереньки  и
уткнулась лицом в ковер, принимая предыдущую позу.
   - Подбрось кизяка в огонь, - распорядился хозяин,  скидывая  халат  и
расстегивая пояс. - За моим местом у  стены  ватная  подстилка  лежит  и
одеяло, атласом обшитое. Постели там у края и ложись на спину.  На  этот
раз я хочу тебя видеть.
 
*** 
 
   Утреннее желание Алги-мурза удовлетворил тоже с полонянкой,  на  этот
раз оставив своих жен совершенно ни с  чем.  Пленница  ему  понравилась:
холодная,  но  покорная  вначале,  она  быстро  вспыхивала  в   объятиях
господина,  становясь  страстной  и  жаркой.  Вся  из  себя  гладкая   и
бархатистая, без оспин и почти без родинок.  Такую,  пожалуй,  продавать
жалко, хотя цену за нее дадут изрядную. И при стойбище в общем услужении
жалко оставлять: или ошпарят на кухне, или подростки ненасытные  спортят
- весь жар отобьют, сладости и способности к ласке лишат. В общем,  либо
шрамов получит, либо холоду наберется. Ни золота тогда от нее не станет,
ни удовольствия.
   Хозяин кочевья еще колебался, хотя  единственный  вывод  напрашивался
сам собой...
   - Тебя как зовут?
   - Даша, - потупила полонянка глаза.
   - Покажи руки.
   Невольница, ничего