ть ее или мадам Ришар, поэтому я  попросила  одного
из стражников, Жильбера, передать ее незнакомцу, когда он  в  следующий  раз
посетит Консьержери, что он обязательно сделает. Незнакомец вознаградит  его
за это четырьмя сотнями луидоров.
   Жильбер взял эту записку, но потом испугался и покарал  ее  мадам  Ришар.
Она сочувствовала мне, но не хотела, рисковать своей головой и  показала  ее
Мишони. Оба этих человека были  хорошими,  они  жалели  меня,  но  они  были
слугами Республики. Они не хотели предавать меня, поэтому Мишони посоветовал
мадам Ришар предупредить меня об опасности подобных действий для всех нас.
   Если бы Жильбер ничего не сказал,  то  все  бы  окончилось  благополучно,
просто это была бы еще одна неудавшаяся попытка. Во всяком случае, она  была
слишком неопределенной, чтобы чем-то завершиться, и после я удивлялась,  как
я могла так глупо надеяться, что она увенчается успехом.
   Жильбер все рассказал своему командиру, и в результате  Мишони  и  Ришары
были уволены.
   У меня появились новые тюремщики. Нельзя сказать, что они были недобрыми,
но, учитывая то, что произошло с Ришарами, не хотели рисковать.
   Мне не хватало этой доброй женщины, я скучала по маленькому Фанфану.
   И снова потянулись медленно дни и ночи.
   Скоро я должна буду предстать перед судом.

***

   Это время пришло. Однажды утром дверь  моей  камеры  открылась,  и  вошел
судебный пристав и четверо жандармов.  Они  пришли,  чтобы  отвести  меня  в
бывшую верхнюю палату, называемую сейчас Залом свободы.
   Здесь  размещается  Революционный  трибунал.  Гобелены  с   изображениями
королевских лилий, которые я  видела  раньше,  сняты,  а  картина  "Распятие
Христа" заменена другой, изображающей права  человека.  Мне  дали  место  на
скамье перед Фукье-Тенвилем, прокурором. В комнате царил полумрак,  так  как
она освещалась только двумя канделябрами.
   Они спросили мое имя, и я холодно ответила:
   - Мария Антуанетта Австрийская - Лотарингская.
   - Перед Революцией вы поддерживали политические сношения  с  иностранными
державами, которые противоречили интересам Франции, и из  них  вы  извлекали
выгоду.
   - Это не правда.
   - Вы  растрачивали  финансы  Франции,  плоды  пота  народа,  ради  своего
удовольствия и удовлетворения прихотей.
   - Нет, - ответила я, но почувствовала себя неловко. Я вспомнила  о  своем
мотовстве: Малый Трианон, счета мадам Бертен, услуги  господина  Леонара.  Я
виновата.., глубоко виновата.
   - С момента Революции вы никогда  не  переставали  организовывать  тайные
заговоры с иностранными державами и внутри страны против свободы...
   - После Революции я запретила себе вести любую переписку с  заграницей  и
никогда не вмешивалась во внутренние дела.
   Но это не соответствовало действительности. Я лгала.  Я  направляла  свои
мольбы о помощи Акселю. Я писала Барнаву и Мерси.
   Конечно, они докажут мою вину, так как в их глазах я виновата.
   - Это вы научили Луи Капета искусству глубокого  притворства,  с  помощью
которого он так долго держал в заблуждении славный французский народ.
   Я закрыла глаза и покачала головой.
   - Когда вы покинули Париж в июне 1791 года, вы открыли двери и  принудили
всех уехать. Нет никакого сомнения в  том,  что  именно  вы  руководили  Луи
Капетом и убедили его бежать.
   - Я не думаю, что  открытая  дверь  доказывает,  будто  кто-то  постоянно
руководит действиями другого лица.
   - Ни на одно мгновение вы не отказывались от желания уничтожить  свободу.
Вы хотели править любой ценой и подняться на трон по трупам патриотов.
   - Нам не было необходимости подниматься на трон. Мы уже занимали его.  Мы
никогда не желали ничего другого, кроме счастья Франции. До  тех  пор,  пока
она счастлива, мы будем довольны.
   - Считаете ли вы, что необходим какой-то король для счастья народа?
   - Отдельное лицо не может решать подобные вопросы.
   - Без сомнения, вы сожалеете, что  ваш  сын  утратил  трон,  который  он,
возможно, занял бы, если бы народ, наконец осознав свои права,  не  разрушил
бы этот трон?
   - Я никогда ни о чем не буду жалеть в отношении сына,  когда  его  страна
счастлива.
   Допрос продолжался. Они спросили о Трианоне. Кто платит за Трианон?
   - Имелся специальный фонд для Трианона. Я надеюсь, что все,  связанное  с
ним, будет предано гласности, так как  я  полагаю,  что  здесь  имеет  место
большое преувеличение.
   - Не в Малом ли Трианоне вы впервые встретились с мадам де Ламот?
   - Я никогда ее не видела.
   - Не сделали ли вы ее своей жертвой в этой афере с бриллиантовым колье?
   - Я никогда с ней не встречалась. Именно тогда я  поверила,  что  живу  в
кошмаре, что я умерла и попала в ад. Я не  могла  поверить,  что  услышанное
мною соответствует действительности.
   Что эти чудовища говорят о моем сыне? Они обвиняют нас в кровосмешении. С
моим собственным сыном? С мальчиком восьми лет? Я не могла  поверить  этому.
Этот Эбер.., это чудовище.., этот уличный мужлан рассказывает  суду,  что  я
учила своего сына аморальным поступкам.., что я... Но я не  могу  писать  об
этом. Это слишком больно, слишком ужасно, слишком фантастично, абсурдно!
   Они утверждают, что мой сын признался  в  этом.  Мы  занимались  подобной
практикой.., он, я и Елизавета.., его святая  тетушка  Елизавета  и  я,  его
мать!
   Я смотрела вперед невидящим взглядом.
   Я видела мальчика, играющего во дворе.., моего мальчика, бывшего в  руках
этих безнравственных людей. Я видела грязный красный колпак на его голове, я
слышала, как с его уст слетали непристойные слова, я слышала, как  он  своим
детским голоском распевал их песни.
   Они силой добились от  него  этого  "признания".  Они  научили  его,  что
говорить. Они плохо обращались с ним, заставили согласиться с тем, что он не
мог понимать. Ему восемь лет, и  я  его  мать.  Я  любила  его.  Я  потеряла
возлюбленного и мужа, мой мальчик - это моя жизнь. И все же они научили  его
сказать обо мне подобные вещи.., и о его тетушке, учившей его молиться.
   Я слышала только отрывки из этого протокола. Я слышала, как они заявляли,
что провели очную ставку с его сестрой и теткой, и, что вполне  естественно,
они обе отрицали это обвинение. Вполне естественно, заявили судьи, что люди,
способные на такие противоестественные действия, отвергли обвинение.
   Тетушка Елизавета назвала мальчика чудовищем.
   О, Елизавета, подумала я, моя дорогая Елизавета, что ты подумала  о  моем
мальчике?
   Я считала, что когда они оторвали его от меня, то я испытала всю  глубину
отчаяния. Теперь я знала, что тогда было еще не все. На мою долю  достанутся
более глубокие страдания. Вот такие!
   Ужас овладел мною. Что они сделали с моим ребенком, чтобы  заставить  его
так говорить? Они плохо обращались с ним, морили его голодом, били его. Он -
король Франции, моя любовь, мое сокровище!
   Эбер  -  стоило  только  взглянуть  на  него,  чтобы  понять,  какое  это
деградировавшее существо - лукаво смотрел на меня. Как он ненавидел меня!  Я
вспомнила, как он относился ко мне, когда мы впервые оказались в его власти.
Дьявол, подумала я, тебе не место на земле. О, Боже, спаси моего ребенка  от
подобных людей.
   Я почувствовала, что теряю  сознание.  Я  стала  пристально  смотреть  на
свечи, пытаясь взять себя в руки.  И  затем  почувствовала,  как  это  часто
бывало в тюрьмах, симпатию со стороны женщин. В зале суда находились матери,
и они понимали, как я себя чувствую. Они верили, что я враг  государства;  я
надменна, заносчива и растратила финансы Франции.., но я мать, и они  знали,
что я люблю своего сына. Я чувствовала, что женщины в  зале  суда  поддержат
меня.
   Даже Эбер это понимал. Он почувствовал себя несколько неловко.
   Он не  верил,  что  подобное  отвратительное  поведение  вызвано  простой
аморальностью. Это делалось в целях подрыва здоровья сына,  чтобы  когда  он
станет королем, то я могла бы руководить им, оказывать на  него  давление  и
править через него.
   Мне оставалось  только  посмотреть  на  этого  человека  с  презрением  и
отвращением. Я не могла разглядеть женщин в суде, но знала, что они здесь  и
поддерживают меня. Возможно, они были среди тех, кто кричал, что  меня  надо
повесить, но я больше не была королевой, я была сейчас  матерью,  обвиняемой
человеком, жестокость которого написана на его лице. И они не верили ему.
   Они верили сплетням о моих любовниках, но не верили в эту ложь.
   Я слышала, как кто-то сказал:
   - У заключенной нет никаких замечаний на это.
   Я услышала, как мой голос громко и отчетливо разнесся по залу суда:
   - Если я не отвечаю на это, то только потому,  что  природа  отказывается
отвечать на подобное обвинение, выдвинутое против  матери.  Я  обращаюсь  ко
всем матерям, находящимся в зале.
   Я почувствовала возбуждение, гневный шепот.
   - Уведите заключенную, - последовало распоряжение.
   Обратно в камеру.
   Розали ожидала меня. Она пыталась заставить меня поесть, но я  не  могла.
Она уложила меня.
   Позднее она мне рассказала, что, говорят, Робеспьер разгневался на  Эбера
за выдвинутое против меня подобное обвинение. Оно было  ложным.  Все  знали,
что это не правда. Никто не  сомневался  в  моей  любви  к  сыну.  Робеспьер
опасался, что если бы я оставалась в зале  суда,  то  женщины  выступили  бы
против судей и потребовали освободить меня и вернуть мне сына.
   - О, мадам, мадам, - восклицала Розали,  опустившись  на  колени  у  моей
кровати и горько плача.
   Меня снова привели в суд.  Я  выслушала  отчет  о  моих  прегрешениях.  Я
вступила в заговор с иностранными державами; я заставляла  мужа  действовать
не правильно; я проматывала финансы страны на  Трианон  и  своих  фаворитов,
упоминались Полиньяки, но ничего не говорилось о других гнусных  обвинениях.
Затем перед присяжными поставили вопросы:
   Установлено ли, что имели место интриги и  тайные  связи  с  иностранными
государствами и другими внешними  врагами  Республики,  чтобы  облегчить  им
вступление на французскую территорию и содействовать продвижению их армий по
стране?
   Должна ли я быть осуждена за участие в этих интригах?
   Было ли установлено,  что  существовал  заговор  и  тайные  сношения  для
развязывания гражданской войны с Республикой?
   Должна ли Мария Антуанетта, вдова Луи Капета, быть осуждена за участие  в
подобном заговоре и тайном сговоре?
   Меня провели в небольшую комнату,  примыкавшую  к  Большой  палате,  пока
заседало жюри, но приговор был давно предрешен.
   Наконец, они пришли. Я была признана виновной и приговорена к смерти.

***

   Я сижу в моей комнате и пишу. Осталось сказать совсем немного.
   Во-первых, я должна написать Елизавете. Я думаю о том, что сказал ей  мой
сын, и, зная ее целомудренный образ мыслей, понимаю, как она была потрясена.
Я должна объяснить ей, как к этому относиться.
   Я взяла ручку.
   "Это  тебе,  сестра  моя,  пишу  я  в  последний  раз.  Меня  только  что
приговорили не к позорной смерти - она позорна лишь для преступников, - а  к
возможности соединиться с вашим братом. Невиновная,  как  и  он,  я  надеюсь
проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои последние  мгновения.
Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть их ни в чем не упрекает.
Мне глубоко жаль покидать моих бедных детей. Вы знаете, что  я  жила  только
для них и для вас, моя дорогая сестра. В каком  положении  я  оставляю  вас,
пожертвовавшей всем, чтобы быть с нами..."
   Я написала и моей дорогой дочери, которая, как я слышала, была  разлучена
с ней.  Я  хотела,  чтобы  она  помогла  своему  брату,  если  это  окажется
возможным... И я должна была также написать Елизавете о моем сыне. Я  должна
была заставить ее понять.
   "...Мне надо сказать вам об одной тяжелой для моего сердца вещи. Я  знаю,
сколько неприятностей мог причинить  вам  мой  ребенок.  Простите  его,  моя
дорогая сестра. Помните о его возрасте и о том, как  легко  внушить  ребенку
все, что вы хотите, даже то, чего он не понимает.  Надеюсь,  настанет  день,
когда он сможет понять всю величину вашей ласки и нежности..."
   Слезы застилали мне глаза, и я больше не могла писать, но позже я  возьму
ручку и закончу.

***

   Время меня подстегивает.
   Скоро за мной приедет телега. Мне отрежут волосы, свяжут руки за спиной и
повезут меня по улицам хорошо знакомым маршрутом, которым ездили мои  друзья
в былые дни... А Людовик ехал передо мной по тем самым улицам, где  когда-то
я проезжала в карете, в которую были впряжены белые лошади, где господин  де
Бриссак говорил мне, что в меня влюблены двести тысяч французов.., по  улице
Сан-Оноре, где меня может увидеть мадам Бертен, к площади Революции и  затем
- на чудовищную гильотину.
   Толпы будут громко выкрикивать оскорбления в мой адрес, как делали  много
раз прежде, а пока меня везут, я буду думать о своей жизни. Я не замечу улиц
с кричащими, жестикулирующими толпами, жаждущими моей крови. Я буду думать о
Людовике, ушедшем передо мной, об Акселе, сожалея иногда... О, но  не  нужно
печалиться слишком горько, моя любовь, для меня кончатся все  беды.  Я  буду
думать о своем мальчике и  молиться,  чтобы  его  не  слишком  долго  мучили
угрызения совести. Мой дорогой, все это пустяки.  Я  прощаю  тебя..,  ты  не
знал, что говоришь.
   Итак, я сейчас вся в ожидании и молюсь, чтобы  во  время  этой  последней
поездки я оказалась подлинной дочерью  своей  матери.  Я  встречу  смерть  с
храбростью, которую она мне пожелала бы.
   Нет больше времени писать. Они идут.
   На меня снизошло полное спокойствие. Лишь в одном теперь я была уверена -
самое худшее позади, я все это выстрадала. Остается только  последний  удар,
который приведет к избавлению.
   Я готова. И я не боюсь. Ведь это жизнь требует храбрости, а не смерть.



    Виктория ХОЛТ
    ПРИНЦ-СТРАННИК


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

   Действие романа первой книги дилогии "Любовь у подножия трона" происходит
в смутные времена,  знакомые  читателю  по  роману  А.  Дюма  "Двадцать  лет
спустя". Принцесса Генриетта, дочь свергнутого английского  короля,  с  юных
лет оказывается  при  французском  дворе.  Ее  дружба  с  братом  -  принцем
Уэльским, впоследствии Карлом II, любовь к царствующей во  Франции  особе  и
калейдоскоп придворных интриг определяют судьбу юной  принцессы,  о  которой
взволнованно и детально повествуется в книге.  Герои  этой  истории,  в  том
числе и королевские особы, смотрят на нас со страниц романа живыми  глазами,
в которых порой блестят слезы.
   А принцев в этой книге целых два. "Странствующими принцами" называли юную
Генриетту,  которую  привезли  из  охваченной  восстанием  Англии  в  одежде
мальчика, и ее брата, будущего английского короля.

   Генриетте Орлеанской и Люси Уотер

   "..Полагаю, нет ничего превыше радостей любви"
   Карл II Стюарт

Глава 1

   Шел четвертый год  Великого  мятежа.  Жаркий  июльский  день  клонился  в
вечеру; трава по берегам реки побурела от зноя, листья  кустарника  и  вдеты
были припорошены пылью.
   Маленькая процессия из двух мужчин и двух женщин брела по дороге. Одна из
женщин - горбунья - бережно несла на  руках  спящего  ребенка;  по  лицу  ее
стекал пот. Чуть  не  споткнувшись  о  камень  и  угодив  ногой  в  одну  из
бесчисленных выбоин, она  встала  как  вкопанная,  утирая  пот  не  поднимая
головы.
   Чуть отдышавшись, она спросила:
   - Далеко ли еще до трактира, Том?
   - За час должны поспеть.
   - Выходит, до сумерек еще есть время, - сказала другая женщина. - Давайте
передохнем, все-таки нелегко тащить мальчика.
   - На несколько минут можно, - кивнул Том.
   - Только если ты уверен. Том, что мы успеем затемно, -  снова  заговорила
горбунья. - С заходом солнца на дорогу выходят грабители.
   - Нас четверо, - заметил Том, - да и вид  у  нас  слишком  убогий,  чтобы
заинтересовать разбойников. Но Нелл права: время есть, поэтому передохнем  и
снова в дорогу!
   Они сели на берегу. Нелл сняла  башмаки  и,  морщась  от  боли,  оглядела
опухшие ноги, а горбунья осторожно уложила ребенка на  траву.  Взмахом  руки
она остановила товарищей, готовых броситься ей на помощь;  казалось,  ей  не
хотелось, чтобы кто-то кроме нее прикасался к ребенку.
   - Тут удобнее всего, - сказал Том горбунье,  -  можно  хотя  бы  к  кусту
прислониться.
   Но горбунья только покачала головой и с упреком посмотрела на  него.  Том
улыбнулся и сам занял предложенное им место.
   - Не пройдет и суток, и мы в Дувре, - сообщил он.
   - Зови меня Нэн, когда обращаешься ко мне, - сказала горбунья.
   - Да, конечно... Нэн...
   - Не забывай всякий раз называть меня  Нэн.  Это  уменьшительное  имя  от
Нанетты. Спроси мужа, если не веришь. Я правильно говорю, Гастон?
   - Да, правильно... Нэн - уменьшительное от Нанетты.
   - Именно так меня и зовут.
   - Да, Нэн, слушаюсь, Нэн, - сказал Том.
   - Идет кто-то, - торопливо сообщила Нелл. Все замолчали, прислушиваясь  к
звуку шагов. На дороге показались мужчина и женщина с узелками  в  руках,  и
горбунья, повернувшись к спящему на траве ребенку, накрыла его правой рукой.
Одежда приближавшейся пары выдавала  людей  более  зажиточных,  но  тоже  из
низов. Мужчина, из-под коротко остриженных волос  которого  торчали  розовые
оттопыренные  уши,  был,  по-видимому,   мелким   торговцем.   Его   полная,
колыхающаяся подруга задыхалась и обливалась потом, изнемогая от жары.
   - Вот как делают нормальные люди, - проворчала она. - Сели на  обочине  и
отдыхают. Как хочешь, но я тоже сяду и ноги не сдвину, пока не отдышусь.
   - Китти, идем дальше, -  сказал  мужчина.  -  Если  мы  хотим  поспеть  в
Тонбридж к экипажу, надо спешить!
   - У нас еще вдоволь времени, и ноги у меня не железные.
   Толстуха с блаженной улыбкой шлепнулась на траву, и ее супругу ничего  не
оставалось, как последовать ее примеру - стоять  на  солнцепеке  и  ругаться
было слишком утомительно.
   - Да хранит вас Бог! - обратилась толстуха.
   - Да хранит вас Бог! - нестройно ответили Том и его спутники, не  отрывая
глаз от противоположного берега. Они были явно не настроены  на  беседу,  но
Китти была из тех кумушек, которые умеют развязать язык даже немому.
   - Какой хорошенький ребеночек! - сразу заговорила она.
   Горбунья улыбнулась и, не поворачивая головы, кивнула.
   - У меня слабость к маленьким девчушкам...
   - Это мальчик, - перебила Нэн; она говорила с отчетливым акцентом.
   - Вы говорите как иностранка, - сказала женщина.
   - Я француженка, мадам.
   - Француженка? -  Мужчина,  презрительно  фыркнув,  окинул  взглядом  всю
четверку. - Не очень-то мы тут жалуем французов.
   Его жена по-прежнему улыбалась.
   - Ли хочет сказать, - охотно пояснила она, - что  с  женитьбы  короля  на
француженке все и началось, и вон она до чего его довела! Ты ведь это  хотел
сказать. Ли?
   - А теперь она где? - возвысил голос Ли.  -  Во  Франции!  Небось  крутит
шуры-муры и целыми днями танцует. Хорошей же женой нашему королю  Карлу  она
была - в такую заварушку его втянула!
   - Мне очень жаль, что королева тоже была француженкой, - сказала  Нэн.  -
Что до меня, то я есть бедная женщина. Мой муж - вот он, и  ребенок,  и  эти
двое - мы все ходить в Дувр, чтобы  присоединяться  к  нашему  господину.  А
бедняк во Франции и бедняк в Англии бывать почти одно и то же.
   - Вот уж точно, не в бровь, а в глаз, - поддакнула толстуха.
   - Хозяин или хозяйка говорить: "Ходить туда, ходить сюда!", а слуги иметь
повиноваться, даже если для этого ездить  в  другую  страну.  Мой  муж  есть
камердинер господина. Ведь так оно есть, Гастон?
   Гастон подтвердил ее слова - английским он владел еще хуже своей жены.
   - Мы все служим одному господину, - встряла Нелл.
   - Э-э! - махнул рукой Ли, - в  этой  стране  еще  долго  будет  кавардак.
Перемены начнутся, когда парламент возьмет верх. Мы - за  парламент,  как  и
положено беднякам. А вы за