их,  и  я, продолжая стоять на проволоке с шестом в усталых руках,
проникся,  несмотря  на  жару,  терпким  ознобом. Я потрясенно возвратился к
действительности.  Видения,  жалостно побледнев, взвились подобно волшебному
пейзажу  театрального  занавеса,  и  за  ними сам себе предстал я - лунатик,
разбуженный  на  карнизе  крыши, я - чиновник торговой палаты Вениамин Фосс,
над  грозно  ожидающей  пустотой, в костюме канатоходца, с головокружением и
отчаянием.
     Давно  уже  настойчивый холод (понятия времени, разумеется, здесь очень
условны)   отвратительного   желания,   разлитого   в   толпе,  осенял  меня
убийственными  посылами.  Теперь  усилилось людское тяготение. Меня попросту
желали  видеть  убитым.  Началось это глухо и спрятанно, как чирканье спички
поджигателя,  опасающегося  произвести  шум.  Желающие не хотели желать. Они
рассматривали  свои  черные  мысли,  как  неответственную  игру  ума. Однако
хотение   это  было  сильнее  принципов  гуманности.  Раздвигая  корни,  оно
укреплялось  в  податливом  состоянии  душ  с  неуклонностью вожделения. Его
зараза  действовала взаимно среди всех, объединенных раздражающей зрительной
точкой - мной, могущим потерять равновесие. Я читал:
     - "Почему  ты  не  падаешь?  Мы  все очень хотим этого. Мы, в сущности,
явились  сюда  затем,  чтобы посмотреть, не упадешь ли ты с каната случайно.
Все  мы  можем упасть с каната, но ты не падаешь, а нужно, чтобы упал ты. Ты
становишься  против всех. Мы хотим тебя на земле, в крови, без дыхания. Надо
бы  тебе  зашататься, перевернуться и грохнуться. Мы будем стоять и смотреть
-  надеяться.  Мы  желаем  волнения,  вызванного  твоим  падением.  Если  ты
победишь  наше  желание  тем,  что  не  упадешь, мы будем думать, что, может
быть,  когда-нибудь, кто-то все-таки упадет при нас. Падай! Падай! Падай! Ну
же... ну!.. Падай, а не ходи! Падай!"
     Я  смутно,  с  ужасом  воспринимал  это.  Я действительно шатался. Шест
бешено  прыгал  в  моих  руках.  Каждое,  казалось бы, целесообразное усилие
вызывало  неописуемое волнение проволоки. Спина и ноги готовы были сломаться
от  напряжения. Площадь, заполненная народом, кружилась и опрокидывалась: на
нее стремглав падало небо. Солнце пылало у моего лица.
     - Спасите! Спасите! - закричал я.
     Дальнейшее  не  во  всем  подвластно памяти. Я выпустил шест, мгновенно
черкнувший  воздух;  затем,  согнувшись,  ухватился руками за канат и повис,
содрогаясь   от   потрясения.   Канат   вследствие  сильного  толчка  бешено
раскачался!  Проволока  резала  руки.  С  воплями,  в отчаянии бессмысленной
смерти,   сопротивляясь   падению,  я  наконец  испытал  нечто  напоминающее
насильственное,  грубое  разжатие  пальцев.  Это  было  очень  болезненно. Я
выпустил  канат  с  ощущением  стремительного  полета  вверх, и сознание мое
смолкло.


     Я  упал  в  сетку.  Помощники  Марча  успели, подбежав как раз вовремя,
растянуть  ее  подо  мной.  Суматоха,  поднявшаяся  после  этого несчастного
случая,  доставила  мне  множество  неприятностей.  Марч  скрылся. Два дня я
доказывал  следствию  и  корреспондентам,  что, будучи Фоссом, никак не могу
быть  Марчем.  Самоличность  моя, подтвержденная второстепенными физическими
различиями  и  показаниями  моей  семьи,  установила, однако, что я, даже на
пристальный  взгляд, несомненно разительно схож с Марчем, не исключая голоса
и еще кое-чего, заметного при движении.
     Я   объяснил   приключение  капризом,  похмельной  фантазией;  хождение
объяснил  гимнастикой  юности...  Так  ли  это?  Этот  вопрос,  может  быть,
мысленно  задавали многие, знающие меня. Но кто им ответит? Я спрятал правду
в  момент  своей  болезни,  навсегда  оставившей  меня  после  каната.  Я не
испытывал  даже  легчайших  приступов. Идея величия безвозвратно померкла. Я
слышу:  "Падай!"  -  всякий  раз,  когда  при  мне произносят сколько-нибудь
заметное,  отрешившееся  в  особую жизнь имя. Между тем я очень люблю людей.
Их   неудержимо  страстное  отношение  к  чужой  судьбе  заставляет  внимать
различного   рода  рукоплесканиям  с  пристальностью  запоздавшего  путника,
придерживающего  пальцем  спуск  револьвера. Кислота, а не помада заставляет
блестеть железо. Вот, это бы железо...
     Поиски  Марча  привели  к  полному  разъяснению его авантюры. Его жизнь
была  застрахована крупной суммой - значительным состоянием, а ряд шантажей,
жертвами  которых  являлись  богатые  истеричные  дамы,  заставлял  думать о
безопасности.  Раскалив  податливого  безумца, так заметно похожего на него.
Марч  после  неминуемой,  по его расчетам, моей смерти - при первых же шагах
по   проволоке   -  получал  через  жену  страховую  премию,  а  через  гроб
"Фосса-Марча" - загробную жизнь под любым именем.
     Мне  кажется,  мое  толкование  вполне  правильно.  Я  с благодарностью
вспоминаю  этого  человека.  Я  каждый  день  пью  за  его здоровье. Это мой
избавитель.  Его  портрет вы можете видеть в "Вестнике цирковых деятелей" за
1913 год. В нем нет ничего дьявольского.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Канат. Впервые - сб. "Белый огонь", Пг., Полярная звезда, 1922.

     Компрачикосы  -  в Испании, Англии и других странах в XIII-XVII веках -
люди,  похищавшие  или  покупавшие  детей и уродовавшие их с целью продажи в
богатые дома или балаганы в качестве шутов.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Убийство в Кунст-Фише



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     ...Так  произошли  вещи,  о  которых  более  логические  умы принуждены
думать   лишнее;   во   всяком   случае  -  придавать  им  расплывчатость  и
неопределенность,  без  чего  им,  пожалуй,  не  стоило  бы  и  размышлять о
происшествии  в  предместье Кунст-Фиш. На мой, в то время, пытливый взгляд -
ожидалось  торжество  судебного следствия. Из этого правильно заключить, что
-  вообще  -  я  думал  нормально; лишь неопределенный страх гнал меня прочь
отовсюду;   отовсюду,   где   мне   мерещилось  преследование.  Болезнь  эта
достаточно  известна;  ее  симптомы изучены, ее явления однородны, поэтому я
предлагаю   сразу   увидеть   меня   среди   роскошных   парков  Кунст-Фиша,
скрывающегося  в  кустах  или  перелезающего  ограды  с чувством смертельной
опасности,  сжимающей  свой  черный круг по всем путям, на которые ступал я.
Ее  не  было,  -  этой  опасности,  так  же  как у меня не было достаточного
самообладания и рассудка, чтобы перестать мучить себя.
     Когда  луна  скрылась, я почувствовал себя лучше: в тьме есть гарантии,
важные  злодеям  и жертвам. В этот момент я находился перед стеной, покрытой
виноградными  лозами. Вокруг по смутно проступающей белизне статуй и скамеек
едва  можно  было  судить  о  направлении и расположении аллей. Чей был этот
сад,  -  я не знал, не мог также восстановить последовательность забросивших
меня  сюда  условий,  но помнил с горечью и отвращением к жизни, что страх -
необъяснимый  страх  гнал  меня  весь  день  из  конца в конец города; что я
бродил,  прятался,  бежал  и скрывался от неизвестных врагов, подстерегающих
меня  в  толпе,  за  углами  зданий  и  везде,  где  было место ступить ноге
человеческой.
     Вдруг  луна  вышла  и  озарила  сад,  выделив  мою  тень в тени кустов.
Серебристо-трепещущие   деревья  стояли  в  центре  черных  кругов.  Лужайки
дымились.  Я  был  виден,  виден весь всем и каждому, кто захотел бы всадить
нож или пулю в мою похолодевшую кожу.
     В это время запел - очень далеко и спокойно - петух.
     Кого  предостерегал он? Не было времени думать о нерешенной загадке его
тройного  ночного  крика.  Казалось,  силы  ночи  играют  на  его  нервах  в
определенные  часы,  -  что  мог  бы  он  рассказать сам?! Но мысль эта, как
коротко пролитая струя, плеснула и разбилась бесформенно.
     И  я  тотчас  вернулся  к своей главной заботе - бежать. Быть может, за
стеной  крылись новые обстоятельства, новые спасительные условия. Я разыскал
ящик, встал на него и перескочил по ту сторону стены.
     В   это   время   я  уже  чувствовал  изнурение,  требующее  приюта.  С
наступлением  утра  припадок  ослабевал;  тени  вечера  обостряли  его; ночь
терзала,  как  пытка.  Я  хотел  разыскать  что-нибудь,  -  трещину, собачью
конуру,  подвал  -  все равно, лишь бы забыться сном, начинавшим мучить меня
не  менее  сильно,  чем  страх.  Осмотрясь, я увидел, в кругу высоких дубов,
небольшой  дом  того  легкого  и  острого  типа, какой быстро вошел в моду с
счастливой  руки  Дорна,  застроившего  немало загородных участков подобными
зданиями.
     Свет  луны  снова  пошел на убыль, так что рассмотреть дом я мог только
отчасти.   В   свете  внутреннего  окна,  скрытого  под  навесом,  выступала
полукруглая  терраса,  и  я  довольно  смело  поднялся  на  нее  по  изящным
ступеням,  перевитым  среди  перил цветущим австрийским вьюнком. Как был уже
поздний,  глубоко  ночной  час - средина ночи, - то я не ожидал встретить на
террасе  людей,  надеясь  быстро разыскать среди ниш и внутренних лесенок, -
так  как  эти дома изобиловали подобными практически ненужными добавлениями,
-  тот  безопасный  угол  и тьму, где мог бы заснуть. Я шел тихо, я двигался
мимо  единственного  освещенного  на  террасу окна и на мгновение заглянул в
него.
     У  камина  стоял,  ко  мне  спиной,  стройный человек, подняв, как бы с
намерением   ударить  нечто,  на  чем  еще  не  остановилось  мое  внимание,
бронзовые каминные щипцы; но он тихо опустил их и повернулся.
     Следя  за направлением его взгляда, я увидел молодую женщину, сидящую в
низком  кресле;  ее  ноги  были  вытянуты,  лицо  откинуто  с  напряженной и
нетерпеливой  улыбкой,  -  которая,  раз  ожидаемое движение не совершилось,
тотчас  перешла в ласковое и смелое выражение. Тогда неплотно прикрытое окно
позволило мне слышать их разговор.
     Но  прежде  я укажу вам вещь, какую единственно угрожали разбить щипцы,
единственно - потому, что на каминной доске более ничего не было.
     Я  говорю о небольшой фарфоровой статуе, изображавшей бегущего самурая,
с  рукой,  положенной  на  рукоять сабли. Нечего говорить, что японцы вообще
неподражаемы в жизненности этих своих изделий.
     Желтое  лицо  с  острыми  косыми  глазами и свисавшими кончиками черных
усов,  под  которыми  змеилась  тонкая  азиатская  улыбка,  так  естественно
отражало  угрожающее  движение  тела,  что  хотелось посторониться. Он был в
шитом  шелками  и  золотом  кимоно.  За  драгоценным поясом туго торчали две
сабли.  Левая  нога,  с  отставшей  от  туфли  пяткой,  была  как  раз в том
вытянутом  положении, какое видал я в пьесе "Куросиво", где японский артист,
пав, ловит бегущего врага за ногу.
     Более  нечего сказать об этой небольшой статуе, - уже мое внимание было
отвлечено коротким и странным разговором.
     - В  конце концов, это - ребячество, - сказал мужчина, сев рядом с той,
кто  продолжала  смотреть на самурая с задумчивой насмешливостью. - Ее можно
убрать, Эта.
     - Нет.  -  Женщина засмеялась, выразив смехом что-то обдуманное и злое.
-  Он  хотел,  чтобы подарок стоял здесь, в этой гостиной. Тем более, что он
связал с ним себя.
     - То есть?
     - Но,  боже  мой,  пусть  он  смотрит,  если ему так хочется, на меня с
тобой  глазами  этого  идола.  Впрочем,  ему никогда не везло в подарках; он
покупает то, что нравится ему, а не мне.
     - Не это же он хотел сказать?
     - Тебе  ли  упрекать  меня,  Дик? Но я часто не знаю сама, что делаю, я
слишком  люблю  тебя  и  ненавижу  его. Но он скоро, - о! - слишком скоро, -
вернется!
     - Не думай, Эта. Пока мы вместе - сейчас.
     - Но  он  сумел  отравить  это  "пока". - Она взяла сумочку, где лежало
письмо,  расправила  его на коленке и, подняв, стала читать тем тоном, каким
читают газету:
     "С  некоторых  пор  меня  все более тревожат, смущают мысли о тебе. Уже
год,  как мы расстались. Но нужно окончить дела, в них наше будущее. Я вижу,
дорогая,  странные  и дерзкие сны: тебя целует другой... прости, но это лишь
сон...  Твои  письма  нервны  и  коротки. Я приеду через месяц. Посылаю тебе
старинную  статуэтку  самурая,  купленную  мной  на  аукционе, - вместо меня
посылаю  ее,  так как долго с чувством свидания рассматривал эту вещь, зная,
что  твои  глаза  также  увидят  ее.  Но я не умею сказать, что чувствую. Да
сохранит и защитит тебя этот воин, как если бы я сам был с тобой".
     - Я  вижу  только,  -  сказал  Дик, - что твой муж, Эта, пламенно любит
тебя. И он сильно тоскует. Прости мою вспышку и... щипцы.
     Я  смотрел.  Они  встали,  обнялись, и я отступил со смущением, так как
поцелуй  был  хорош.  Что  бы  ни  делали эти люди, - они любили друг друга.
Неожиданно свет погас.
     Обманывал  меня  слух,  или то твердило естественное мое волнение, но я
чувствовал  шорох,  шепот, дыхание двух, - и чувствовал, что теперь там свой
и  все отрицающий мир. Вдруг крик нарушил эту страстную тишину, - мертвящий,
рассекающий душу вопль.
     Я  вздрогнул;  лед  и  огонь  смешались  в  моей  душе.  Еще теперь, по
пугающему  звуку воспоминания, я вижу, как страшен был этот цепляющийся всем
отчаянием своим за тьму крик существа, рухнувшего под ноги ужасу.
     Он  смолк,  повторился,  перешел  в  стон  и  исчез.  Затем послышалось
странное  сухое  и  жесткое  сцепление  звуков  в  которых решительно ничего
нельзя было понять.
     Довольно  было  мне и того, что перенес я до этого крика до этой сцены,
окончившейся   так   потрясающе  мрачно.  Не  думаю,  чтобы  тряс  я  дверь,
соображая,  что-либо  в  те  головокружительные  мгновения.  Но  я  сломал и
распахнул дверь.
     С  помощью  спичек  я разыскал выключатель и осветил спокойно-роскошную
комнату,  где  за  поцелуем промчался и угас крик. Они лежали крест-накрест.
Но  я  больше  не  мог  рассматривать  эту  трепещущую,  почти живую смерть,
залитую  кровью,  еще лишь минуту назад цветущую розами и огнем. И я бежал в
тьму, но где блуждал и где был - не знаю.
     Как  рассвело  -  бред  кончился,  и,  в  тысячный  раз давая клятву не
злоупотреблять  более  кокаином, я, дрожа от усталости и тоски, грелся вином
в кафе, из окна которого видны были заставы и фермы.
     Я  сидел  и вспоминал то, что рассказал вам, и вспомнил о том снова, со
всей  яркостью  вторичного переживания, когда, уже днем, с ужасом споткнулся
в газете о заголовок: "Загадочное убийство в Кунст-Фише".
     Не  столь отменно разрабатывая факты, ибо они, наверное, были подчинены
приличию,  сообщение  детально  останавливалось  на  характере  ран, имеющих
точный вид сабельных ударов, нанесенных сильной и холодной рукой.
     Что  было  думать  об  этом?  Но  была выражена надежда, что экстренное
возвращение  Ван-Форта,  мужа  убитой  женщины, "прольет свет" на ставящее в
тупик  происшествие, - я не помню где еще я читал подобное выражение в таком
же  лишенном  ограбления  и  всяких  следов  случае.  Однако  никто не может
принудить людей "думать лишнее" - о чем упомянул я в начале этих страниц.
     Мое  сердце  полно  смирения, и я благодарю судьбу за взгляд, каким иду
мимо точек и запятых среди строк.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Убийство  в Кунст-Фише. Впервые - "Красная газета", веч. вып., 1923, 15
января.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Лошадиная голова



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                                        Он умер от злости...
                                                                   Шатобриан


I

     Приехав  на  разработку  Пульта,  Фицрой застал некоторых лиц в трауре.
Молоденькая  жена  Добба  Конхита,  ее  мать  и  "местный  житель",  как  он
рекомендовал  себя  сам,  бродячий  Диоген  этих  мест,  охотник Энох Твиль,
изменились,  как  бывает  после болезни. Они разучились улыбаться и говорить
громко.
     Багровый  Пульт,  сидя  в  душной  палатке,  продолжал  пить, но поверх
грязного  полотняного  рукава  его  блузы  был  нашит  креп. Сквозь пьянство
светилось  удручение.  "Вы  знаете,  что  произошло  здесь?!  -  встретил он
Фицроя, поддевая циркулем кусок копченого языка: - Добб упал в пропасть".
     Казалось,  он  продолжает  разговор,  начавшийся только что. Беспорядок
временного  жилища  Пульта  ничем не отличался от состояния, в каком покинул
палатку  Фицрой одиннадцать дней назад; среди чертежей, свесившихся со стола
завитками  старой  виньетки,  стояла та же бутылка малинового стекла и та же
алюминиевая  тарелка,  с  единственной  разницей,  что  тогда  на  ней  были
остывшие  макароны.  Смотря  на  нее, Фицрой поймал мысль "Хочу ли, чтобы те
макароны  были  теперь?" Это равнялось веселому и живому Доббу. Но он еще не
разобрался в себе и почему-то откладывал разбираться.
     Перед  тем,  как заглянуть в остановившееся лицо вдовы, Фицрой знал уже
все  от служащих. "Как громом поразило меня", - сказал он Пульту, - солгал и
знал,  что  солгал.  "Да,  подумайте!  -  закричал  Пульт, - кроме того, что
жалко, - Добб был моей правой рукой".
     - Прекрасный,  энергичный  работник!  - с жаром солгал Фицрой еще раз и
стал  противен  себе.  -  "И не все ли равно теперь, - подумал он, - не я же
столкнул  его.  Я  только  хотел,  чтобы он умер. Но мое право думать, что я
хочу".  -  И  он  сказал  почти правду: - Добб умер. Смерть эта ужасна. Но я
устал думать о ней.
     - Как?!  -  переспросил  Пульт.  -  Выпейте,  вы  что-то  путаете,  это
прояснит ваши мозги.
     - Вы  знаете,  что  может  случиться  при  местной  жаре от чрезмерного
употребления спирта?
     - Да, жила в мозгу. А что?
     - Мокрое полотенце, - сурово ответил Фицрой, - купанье и молоко.
     Пульт  вытаращил  глаза, прыснул и расхохотался. Все затряслось под его
локтем.
     - Дикий,  безобразный шутник! - сказал он, вытирая усы кистью. - Я пью,
но... Мы живем раз. Вы отправитесь на А31. Хина и лекарь там.
     Фицрой  опустил глаза. Перед ним встала Конхита прежних дней. Он не мог
уйти  от  нее  и  от  еще чего-то, принявшего неопределенную форму Лошадиной
Головы.
     - Только  три  дня,  Пульт,  - сдержанно заговорил он. - В конце концов
при вашей ужасной манере дробить горы самому, почти не сходя с места.
     - Впрочем,  -  рассеянно  перебил  Пульт, - побудьте пока с Доббами. Им
очень тяжело.
     - И  мне  тоже, - сказал, выходя, Фицрой. Теперь он не лгал. Он не лгал
и   себе,   когда,   ведя  в  поводу  лошадь,  особенным,  верхним  взглядом
рассматривал  строго и грустно обширную долину с насыпями карьеров, столбами
шахт  и  линиями  канав.  Работы,  начатые  по  оригинальному  плану  Пульта
одиннадцать  дней  назад,  вызвали  бы  у  него привычную мысль о могуществе
человеческого  ума;  теперь  эти  следы  стали  на  диком  пейзаже  казались
царапинами,  сделанными  тупым ножом по дубовой доске. Он заметил также, что
не  хочет  есть,  хотя  поел  лишь рано утром. Жар солнечных лучей раздражал
его, как прикосновение колючего и липкого меха.
     Он  правильно  сцепил  мысли,  надеясь  вызвать наконец чувства мести и
торжества.  "Добб умер, так поступил бы я с ним, если бы не боялся суда. И я
смотрел  бы  сверху,  как  исчезает  с  криком в пустоте это бодрое, любимое
тело.  Я  все равно что видел. Вот мое черное счастье; его цвет будет носить
Конхита. Я зол, зол, зол; его смерть сладка".
     Слова  эти, эти мысли