илия   овладеть   упорно   повторяемым
представлением. Прикованный к хорошо понятому, обдуманному и близкому ужасу,
благодаря точному знанию того, что представляет собой вся пыль времени сотой
части секунды в момент удара,  - Эбергайль, несомненно, владел ужасом, зная,
в  чем  он.  Ужас не  мог быть более самого себя.  Но,  если подобно тиканью
карманных  часов,  исчезающему  на  время  для  утомленного слуха,  исчезала
отчетливая подробность и  ясность ужаса,  -  Эбергайль падал  духом.  Страх,
тяжкий, как удар молнии, делал его животным. Он верил тогда в непостижимость
и неожиданность ужаса, что было для него нестерпимо; он хотел знать.
     Под вечер Эбергайля посетил ученый Коломб,  человек пытливый и жестокий
до  равнодушия  к  самым  ужасным  мукам  сознания.  Последние  часы  людей,
уверенных в  близкой смерти,  особенно интересовали его.  Он  увидел на фоне
решетчатого  окна   человека  в   холщовом  колпаке  и   таком  же   халате;
незабываемое,  -  хотя,  по внешности,  обыкновенное,  - лицо этого человека
выражало сосредоточенность.  Солнце заходило, охладевшие лучи его бросали на
пол,  к порогу камеры, резкую тень арестанта, тень, которую ему суждено было
увидеть только еще раз - завтра утром, и то, - в случае ясной погоды.
     "Его мозг в огне", - подумал Коломб.
     Эбергайль действительно смотрел внутрь себя.  Глаза его остановились на
Коломбе и  вспыхнули:  он  увидел еще  одну шею,  в  которую без труда сунул
топор.
     - Во  имя  науки ответьте мне  на  некоторые вопросы,  -  кротко сказал
Коломб, - это, может быть, развлечет вас.
     - Развлечет, - сказал Эбергайль.
     - Как вы совершили преступление?
     - Два выстрела.
     - Нет,  -  пояснил Коломб,  -  мне хочется знать иное.  Совпало ли ваше
представление о преступлении с действительностью?
     - Да. Я очень долго обдумывал это. Я был уверен, что он, выходя от моей
жены в увидев меня с револьвером,  сделает шаг назад,  раскрыв рот. Затем он
должен был закрыться рукой снизу вверх.  В  следующий момент я выстрелю ниже
его локтя два раза,  зная,  что скажу: "а-га!", и он попятится, затем упадет
сам, нарочно притворяясь убитым, чтобы избегнуть новых выстрелов, но, падая,
умрет через пять секунд. Все произошло именно так; некоторое актерство в его
падении  я  заметил  потому,  что  он  закрыл  левой  рукой  глаза  и  упал,
повернувшись ко мне спиной вверх. Я прострелил ему сердце. Он не мог умереть
стоя и падать,  делая такой ненужный жест, как закрытие глаз. Следовательно,
он был жив, падая; и знал, что делает.
     - О чем думали вы эти дни?
     - О шее и топоре.
     - А сегодня? - записывая, сказал Коломб. - Сегодня вы думали, мой друг,
конечно, о количестве времени, остающемся вам, не так ли?
     - Нет. О топоре и шее.
     - А сейчас?
     - О топоре и шее.
     - Можете ли вы говорить со мной о моменте оглашения приговора?
     - Нет,  -  злорадно сказал Эбергайль,  -  я,  к счастью,  не могу более
думать и разговаривать ни о чем, кроме шеи и топора.


        "II"

     На  рассвете спавший Эбергайль вскочил,  дико крича,  умоляя о  пощаде,
угрожая и  плача.  Его разбудил долгий звон ключа.  Он  тотчас,  пока еще не
открылась дверь,  выхватил из окрашенного сном сознания самое дорогое, что у
него было теперь: точное переживание удара по шее - и замер, окаменев. Вошел
начальник тюрьмы, без солдат, и тотчас же притворил дверь.
     - Успокойтесь,  - сказал он. - Вы должны знать это, иначе бывали случаи
смерти от разрыва сердца на эшафоте.  Я изменяю долгу, но, жалея вас, пришел
предостеречь от ненужных волнений. Вы казнены не будете, Эбергайль.
     - Я или Эбергайль? - спросил тот, хитро прищуриваясь.
     - Вы, Эбергайль.
     - Я, Эбергайль. Очень хорошо. Дайте пить.
     Он поднес кружку к губам и расхохотался в воду, так что расплескал все.
     - Церемония экзекуции,  -  сказал начальник тюрьмы,  -  будет выполнена
вся, но топор не опустится.
     - Не?!. - спросил Эбергайль.
     - Нет.
     - Опустится или не опустится?
     - Не опустится.
     Он  хотел  прибавить еще  несколько слов  о  необходимости предсмертной
"игры",  но Эбергайль вдруг упал на колени и поцеловал его сапог,  и поцелуй
этот был тяжел от счастья, как удар молотом.
     Начальник тюрьмы  вышел,  крепко обтер  глаза  кистью руки  и  невольно
посмотрел на сапог. Лак блестел ярче, чем обыкновенно. Начальник прикоснулся
к  нему,  и  пальцы его стали красными -  от  крови губ Эбергайля,  губ,  не
пожалевших себя.
     Эбергайль кружился по камере, как пьяный, тыкаясь в стены. Он был полон
мгновением,  хотел думать о  нем,  но  не мог,  потому что внезапная слепота
мысли  -  результат потрясения -  сделала его  счастливым животным.  Бешеный
восторг,  подобно разливу,  расправлял в  его  душе свой безбрежный круг,  и
Эбергайль тонул в  нем.  Наконец он  ослабел той  тихой радостной слабостью,
какая  известна детям,  долго игравшим на  воздухе,  -  до  огней в  доме  и
сумеречных звезд неба. И мысль вернулась к нему.
     - Да!  Ах!  -  сказал Эбергайль.  -  Славная,  милая каторга! Я буду на
каторге,  буду жить! Как хорошо работать до изнурения! Хорошо также волочить
ядро,  чувствовать себя,  свою ногу,  живую!  Замечательное ядро.  Рай, а не
каторга!
     Снова загремел ключ, и Эбергайль встал с сияющими глазами. Он знал, что
лезвие не опустится.  С  чувством внутреннего торжества притворился он,  как
мог,  потрясенным,  но  покорным  судьбе,  исповедался,  выслушал напутствие
священника и сел в телегу.  Шествие,  сверкая обнаженными саблями, тронулось
среди густой,  азартной толпы к месту казни.  Эбергайль слышал, как кричали:
"Убийца!"  и  радостно повторял:  "Убийца".  Он  ласково подмигнул кричавшим
ругательства и  погрузился в  созерцание высоко поднятого,  но не опущенного
топора.


        "III"

     Взойдя на  помост со  связанными за  спиной руками,  Эбергайль важно  и
снисходительно осмотрел сцену тяжелой игры.  Плаха в виде невысокого столба,
окованного железными обручами, выглядела совсем не безобидно, и это, хотя не
смутило Эбергайля,  но  поразило его совпадением с  его собственным,  точным
представлением о ней,  - в вопросе о шее и топоре. Возле плахи, на небольшой
скамье,  в раскрытом красном футляре блестел топор,  и Эбергайль сразу узнал
его.  Это был тот самый топор полумесяцем, с круглой дубовой ручкой, который
вчера утром невидимо рассек ему шею.
     Эбергайль невольно снова соединил в  уме  три вещи:  поверхность плахи,
свою шею  и  острие,  входящее в  дерево сквозь шею;  он  убедился благодаря
этому,  что точное знание сложного в своем ужасе истязания осталось при нем.
Тотчас же, с присущей ему живостью и неописуемой силой воображения создал он
новое знание -  знание отсутствия удара,  и  стал  слушать чтение приговора,
внимательно рассматривая палача  в  сюртуке,  черных  перчатках,  цилиндре и
черном галстуке.
     Лицо палача,  заурядное своей грубостью,  ничем не  выделившей бы его в
простонародной толпе, влекло к себе взгляд Эбергайля; в лице этом, благодаря
власти  безнаказанно,   при   огромном  стечении  народа,   днем,   отрубить
человеческую голову, была змеиная сила очарования.
     За  пустым  пространством вкруг  эшафота  смотрела  на  Эбергайля  тихо
дышащая толпа.
     Палач подошел к Эбергайлю,  взял его за плечи, пригнул к плахе и громко
сказал:
     - Господин Эбергайль,  положите вашу голову вот сюда,  лицом вниз, сами
же  станьте на  колени и  не  шевелитесь,  потому что  иначе я  могу нанести
неправильный, плоский удар.
     Эбергайль стал так,  как  сказал палач,  и,  свесив подбородок за  край
плахи,  невольно улыбнулся.  Внизу, под его глазами, был шероховатый, свежий
настил с небольшой щелью меж досок. Он слышал запах дерева и зелени.
     Голос сзади сказал:
     - Палач, совершайте казнь.
     Не видя, Эбергайль знал уже, что в следующее мгновение топор поднят. Он
ждал,  когда ему прикажут встать.  Но все молчали,  и  он продолжал стоять в
своей неудобной позе минуту,  другую, третью, ясно чувствуя течение времени.
Молчание и неподвижность вокруг продолжались.
     "Тогда ударит, - мертвея, подумал Эбергайль. - Меня обманули".
     Страшная тоска  остановила его  хлопающее по  ребрам сердце,  и  точное
знание удара неудержимо озарило его.  Он судорожно глотнул воздух, чувствуя,
как,  после пробежавшего по всему телу огненного вихря, шея его стремительно
вытянулась и голова свесилась до помоста; затем умер.
     Человек в перчатках, приподняв топор, услышал:
     - Остановитесь, палач. Казнь отменяется.
     Палач  опустил  топор  к  ногам.  Через  мгновение после  этого  голова
Эбергайля, продолжавшего неподвижно стоять у плахи, отделилась от туловища и
громко стукнула о помост под хлынувшей на нее из обрубка шеи, фыркающей, как
насос, кровью.


        "x x x"

     - Палач ударил, - сказал Консейль.
     Коломб внимательно пробежал еще раз газетную заметку о странной казни и
взял фельетониста за пуговицу жилета.
     - Палач не ударил. - Он поднял руку вверх, изображая движение топора. -
Топор остановился в  воздухе вот  так,  и,  после известных слов  прокурора,
описал  дугу  мимо  головы  преступника к  ногам  палача.  Это  продолжалось
секунду.
     - В таком случае...
     - Голова упала сама.
     - Оставьте  мою  пуговицу,   -   сердито  сказал  Консейль.  -  Теперь,
действительно,  будут спорить,  сама или не сама упала голова Эбергайля.  Но
если  вы  оторвете пуговицу,  я  не  стану  утверждать,  что  она  свалилась
самостоятельно.
     - Если бы пуговица думала об этом так упорно, как голова Эбергайля...
     - Да, но вы академик.
     - Оставим это,  -  сказал Коломб.  -  Очевидность часто говорит то, что
хотят от нее слышать. Эбергайль - великий стигматик.
     - Прекрасно!  -  проговорил,  выходя из кофейни, через некоторое время,
Консейль.  -  Я осрамлю вас завтра,  Коломб,  в газете,  как восхитительного
ученого!  А,  впрочем,  - прибавил он, - не все ли равно - сама упала голова
или  ее  отсекли?  И  что  хуже -  рубить или заставить человека самому себе
оторвать голову?  Во  всяком случае,  палач сел  между двух стульев,  и  ему
придется хорошо подумать об этом.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Загадка предвиденной смерти. Впервые - "Синий журнал", 1914, Э 9.
     Стигматик -  здесь -  самовнушитель,  человек,  способный самовнушением
вызвать появление на теле стигм - язв, следов ударов и т.п.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Зимняя сказка"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


                                                      Ты сейчас услышишь то,
                                                 о чем спрашиваешь.

                                                                     Редклиф


        "I"

     Ранний  морозный  вечер  незаметно  проступил  в  бледном  небе  желтой
звездой.  Улица стала неясная,  снег -  мглистый;  скрипели, раскатываясь на
поворотах, сани; редкая ярмарочная толпа сновала у балаганов: купцы-самоеды,
мужики в  малицах,  бабы и девки;  возле галантерейной лавки хмельной парень
размахивал  кумачовой  рубахой;  над  калиткой  кое-где  болтались  прибитые
гвоздиками куньи  и  горностаевые шкурки:  пушная торговля;  мерзлые говяжьи
туши, задрав ноги вверх, войском стояли на площади.
     Ячевский,  с  целью занять три  рубля,  пришел в  город из  подгородной
деревни,  зашел в несколько квартир,  но денег нигде не добился, остановился
на углу,  думая,  к кому бы зайти еще, наконец, смерз, повернул в переулок и
поднялся в  верхний  этаж  гнилого  деревянного дома.  У  обшарпанной двери,
облизываясь,  подобострастно мяукала кошка;  Ячевский пустил ее, хотел войти
сам,  но женский голос сказал: - "Кто там, нельзя". Ячевский притворил дверь
и  громко,  отчего слабый его  голос стал  похож на  тонкий голос спросившей
женщины, крикнул:
     - Я это, Ячевский: можно?..
     За дверью начался спор,  женщина испуганно спрашивала: - "где же мне...
где же мне",  -  а быстрый, злой голос мужчины твердил: - "ну, выйди, я тебя
прошу...  слышишь...  надо же  мне принимать где-нибудь".  Слово "принимать"
звучало мелочной болью  и  желанием произвести впечатление.  Наконец,  дверь
открыл длинноволосый с лицом раскольника человек в синей, низко подпоясанной
блузе,  сказал быстро:  "Входите",  - и, отойдя к столу, прикрытому обрывком
клеенки,   напряженно  остановился,   пощипывая  бородку.   Ячевский  увидел
брошенные на грязный диван юбку,  лоскутки, нитки, подумал: "нет мне сегодня
денег", - и неловко сказал:
     - Извините,  Пестров,  я помешал... супруга ваша работает, а я ведь так
себе зашел, давно не был.
     - А,  да...  ну,  отлично,  -  бегая глазами, проговорил Пестров. Видно
было, что визит этот почему-то неприятен и мучителен для него, но уйти вдруг
Ячевский не решался; взяв стул, он сел и сгорбился.
     - Вот как...  живете вы, - медленно, чтобы сказать что-нибудь, произнес
Ячевский и  тут же подумал,  что этого говорить не следовало -  голые стены,
груда книг на окне,  сор и юбка кричали о нищете.  О Пестрове было известно,
что  он  где-то  там  пишет,  уверяя,  будто  одна  нашумевшая,  подписанная
псевдонимом книга принадлежит ему; над этим смеялись.
     - Вы... выпьете чаю? - спросил Пестров; крикнул за перегородку: - Геня,
самовар...  впрочем,  не надо.  -  Затем,  обращаясь к  Ячевскому,  небрежно
сказал: - Я забыл купить сахару... булочная, кажется, заперта... Нет.
     - Я совсем,  совсем не хочу чаю,  -  поспешно ответил Ячевский,  -  вы,
пожалуйста,  не  беспокойтесь.  -  После  этого  ему  стало вдруг нестерпимо
тяжело;  он растерялся и покраснел.  -  Нет...  я вас спрошу лучше, как ваши
работы, вы, вероятно, всегда заняты?
     - Да, - словно обрадовавшись, сказал Пестров и сел, смотря в сторону. -
Я очень занят.
     За  перегородкой что-то упало,  резко звякнув и  тем неожиданно пояснив
Ячевскому, что в соседней комнате, затаившись, сидит человек.
     - Не давай ножницы Мусе,  -  зло крикнул Пестров,  -  я говорил ведь! -
Потом,  видимо,  возвращаясь мыслью к  самовару и  булочной,  сказал,  легко
улыбаясь.
     - Мои обстоятельства несколько стеснены, что редкость в моем положении,
но я скоро получу гонорар.
     Ячевский приятно улыбнулся и встал.
     - Да, это хорошо, - сказал он, - ну... будьте здоровы, извините.
     - Помилуйте,  -  шумно  рванулся Пестров,  крепко сжимая и  тряся  руку
Ячевского,  лицо же его было по-прежнему затаенно враждебным,  -  помилуйте,
заходите...  нет,  непременно заходите,  -  закричал он на лестницу, в спину
удаляющемуся Ячевскому.
     Ячевский, не оборачиваясь, торопливо пробормотал:
     - Хорошо, я... спасибо... - и вышел на улицу.


        "II"

     Придя домой,  Ячевский чиркнул спичкой и  увидел,  что в  комнате сидят
двое:  Гангулин за столом,  положив голову на руки,  а  Кислицын возле окна.
Спичка,  догорев, погасла, и Ячевский, раздеваясь, сказал: - Отчего же вы не
зажжете лампу?
     - В  ней,  Казик,  нет керосина,  -  зевнул Гангулин.  -  Мы шли мимо и
забрели. Керосин имеешь?
     - Нет.  -  Ячевский вспомнил о денежных своих неудачах и сразу пришел в
дурное настроение.  -  Хозяева же легли спать,  -  прибавил он.  -  я мог бы
занять у них. Нехорошо.
     - Наплевать, - бросил Кислицын. - Физиономии наши друг другу известны.
     В комнате было почти темно.  Голубые от месяца стекла двойных рам цвели
снежным узором;  пахло табаком,  угаром и сыростью. Ячевский сел на кровать,
снял было висевшую у изголовья гитару, но повесил, не трогая струн, обратно;
он был печален и зол.
     - А вы как? Что нового? - сказал он.
     - Ничего,  собственно.  "Пусто, одиноко сонное село", - продекламировал
Гангулин, встал, сладко изогнулся, хрустя суставами, сел снова и вздохнул. -
У Евтихия мальчик родился; щуплый, красный, еле живой; Евтихий в восторге.
     - Ты видел?
     - Нет, я заходил в лавку, там встретил акушерку, она принимала.
     Наступило молчание.  Гангулин думал,  что в  темноте сидеть не особенно
приятно  и  весело,  но  лень  было  подняться,  надевать  пальто,  идти  по
тридцатиградусному морозу в  дальний конец  города,  а  там,  нащупав замок,
попадать  в  скважину,  зажигать  лампу,  раздеваться  и  все  затем,  чтобы
очутиться в  ночном молчании занесенной снегом избы,  одному прислушиваясь к
змеиному шипению керосина.  Ясно представив это,  он снова опустил голову на
руки и затих Кислицын же,  отвернувшись к окну,  вспоминал девушку,  умершую
два  года  тому назад;  при  жизни она  казалась ему  обыкновенным,  не  без
досадных недостатков,  существом,  а  теперь он ужасался этому и не понимал,
как мог он не чувствовать ее совершенства, и душа его замкнуто болела тонким
очарованием грусти, похоронившей горе.
     Ячевский неохотно ждал продолжения уныло-беспредметного разговора;  все
подневольные жители  города  и  пригородных  деревень  прочно,  основательно
надоели друг другу.  Но гости молчали; изредка, за окном, судорожно скрипели
полозья,  слышался  глухой  топот;  тараканы,  пользуясь темнотой,  суетливо
шуршали в обоях. Молчание продолжалось довольно долго, делаясь утомительным;
Ячевский сказал:
     - Гангулин, вы спите?
     - Нет.  - Гангулин откинулся на спинку стула. - А так, просто, говорить
не хочется.  А разговор я послушал бы;  даже не разговор,  а чтобы вот сидел
передо мной человек и говорил, а я бы слушал.
     Ячевский лег на кровать, закрыл глаза и сказал:
     - Я раньше был очень разговорчив и сообщителен, а теперь выветрился.
     - Почему? - рассеянно спросил Кислицын.
     - А  так.  Жизнь.  Сухая молодость и  три  года в  снегах -  прохладное
состояние души.
     - Слушайте, - после небольшого молчания таинственно заговорил Кислицын,
- вот вам обоим задача. Дня четыре тому назад мне нечто приснилось, не помню
- что,  и  я  проснулся  среди  ночи  в  страшном  волнении.  Это  я  потому
рассказываю,  что ко мне сейчас,  в темноте,  вернулось то настроение.  Было
темно,  вот так же,  как теперь,  я долго искал свечу, а когда нашел, то сон
этот,  - как мне показалось спросонок, заключавший в себе что-то лихорадочно
важное, - пропал из памяти; осталось бесформенное ощущение, которому я никак
не могу подыскать названия;  оно,  если можно так выразиться - среднее между
белым и  черным,  но  не  серое,  и  чрезвычайно щемящее...  На другой день,
неизвестно почему,  только уж наверное в связи с этим,  стали в голове рядом
три  слова:  "тоска,  зверь,  белое".  Они нет-нет вспомнятся мне,  и  тогда
кажется,  что если обратно уяснить связь этих слов -  я, понимаете, буду как
бы иметь ключ к собственной душе.
     Он замолчал, потом рассмеялся и стал курить.
     - Это мистика,  -  наставительно произнес Гангулин,  - а ты - тоскующий
белый медведь!
     Кислицын снова рассмеялся грудным детским смехом.
     - Нет,  правда,  что же это может быть,  -  сказал он, - "тоска, зверь,
белое"?
     - Бывает,  -  тихо заметил Ячевский,  -  еще и  не то в тишине.  Бывает
иногда... - Он смолк и быстро закончил: - Этим выражается настроение. А твои
три слова, как умею, переведу.
     - Ну, - сказал Гангулин, - только не страшное.
     - Вот что,  -  Ячевский приподнялся на локте,  и  в  воздушной месячной
полосе блеснули его глаза.  - В ослепительно-белом кругу меловых скал бродит
небольшой,  нервный зверь-хищник.  Не знаю только, какой породы. Небо черно,
луна  светит;  зверь  беспомощно мечется  от  скалы  к  скале,  ища  выхода,
припадает к земле,  крадется в тени,  бьет хвостом,  воет и прыгает высоко в
воздухе, а иногда с