Уступая соболезнующему тону Хозе (он смотрел на  меня с  жалостью,  как
нянька,  покидающая ребенка), я подтвердил еще раз, что нисколько не сержусь
на него,  и вышел на двор.  В загородках,  у привязи, покорно шевелили ушами
нагруженные вьючной покладью мулы;  несколько вооруженных людей  осматривали
упряжь, торопливо дожевывая скудный завтрак. Я подошел к Диасу.
     - Куда направитесь вы? - спросил он.
     Я сказал.
     - Вероятно, мы не увидимся, - заметил он. - Прощайте!
     Обдумав вопрос, который вертелся у меня на языке еще вчера, я сказал:
     - Как вы чувствуете себя в этой стране?
     - Очень хорошо и приятно.
     Сняв  шляпу,  он  поклонился,  улыбнулся и  отошел.  Через минуту стали
выводить мулов;  животные,  сопровождаемые каждое одним  человеком,  огибали
дом,  тихо  звеня  бубенчиками  и  фыркая.  Диас  замыкал  шествие.  Караван
вытянулся гуськом,  и  передние  начали  уже  спускаться в  балку,  поросшую
черно-зеленым кустарником.  Девушка,  которую я видел вчера, помчалась сломя
голову к арьергарду и, догнав Диаса, пошла рядом с ним, положив ему на плечо
руку и  что-то рассказывая.  Затем,  в виде прощальной ласки,  она запустила
пальцы  в  волосы  молодого  человека и  стала  трепать  их,  мотая  покорно
улыбающейся головой. Диас, понятно, не сопротивлялся.
     Она не пошла вниз,  а остановилась на обрыве,  смотря,  как,  перевалив
балку,  взбираясь на косогор,  шествуют по крутой,  среди скал,  известковой
тропе осторожные мулы.  Вернувшись,  она прошла мимо меня,  едва заметив мое
присутствие.
     Я обдумывал рассказ Диаса. Он ушел, оставив мне тихое волнение радости.
Люди,  подобные этому  человеку,  не  одиноки.  Их  семья,  цыганское племя,
великодушное и  строптивое,  рассеяно всюду.  Я  вспомнил тысячи  безыменных
людей,  "плавающих и  путешествующих",  когорты авантюристов,  проникающих в
неисследованные места,  безумцев, возлюбивших пустыню, детей труда, кладущих
основание городам в  чаще лесов.  Их кости рассеяны за полярным кругом,  и в
знойных песках черного материка, и в дикой глубине океана. Вторая, настоящая
родина  торжественной силой  любви  влечет  одинаково искателя приключений и
начальника экспедиции,  командующего целым отрядом;  ничто не  останавливает
их, только смерть. Своей смертью они умножают везде жизнь и трепет борьбы.
     Снежные волны гор окружали меня.  Я  долго смотрел на них с  дружеским,
теплым чувством, веря их безмолвному обещанию очистить сердце и помыслы.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Далекий  путь.  Впервые  под  заглавием  "Горные  пастухи  в  Андах"  -
"Ежемесячные литературные приложения к журналу "Нива", 1913, Э 9.
     Монрепо (франц. mon repos - мой отдых) - убежище, приют.
     Столоначальник  -   заведующий   отделением   канцелярии  министерства,
департамента и т.п.
     Казенная палата - в царской России - губернское учреждение по налогам.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Лужа бородатой свиньи"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Образ  свиньи  неистребим в  сердце  человеческих поколений;  время  от
времени природа,  уступая немилосердной потребности народов,  наций  и  рас,
производит  странные  образцы,   прихлопывая  одним  небольшим  усилием  все
радостные представления наши о мыле, зубных щетках и полотенцах.
     В  мае  1912  года  двое  любопытных молодых людей  стояли  у  высокого
деревянного забора;  один из  них  наклонил голову и,  уперев руки в  бедра,
держал  на  своих  плечах товарища,  который,  схватившись за  край  ограды,
усаженный гвоздями, смотрел внутрь двора.
     В лице нижнего было выражение физического усилия и нескрываемой зависти
к  стоявшему  на  его  плечах  человеку;   пошатываясь  от  тяжести,  нижний
ежеминутно спрашивал:
     - Ну, что? Что там? А? Видно что-нибудь, нет?
     Нижнего звали Брюс, а верхнего Тилли.
     - Постой, - шепотом сказал Тилли, - молчи, мы сейчас уйдем.
     - В тебе пять пудов, если не больше, - ответил Брюс.
     - Просто ты слаб, - возразил Тилли, - постой еще две минуты.
     Вдруг  Тилли  наклонил голову  и  спрыгнул;  одновременно с  этим  Брюс
услышал за стеной выстрел и хриплый голос, выкрикивающий угрозы.
     - Он увидел меня, - вскричал Тилли, - удерем, а то он спустит собаку.
     Оба  стремглав  бросились  в  переулок,   перескакивая  через  заросшие
крапивой канавы, и остановились на деревенской площади. Тилли сказал:
     - Ничего особенного.  Мне наговорили про него столько диковинных вещей,
что я даже разочарован. Но что это? Неужели мне отстрелили ухо?
     Он схватился рукой за мочку, и пальцы его стали красными.
     - Пустяки,  -  сказал Брюс,  -  ухо лишь оцарапано;  вообрази, что была
кошка.
     - Однако,  прыжок этой  кошки  мог  сделать меня  мертвом мышью...  еще
вершок влево, и кончено. Сядем здесь, у ворот, в этой каменной нише, остатке
феодальных времен.
     - Ты  демократ,  тогда я  на будущих выборах отдам свой голос Бородатой
Свинье.
     - Свирепая шутка,  -  сказал  Тилли,  -  нет,  подвинься немного,  и  я
расскажу тебе о  том,  что,  стоя на твоих плечах,  видел я в Луже Бородатой
Свиньи.


        "II"

     Та,  мрачный человек с веселыми глазами, здесь гость - и многие сплетни
местечка неизвестны тебе.  Бородатая Свинья,  как его прозвали,  иначе Зитор
Кассан,  веселился тут десять лет и жирел, как сумасшедший, не по дням, а по
часам.  Он  нажил большие деньги на  торговле человеческим мясом.  Не  делай
больших глаз,  под этим понимается только контора для найма прислуги.  Ценой
неусыпной бдительности и  настоящих коммерческих судорог Зитор Кассан достиг
своего идеала жизни.  Существование его  -  бессмысленный танец  живота и...
тайна,  таинственность, обнесенная той самой стеной, возле которой оцарапала
меня кошка.
     Дом его прозвали "Лужей",  а его самого -  "Свиньей",  еще "Бородатой";
изобидели  человека  в  хвост  и  пятку.  Но  он  сам  виноват  в  этом.  Он
показывается -  правда,  редко -  на  улицах,  в  самых оцепенелых от  грязи
покровах и запускает свою растительность. Относительно его души я и заглянул
сегодня во двор к Зитору Бородатому, но вижу, что мне много соврали.
     Прежде  всего,  согласно уверениям женщин,  я  ожидал встретить большой
чудесный цветник,  среди  которого из  самых вонючих отбросов разведена лужа
симпатичного зеленовато-черного цвета;  над  ней  якобы стаи  мух  исполняют
замысловатый танец,  а  Бородатая Свинья купается в этой самой жидкости.  Но
женщины -  вообще очаровательные существа -  не знают жизни;  для такой лужи
нужна выдумка и легкая ржавчина анархизма, где же взять это бедной свинье?
     Нет,  я  видел не картину,  а  фотографию.  Зитор Кассан лежал голый до
пояса  в  самом  центре огромного солнечного пятна,  между собачьей будкой и
дверью своего логова.  У трех тощих деревьев стоял стол.  Высокая, согбенная
старуха служанка,  с отвисшей нижней губой и медной серьгой в ухе,  выносила
различные кушанья.  От  них  валил  пар;  телятина и  различные птичьи ножки
торчали со всех сторон блюд, а Бородатая Свинья пожирал их, сверкая зубами и
белками  на  кувшинном своем  портрете,  и  после  каждой  смены  ложился на
солнцепек,  нежно поглаживая живот ладонью;  все время он пил и  ел и,  надо
тебе сказать, пообедал за шестерых.
     Двор не  представлял ничего особенного:  он был пуст,  -  вот все,  что
можно сказать о  нем,  безотраден и  пуст,  как сгнившая яичная скорлупа;  в
будке,  свесив язык,  лежала цепная собака да  у  старых костей под  забором
скакали вороны.  Когда  Зитор  Кассан кончил шлепать губами,  в  дверях дома
появилась женщина.  Это была маленькая,  но упитанная особа лет тридцати,  с
челкой на  лбу и  выдавшейся нижней челюстью.  Она вышла и  остановилась,  а
Зитор,  стоя против нее,  смотрел на нее,  она на него,  и  так,  с  минуту,
склонив,  как быки, головы, смотрели они, не улыбаясь, в упор друг на друга,
почесали шеи и разошлись.
     - Простая штука,  -  сказал Брюс,  -  после этого он выпалил в  тебя из
револьвера?
     - Вот именно.  Он заметил, что я смотрю, и сказал громко: "Эй, эй, воры
лезут ко мне,  слезайте, воришка, а то будет плохо". Затем, без дальнейшего,
выпустил пулю. Отомстим Зитору, Брюс.
     - Есть. Давай бумагу и карандаш.
     - Что ты придумал?
     - Разные вещи.
     - Посмотрим.
     Брюс положил на скамейку листок бумаги и стал,  посмеиваясь,  писать, а
Тилли читал через плечо друга, и оба под конец письма звонко расхохотались.
     Было написано:
     "Многочисленные тайные силы управляют жизнью животных и человека.  Мне,
живущему в городке Зурбагане,  имеющему внутренние глаза света и треугольник
Родоса,  открыта твоя судьба.  Ты  проклят во  веки веков землей,  солнцем и
мыслью  Великой  Лисицы,  обитающей под  Деревам  Мудрости.  Неизбежная твоя
гибель ужасает меня.  Отныне,  лишенный всякого аппетита,  сна и  покоя,  ты
будешь  сохнуть,  подобно  гороховому стручку,  пожелтеешь и  смертью умрешь
после двух лун,  между утренней и  вечерней зарей,  в  час  Второго красного
петуха.
     Бен-Хаавер-Зюр, прозванный "Великаном и Постоянным".
     - А! - сказал Брюс, перечитывая написанное.
     Тилли корчился от душившего его хохота.  Повесы,  похлопывая друг друга
по коленкам,  запечатали диковинное послание в конверт и опустили в почтовый
ящик.


        "III"

     Лето подходило к концу.  Вечером, загоняя коров, пастух играл на рожке,
и Тилли,  прислушиваясь к нехитрому звуку меди, захотел прогуляться. Он взял
шляпу, тросточку и прошел в рощу. Он думал о жизни, о боге.
     - Ну,  смотрите,  -  сказал он вдруг,  -  вот еще меланхолик, бродящий,
подобно мне, запинаясь о корни.
     Неизвестный приблизился;  Тилли,  рассмотрев его, вздрогнул. Ужасен был
вид у  встреченного им  человека:  всклокоченная борода спускалась на грудь,
синие,  впалые щеки сводило гримасой, глаза блестели дико и жалобно, а руки,
торча из  ободранных рукавов,  напоминали когтистые лапы зверя.  Тряпка-шарф
болтался на худой шее, неприкрытые волосы тряслись при каждом шаге, тряслась
голова, трясся весь человек.
     - Господин Зитор Кассан, - сказал Тилли, не веря глазам, - что с вами?
     - А,  сынок помещика,  - хрипло, облизывая губы, произнес Зитор и уныло
рассмеялся, - а что со мной? Что, удивительно?
     - Ничего,  -  сказал Тилли,  но подумал: "Он исхудал на пять пудов, это
ясно".  Вслух он прибавил:  - Что вы здесь делаете? Не ищете ли здесь лисицу
под Деревом Мудрости?
     Он  не  успел засмеяться и  отойти,  как Зитор положил обе руки на  его
плечи,  обыскивая лицо Тилли подозрительным взглядом. И такова была сила его
внимания, что Тилли не мог пошевелиться.
     - Вы знаете, - сказал Зитор, - а что вы знаете? Это мне стоит жизни.
     - Успокойтесь.  -  Тилли побледнел и необдуманно выдал себя. - Это была
шутка, - сказал он, - я и Брюс сочинили для развлечения. Пустите меня.
     Зитор держал его стальным усилием злобы и  не думал отпускать.  Пока он
молчал, Тилли не знал, что будет дальше.
     - Я думал над этим письмом,  -  сказал,  наконец,  Зитор. - Поэтому я и
умру сегодня,  в час красного петуха.  Так это вы устроили мне,  щенок? Ваше
письмо взяло у меня жизнь.  Я лишился аппетита,  сна и покоя.  До этого ел и
спал хорошо. Я мало жил. Я много наслаждался едой, сном и женщиной, но этого
мало. Я хотел бы еще очень много есть, спать и наслаждаться женщиной.
     - В чем же дело? - сказал Тилли. - Вам никто не мешает.
     - Нет,  - возразил Зитор, - я могу наслаждаться, но ведь я умру. Ведь я
думал об этом. Когда я умру, - я не смогу наслаждаться. Я сегодня умру, умру
голодный,  несытый,  не съевший и четверти того,  что мог бы скушать. Теперь
мне все равно. Дело сделано.
     - Охотно извиняюсь, - сказал, струсив, Тилли.
     - Меня прозвали Бородатой Свиньей,  -  продолжал Зитор. - Свинья казнит
человека.
     Быстрее, чем Тилли успел сообразить в чем дело, Кассан Зитор ударил его
по голове толстой дубовой тростью, и молодой человек, пошатнувшись, упал. Он
был  оглушен.  Зитор наклонился над  ним  и  стал  что-то  делать,  а  когда
выпрямился, Тилли успел забыть о письме к Зитору навсегда.
     - Два месяца я худел и думал,  думал и худел,  -  пробормотал Зитор.  -
Довольно с меня этой пытки. Ах, все пропало! Но я бы охотно съел сейчас пару
жареных куриц и колбасу. Все равно, жизнь испорчена.
     Он удалился в глубину рощи, и скоро под его тяжестью заскрипел сук, а в
деревне, невинный и безучастный, запел рыжий петух свое надгробное Бородатой
Свинье слово:
     - Ку-ка-реку!


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Лужа Бородатой Свиньи.  Впервые -  журнал "Неделя "Современного слова",
1912,  Э  247.  Издавая рассказ в  1929 году,  автор исключил из третьей его
части два первых абзаца.
     Треугольник Родоса -  возможно,  А.С.Грин  имел  в  виду "прямоугольник
Родоса"  -  общий  план  прямоугольной  застройки  кварталов  города  Родос,
примененный древним архитектором Гипподамом.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Мертвые за живых"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

        "БЕГСТВО"

     Комон,  иначе  именуемый -  Гимнаст,  -  начал игру  с  правительством.
Почтенная игра эта  угрожала так  плотно,  что утром,  заслышав на  коридоре
ласковый перезвон шпор,  Комон,  не медля секунды,  перестал завтракать.  Он
встал,  выпрямился,  все  еще  с  набитым,  жующим по  инерции ртом;  затем,
решительно выплюнув непрожеванный сыр, поднял револьвер и подошел к двери.
     - Откройте, - многозначительно воскликнул некто из коридора.
     - Сколько вас?  -  спросил Комон.  -  Я спрашиваю потому, что, если вас
очень много, вы не поместитесь все в одной комнате.
     - Комон, именуемый Гимнаст. Откройте.
     - Я потерял ключ.
     - Ломайте, ребята, дверь.
     - Я посмотрю на вас в дырочку, - сказал Гимнаст.
     Он выстрелил несколько раз сквозь доски,  соображая в то же время, куда
бежать. Шум и грохот за дверью показал ему, что там шарахнулись. Он подбежал
к окну,  заглянул в шестиэтажное,  узкое пространство улицы,  перегнувшись в
сторону таким  могучим усилием,  что  тело  несколько мгновений держалось за
подоконник  только  носками,  поймал  водосточную  трубу.  Через  минуту  он
спрыгнул на мостовую без шапки и  с  револьвером в  зубах,  напоминая кошку,
уносящую воробья.
     Осмотревшись,   Гимнаст  побежал  с  быстротой  ящерицы.  Вид  бегущего
человека не  сразу  разбудил инстинкты погони  в  уличной  толпе,  сновавшей
вокруг.  Прохожие остановились; некоторые из них, с видом лунатика, медленно
пошли  за  бегущим,   вопросительно  смотря  друг  на  друга,  затем,  вдруг
сорвавшись,  как будто им дали сзади пинка,  бессмысленно помчались,  крича:
"Держи его, лови. Не пускай".
     Комон  был  ловок  и   неутомим  в  беге.   Согнувшись,   чем  уменьшал
сопротивление воздуха,  бросался он с  одной стороны улицы на другую,  вился
вокруг карет,  столбов,  омнибусов,  газетных киосков, распластывался, когда
чувствовал  на  себе  хватающую  руку,  и  преследователь летел  через  него
кувырком.  Если  бы  ему  пришлось бежать в  пустом месте,  Комон  давно  бы
опередил всех,  но  как немыслимо пловцу опередить воду,  так Гимнаст не мог
оставить за  собой город;  за каждым углом,  в  каждом переулке и  повороте,
срывались  за   ним,   хрипло  крича,   новые   охотники;   уличные  собаки,
бессознательно  копируя  людей,   хватали  Комона  за  пятки  с   грозным  и
воинственным лаем.
     Четыре раза,  спасаясь от поимки,  Гимнаст оборачивался, швырял пули, и
каждый  раз  происходило  некоторое  смертельное  замешательство.   Наконец,
выбежав на  площадь,  Комон увидел,  что  к  нему мчатся со  всех сторон,  и
улизнуть трудно.  Тогда,  повинуясь инстинкту, матери всех человеческих дел,
беглец  ринулся  в  Исторический  музей,   опрокинув  швейцара,  взвился  по
роскошной лестнице в третий этаж и остановился,  соображая,  что делать;  он
употребил на это секунду.


        "II"

        "НЕПОЧТЕНИЕ К ПРАОТЦАМ"

     Музей только что открыл свои двери,  и публики еще было немного.  Комон
бросился,  не  обращая внимания на  изумленных посетителей,  через множество
зал,  в  самую длинную,  кривую и сумеречную,  напоминающую лес от множества
загромождавших ее витрин,  подставок, щитов с оружием, целого войска мумий и
ширм,  похожих на  театральные кулисы;  по ширмам этим,  живописно блестя на
темном бархате,  висели кольчуги,  латы,  шлемы, набедренники, топоры, луки,
стрелы,  арбалеты,  мечи,  палаши,  кинжалы и  сабли.  Древние золотые венцы
греческих героев покоились на столбах; лес копий, знамен и бунчуков таился в
углах.  Каждая вещь здесь взывала к бою, вооружению, сопротивлению, ударам и
натиску.
     Первое, что сделал Комон, - это баррикаду у захлопнутой за собой двери.
Он  навалил  на  нее  трех  оглушительно зазвеневших стальных рыцарей времен
Меровингов,  на рыцарей бросил полдюжины фараонов Верхнего Нила, вместе с их
раскрашенными ящиками;  поверх всего опрокинул,  сломав,  несколько витрин с
монетами,  которые раскатились по  полу совершенно так,  как  раскатывались,
если их просыпали при Гамилькаре Барке. На это Комон употребил две минуты.
     С  тою же  быстротой,  следствием большой нервности и  физической силы,
Гимнаст,  отбросив пустой  револьвер,  одел  тяжелую мягкую кольчугу,  шлем,
опустил забрало и немного замешкался;  при виде исключительного разнообразия
оружия глаза его разбежались.  С арбалетами он не умел обращаться, луки были
без тетивы,  кинжалы и сабли не внушали почтения.  Комон был во власти своих
кольчуги и шлема,  он как бы припоминал в себе далекое прошлое человечества.
Ему хотелось дорого и недурно продать жизнь.  Гимнаст выбрал меч,  огромный,
сверкающий и тяжелый,  каким,  вероятно,  не раз крошила железная саксонская
рука звонких латников.  Меч был внушителен. Гимнаст взмахнул им над головой,
затем,  для пробы,  обрушил страшный удар на одну из мумий; дерево, треснув,
распалось, и запеленутый фараон кубарем вылетел из него, распространяя запах
старомодных духов, которыми был пропитан весьма старательно.
     Догадливость не  изменила  Комону  при  виде  столь  древнего  явления;
проворно затолкав фараона в  угол,  Гимнаст,  с  мечом в руках,  втиснулся в
египетскую могилу, прикрыв себя другой половиной ящика. Дверь, тем временем,
поддаваясь усилиям солдат  и  сторожей,  глухо  звенела латами валявшихся на
полу рыцарей. Комон стоял в душной ароматической тьме ящика и прислушивался.
Скоро ворвалась,  судя по шуму, целая толпа людей, с криками разбежались они
по длинным проходам зала, и Гимнаст слышал их, полные бешенства, возгласы:
     - Все сломано.
     - Ай, и деньги тут, на полу.
     Кто-то шепнул, задыхаясь:
     - Я возьму парочку, а?
     Другой шепот:
     - Тащи, чего зевать. Тсс...
     - Негодяй. Сумасшедший. Стреляй его.
     - Где он? Р-р-р-р...
     - Лови. Дави. Хватай.
     - О-р. Э-э. А-а.
     Неосторожное движение Гимнаста выдало его.  Он случайно толкнул коленом
крышку,  она упала прежде,  чем он успел придержать ее,  и  в общем смятении
глазам врагов предстал воин средневековья,  с занесенным мечом. Он двинул им
на  первого солдата (незащищенного,  разумеется,  кольчугой) и  отрубил ему,
на