на  стол,  ударил старика по  его испуганно цепляющимся за меня ругам
вышел и поехал домой.
     Холод,  плавный бег саней и  тишина улиц постепенно истребили тоску.  В
весьма благосклонном,  ровном и  мирном настроении я  позвонил у  занесенных
снегом дверей; мне открыла снова Визи, но, открыв, тотчас же ушла в комнаты.
Я  разыскал ее у  камина в  маленьком мягком кресле с  книгой в  руках и сел
рядом.  Я  очень хорошо знал,  что я  нетрезв и взъерошен,  однако совсем не
хотел скрывать этого. Визи внимательно, без улыбки смотрела на меня, сказала
тихо:
     - Сегодня заходил доктор и  очень  тепло справлялся о  тебе.  Он  хочет
бывать у  нас,  -  он  просил разрешить ему это.  -  Как ты  думаешь?  Тебе,
кажется, скучно, а такой собеседник, как доктор, незаменим.
     - Доктора -  ученые люди, - пробормотал я, - а мне. Визи, очень надоели
сложные разговоры.  Превыспренные!  Аналитические!  Ну их,  в самом деле!  Я
человек простой и добродушный. Чего там рассуждать? Живется - и живи себе на
здоровье.
     Визи  не  отвечала.  Она  задумчиво  смотрела  на  раскаленные угли  и,
встрепенувшись, ласково улыбнулась мне.
     - Я  не  скрою...  Меня  несколько пугает резкая перемена в  тебе после
болезни!
     - Вот глупости!  - сказал я. - Ты говоришь самые неподходящие глупости!
Изменился! Да, очень вероятно!.. Боже мои! Неужели ты, Визи, завидуешь мне?
     - Галь, что ты? - испуганно воскликнула Визи. - Зачем это?
     - Нет,  -  продолжал я, усматривая в словах Визи завистливую и ревнивую
придирчивость,  -  когда человек чувствует себя  хорошо,  другим это  всегда
мешает.  Да пусть бы все так изменились, как я! Хоть и смутно, но понимаю же
я наконец,  каким я был до болезни,  до этой замечательной раны,  нанесенной
Гуктасом.  Все меня волновало, тревожило, заставляло гореть, спешить, писать
тысячи статей,  страдая и проклиная, - что за ужасное время! Фу! Каким можно
быть дураком! Все очень просто, Визи, не над чем тут раздумывать.
     - Объясни,  -  спокойно сказала Визи,  -  может быть, я тоже пойму. Что
просто и - в чем?
     - Да все.  Все,  что видишь,  такое и есть.  -  Помолчав, я с некоторым
трудом подыскал пример, по-моему убедительный: - Вот ты, Визи, сидишь передо
мной и смотришь на меня, а я смотрю на тебя.
     Она закрыла лицо руками,  видимо,  обдумывая мои слова. С торжеством, с
безжалостной самоуверенностью я ждал возражений, но Визи, открыв лицо, вдруг
спросила:
     - Что думаешь ты об этом месте, Галь? Это твой любимец. Конфор. Слушай,
слушай!  "День проходит в горьких заботах о хлебе, ночь в прекрасных золотых
сновидениях.  Зато днем ярко горит солнце,  а ночью, проснувшись, я побежден
тьмой  и  ужасом  тишины.   Блажен  тот,   кто  думает  только  о  солнце  и
сновидениях".
     - Очень плохо, - решительно сказал я. - Каждому разрешается помнить все
что угодно. Автор положительно невежлив к читателю. А во-вторых, я несколько
пьян и хочу спать. Прощай, Визи, спокойной ночи.
     - Спокойной ночи,  милый,  -  рассеянно сказала она, - завтра ты будешь
работать?
     - Бу-ду,  -  нерешительно сказал я.  -  Хотя, знаешь, о чем писать? Все
ведь избито. Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи! - медленно повторила Визи.
     Уходя,  я  обернулся  на  особый  оттенок  голоса  и  поймал  выражение
нескрываемого,  тоскливого страха в  ее  возбужденном лице.  Мы  встретились
взглядами,  Визи поторопилась улыбнуться, как всегда, нежно кивнув. Я ушел в
спальню,  разделся и  лег с  стесненной душой,  но с задней лукавой мыслью о
том, что Визи из простого упрямства не хочет понять меня.


V

     Так  повторилось раз,  два,  три  -  десять;  причинами внезапной тоски
служили,  как я заметил,  такие разнообразные обстоятельства, настолько иной
раз противоречащие самому понятию "тоска",  что я  не мог избежать их.  Чаще
всего это была музыка,  безразлично какая и где услышанная,  - торжественная
или бравурная,  веселая или грустная -  безразлично.  В дни, предназначенные
тоске,   один   отдельный  аккорд   сжимал   и   волновал  душу   скорбью  о
невспоминаемом,  о  некоем другом времени.  Так  я  объясняю это теперь,  но
тогда,  изумляясь тягостному своему состоянию,  я,  минуя всякие объяснения,
спешил к вину и разгулу -  истребителю меланхолии,  возвращая часами ночного
возбуждения прежнюю безмятежность.
     Я стал определенно и нескрываемо равнодушен к Визи. Ее все более редкие
попытки вернуть прежние отношения оканчивались ничем.  Я стал бессознательно
говорить с ней,  как посторонний,  чужой, нетерпеливый, но вежливый человек.
Холодом взаимного напряжения полны были наши разговоры и встречи,  -  именно
встречи,  так как я  не бывал дома по два и  по три дня,  ночуя у  случайных
знакомых,  которых развелось изобилие. То были конюхи, фонарщики, газетчики,
прачки,   кузнецы,  воры,  солдаты,  лавочники...  Казалось,  все  профессии
участвовали в моих скитаниях по Хераму в дни описанного выше,  безысходного,
тоскливого  состояния.   Мне   нравился   разговор  этих   людей:   простой,
грубо-толковый,  лишенный двусмысленности и  надрыва,  он предлагал вниманию
факты в безусловном, так сказать, арифметическом их значении: - "раз, два...
четыре,  одиннадцать,  - случилось столько-то случаев таких-то, так и должно
быть".  Я  радостно перевел бы  нить  своего разговора в  описание поступков
моих,  но поступков,  характернее и значительнее приведенных выше, не было и
не могло быть.  Удивительное чувство порядка, законченности всего, стало, за
исключением дней тоски,  нормальным для меня состоянием,  отрицающим в  силу
этого всякий позыв к деятельности.
     Доктор,  противу ожидания моего, появился-таки в нашей квартире, он был
расторопен и вежлив,  весел и оживлен.  Он сделал мне множество предложений,
как  хитрый  медик  -   замаскированно-медицинского  свойства:  прогулку  на
раскопки,   охоту,   лыжный   спорт,   участие  в   музыкальном  кружке,   в
астрономическом  кружке,  наконец,  предложил  заняться  авиацией,  токарным
ремеслом,  шахматами и  собеседованиями на  религиозные темы,  я  слушал его
внимательно,  промолчал на все это и попрощался так сухо, что он не приходил
более. После этого я сказал Визи:
     - От чего хочешь ты меня лечить?
     - Я  хочу только,  чтобы ты  не  скучал,  -  глухо произнесла она таким
усталым,  невольно сказавшим более,  чем хотела,  голосом,  что я  внутренно
потускнел. Но это продолжалось мгновение. Я звонко расхохотался.
     - Ты,  ты не скучай,  Визи!  - сказал я. - А мне скучно не может быть -
слышишь?! Я, право, не узнаю себя. Какое веселье, какая скука? Нет у меня ни
этого, ни другого. Ну, и просто - я всем доволен! Чего же еще? Я мог бы быть
доктором этому доктору, если уж так говорить, Визи.
     - Мы не понимаем друг друга,  Галь. Ты смотришь на меня чужими глазами.
Давно уж я не видела того выражения,  от которого -  знаешь?  - хочется тихо
петь или, улыбаясь, молчать... Наш разговор оборвался... мы вели его словами
и сердцем...
     - Мне странно слышать это,  -  сказал я, - быть может, ранее чрезмерная
возбудимость...
     Но я не докончил.  Я хотел добавить... "нравилась тебе", - и вдруг, как
прихлопнутый глухой крышкой,  резко почувствовал себя настолько чужим самому
себе,  что  проникся  величайшим  отвращением к  этой  попытке  завернуть  в
прошлое.
     - Как-нибудь мы поговорим об этом в другой раз,  - трусливо сказал я, -
меня расстраивают эти разговоры.  - Мне нестерпимо хотелось уйти. Слова Визи
безнадежно и безрезультатно напрягали мою душу,  она начинала терзаться, как
немой, которому необходимо сказать что-то сложное и решающее. Я молчал.
     - Уходи, если хочешь, - печально сказала Визи, - я лягу спать.
     - Вот именно,  я  хотел прогуляться,  -  заявил я,  быстро беря шляпу и
целуя ее руку с тайной благодарностью, - но я скоро вернусь.
     - Скоро?.. А "Метеор" снова просит статью.
     Я   улыбнулся  и  вышел.   Давно  уже  когда-то  нежно  любимая  работа
отталкивала меня  сложностью  второй  жизни,  переживаемой в  ней.  Покойно,
отойдя в сторону от всего,  чувствовал я себя теперь,  погрузившись в тишину
теплого,  сытого вечера,  как будто вечер,  подобно живому существу,  плотно
поев чего-то,  благодушно задремал.  Но, конечно, это я шел с сытой душой, и
шел в таком состоянии долго,  пока,  взглянув вверх,  не увидел среди других
яркую,  торжественно высящуюся звезду.  Что  было  в  ней  скорбного?  Каким
голосом и  на  чей  призыв ответило тонким лучам  звезды все  мое  существо,
тронутое глубоким волнением при виде необъятной пустыни мира?  Я  не знаю...
Знакомая причудливая тоска сразила меня.  Я  ускорил шаги и  через некоторое
время   сидел   уже   в   дымном   воздухе  "Веселенького  гусара",   слушая
успокоительную беседу о трех мерах дров, проданных с барышом.


VI

     Зима умерла.  Весна столкнула ее голой, розовой и дерзкой ногой в сырые
овраги,  где,  лежа  ничком в  виде мертвенно-белых обтаявших пластов снега,
старуха дышала еще в последней агонии холодным паром, но слабо и безнадежно.
Солнце  окуривало землю  запахом древесных почек  и  первых  цветов.  Я  жил
двойной жизнью.  Спокойное мое состояние ничем не отличалось от зимних дней,
но  приступы тоски  стали  повторяться чаще,  иногда  по  самому  ничтожному
поводу.  По  окончании  их  я  становился  вновь  удивительно уравновешенным
человеком,  спокойным,  недалеким,  ни  на  что  не  жалующимся и  ничего не
желающим. Иногда, сидя с Визи, я видел ее как бы вдали, настолько вдали, что
ожидал,  если она заговорит,  не услышать ее голоса.  Мы разговаривали мало,
редко и всегда только о том, о чем хотел говорить я, т.е. о незамысловатых и
маловажных вещах.
     Был  поздний  вечер,  когда  в  трактир "Веселенького гусара" посыльный
доставил мне  письмо с  надписью на  свежезаклеенном конверте:  "Г.Марку  от
Визи". Пьяный, но не настолько, чтобы утратить способность читать, я раскрыл
конверт с сильным любопытством зрителя, как если бы присутствовал при чтении
письма человеком посторонним мне  -  другому,  тоже постороннему.  Некоторое
время строки письма шевелились,  как живые, под моим неверным и возбужденным
взглядом; преодолев это неудобство, я прочитал:

     "Милый,  мне  очень  тяжело  писать  тебе  последнее,  совсем последнее
письмо, но я больше не в силах жить так, как живу теперь. Несчастье изменило
тебя. Ты, может быть, и не замечаешь, как резко переменился, какими чужими и
далекими стали мы друг другу.  Всю зиму я ждала,  что наше хорошее, чудесное
прошлое вернется, но этого не случилось. У меня нет сознания, что я поступаю
жестоко,  оставляя тебя.  Ты  не  тот,  прежний,  внимательный,  осторожный,
большой и  чуткий Галь,  какого я  знала.  Господь с тобой!  Я не знаю,  что
произошло с твоей бедной душой.  Но жить так дальше, прости меня, - не могу!
Я  подробно написала о  всем  издателю "Метеора",  он  обещал назначить тебе
жалованье,  которое ты  и  будешь получать,  пока  не  сможешь снова  начать
работать.  Прощай.  Я  уезжаю;  прощай и не ищи меня.  Мы больше не увидимся
никогда.
                                                                      Визи".

     - "Визи",  -  повторил я вслух,  складывая письмо. В этот момент, роняя
прыгающий мотив  среди  обильно политых вином  столиков,  взвизгнула скрипка
наемного музыканта,  обслуживавшего компанию кочегаров,  и  я  заметил,  что
музыка  подчеркивает  письмо,   делая  трактир  и  его  посетителей  своими,
отдельными от меня и  письма;  -  я  стал одинок и,  как бы не вставая еще с
места, вышел уже из этого помещения.
     Встревоженный    неожиданностью,     самым     фактом    неожиданности,
безотносительно к  его содержанию,  осилить которое было мне еще не дано,  я
поехал домой с  ясным предчувствием тишины,  ожидающей меня там  -  тишины и
отсутствия Визи.  Я ехал, думая только об этом. Неизвестно почему, я ожидал,
что встречу дома вещи более значительные,  чем письмо,  что произойдут некие
разъяснения случившегося.  Содержание  письма,  логически  вполне  ясное,  -
внутренно отвергалось мной,  в  силу того,  что я не мог представить себя на
месте Визи. Вообще же, помимо глухой тревоги, вызванной впечатлением резкого
обрыва  привычных  и  ожидаемых  положений,   я  не  испытывал  ничего  ярко
горестного, такого, что сразу потрясло бы меня, однако сердце билось сильнее
и путь к дому показался не близким.
     Я позвонил.  Открыла прислуга,  меланхолическая, пожилая женщина; глаза
ее остановились на мне с каменной осторожностью.
     - Барыня дома? - спросил я, хотя слышал тишину комнат и задумчивый стук
часов и видел, что шляпы и пальто Визи нет.
     - Они уехали,  -  тихо сказала женщина,  -  уехали в восемь часов.  Вам
подать ужин?
     - Нет,  -  сказал я,  направляясь к темному кабинету, и, постояв там во
тьме у блестящего уличным фонарем окна,  зажег свечу, затем перечитал письмо
и  сел,  думая о Визи.  Она представилась мне едущей в вагоне,  в пароходной
каюте,  в карете -  удаляющейся от меня по прямой линии; она сидела, я видел
только ее затылок и спину и даже,  хотя слабо, линию щеки, но не мог увидеть
лица.  Мысленно, но со всей яркостью действительного прикосновения я взял ее
голову,  пытаясь повернуть к  себе;  воображение отказывалось закончить этот
поступок, и я по-прежнему не видел ее лица. Тоскливое желание заглянуть в ее
лицо некоторое время не  давало мне покоя,  затем,  устав,  я  склонился над
столом  в  неопределенной печальной скуке,  лишенной каких  бы  то  ни  было
размышлений.
     Не знаю,  долго ли просидел я так,  пока звук чего-то упавшего к ногам,
не  заставил меня нагнуться.  Это  был  ключ от  письменного стола,  упавший
из-под моего локтя.  Я нагнулся, поднял ключ, подумал и открыл средний ящик,
рассчитывая  найти  что-то,   имеющее,  быть  может,  отношение  к  Визи,  -
неопределенный поступок,  вытекающий скорее из потребности действия,  чем из
оснований разумных.
     В  ящике я  нашел много писем,  к  которым в  эти минуты не  чувствовал
никакого интереса,  различные мелкие предметы:  сломанные карандаши, палочки
сургуча,  несколько разрозненных запонок,  резинку и пачку газетных вырезок,
перевязанную шнурком.  То  были статьи из "Вестника" и  "Метеора" за прошлый
год.  Я  развязал  пачку,  повинуясь окрепшему за  последний час  стремлению
держать сознание в  связи  со  всем,  имеющим отношение к  Визи.  Статьи эти
вырезывала и собирала она,  на случай, если бы я захотел издать их отдельной
книгой.
     Я развязал пачку,  просматривая заглавия, вспоминая обстоятельства, при
которых была написана та  или иная вещь и  даже,  приблизительно,  скелетное
содержание статей,  но  далекий от  восстановления,  так сказать,  атмосферы
сознания,  характера настроения,  облекавших работу. От заглавий я перешел к
тексту,  пробегая его с равнодушным недоумением,  -  все написанное казалось
отражением  чуждого  ума   и   отражением  бесцельным,   так   как  вопросы,
трактованные здесь, как-то: война, религия, критика, театр и т.д., - трогали
меня не больше, чем снег, выпавший, примерно, в Австралии.
     Так,   просматривая  и  перебирая  пачку,   я  натолкнулся  на  статью,
озаглавленную:  "Ценность  страдания"  статью,  написанную  приемом  сильных
контрастов и  в  свое  время  наделавшую немало шума.  В  противность прежде
прочтенному,  некоторые выражения этой  статьи  остановили мое  внимание,  в
особенности одно:  "Люди с так называемой "душой нараспашку" лишены острой и
блаженной  сосредоточенности молчания:  не  задерживаясь,  без  тонкой  силы
внутреннего напряжения,  врываются в  их  душу и  без остатка покидают ее те
чувства,  которые,  будучи задержаны в  выражении,  могли бы  стать ценным и
глубоким переживанием".  Я прочитал это два раза, томясь вспомнить, какое, в
связи с Визи,  обстоятельство родило эту фразу и,  с неожиданной,  внутренно
толкнувшей отчетливостью,  вспомнил!  - так ясно, так проникновенно и жадно,
что  встал в  волнении чрезвычайном,  почти болезненном.  Это сопровождалось
заметным ощущением простора,  галлюцинаторным представлением того, что стены
и потолок как бы приобрели большую высоту.  Я вспомнил,  что в прошлом году,
летом,  подошел к  Визи с невыразимо ярким приливом нежности,  могущественно
требовавшим выхода,  но,  подойдя,  сел и не сказал ничего, ясно представив,
что чувство,  исхищенное словами,  в  неверности и  условности нашего языка,
оставит терпкое сознание недосказанности и  конечно никак уже не  выразимого
словами,  приниженного экстаза.  Мы долго молчали, но я, глядя в улыбающиеся
глаза Визи,  вполне понимавшей меня,  был очень,  бескрайно полон ею и своим
сжатым волнением. После того я написал вышеприведенное рассуждение.
     Я вспомнил это живо и сердцем,  а не механически,  - мне не сиделось, я
прошелся по кабинету,  в  углу лежал скомканный лист бумаги,  я  поднял его,
развернул и,  с изумлением, чуждым еще догадкам, увидел, что лист, не вполне
дописанный  красивым,   мелким  почерком  Визи,   был  не   чем  иным,   как
неоконченной,  но разработанной уже в  значительной степени моей статьей,  с
заголовком:  "Ртутные рудники Херама",  статья Г.Марка.  Я  никогда не писал
этой статьи и не диктовал ее никому,  я ничего не писал. Я прочел написанное
со  вниманием преступника,  читающего копию приговора.  Живое,  интересное и
оригинальное изложение,  способность охватить ряд явлений в немногих словах,
выделение  главного  из   массы  несущественного  и,   как   аромат  цветка,
свойственные только  женщинам,  свои,  никогда не  приходящие нам  в  голову
слова,  очень  простые  и  всем  известные,  с  несколько интимным оттенком,
например:  "совсем просто", "замечательно хорошие", "как взглянуть" - делали
написанное прекрасной работой.  "Статья Г.Марка" снова прочел я...  и  стало
мне в невольных неудержимых тяжких слезах спасительно резкой скорби -  ясным
все.
     Я сидел неподвижно,  пытаясь овладеть положением.  "Я никогда больше не
увижу ее", - сказал я, проникаясь, под впечатлением тревоги и растерянности,
особым вниманием к слову "никогда".  Оно выражало запрет,  тайну, насилие, и
тысячу причин своего появления.  Весь "я" был собран в  этом одном слове.  Я
сам,  своей жизнью вызвал его,  тщательно обеспечив ему  живучесть,  силу  и
неотразимость,  а  Визи оставалось только произнести его  письменно,  чтобы,
вспыхнув черным огнем,  стало оно  моим  законом,  и  законом неумолимым.  Я
представил себя прожившим миллионы столетии, механически обыскивающим земной
шар  в  поисках Визи,  уже  зная на  нем  каждый вершок воды и  материка,  -
механически,  как рука шарит в  пустом кармане потерянную монету,  вспоминая
скорее ее прикосновение, чем надеясь произвести чудо, и видел, что "никогда"
смеется даже над бесконечностью.
     Я  думал теперь упорно,  как  раненый,  пытающийся с  замиранием сердца
предугадать глубину  ранения,  сгоряча  еще  не  очень  чувствительного,  но
отраженного в инстинкте страхом и возмущением.  Я хотел видеть Визи и видеть
возможно скорее,  чтобы ее  присутствием ощупать свою рану,  но  это  черное
"никогда" поистине захватывало дыхание,  и я бездействовал,  пока взгляд мой
не  упал снова на неоконченную Визи статью.  Мучительное представление об ее
тайной,  тихой  работе,  об  ее  стараниях путем длительного и  возвышенного
подлога  скрыть   от   других  мое   духовное  омертвение  было   ярким   до
нестерпимости.  Я  вспомнил ее  улыбку,  походку,  голос,  движения,  наклон
головы,  ее фигуру в  свете и в сумерках,  -  во всем этом,  так драгоценном
теперь,  не  сквозило никогда даже намека на  то,  что  она делала для меня.
Долго молчаливая любовь возвращалась ко мне, но как! И с какими надеждами! -
с меньшими, чем у смертельного больного, еще дышащего, но думающего только о
смерти.
     Я встал, прислушиваясь к себе и размышляя как прежде: отчетливо собирая
вокруг  каждой  мысли  толпу  созвучных  ей   пре