сил  он  снисходительным  тоном  новичка,  ретиво
берущегося за дело. - Что  же  касается  меня,  то  я,  кажется,  годен  к
походной жизни. Мои ноги не жалуются.
   - Теперь недалеко, - сообщил кавалерист. - Скоро придем. Ходить трудно,
- прибавил он, помолчав. - Я раз ехал, вижу, солдат  сидит.  Чего  бы  ему
сидеть? А у него ноги  не  действуют;  их  батальон  тридцать  миль  ночью
сделал. И так бывает - человек идет - вдруг  упал.  Это  был  обморок,  от
слабого сердца.
   Коломб был хорошего мнения о  своем  сердце,  но  почему-то  не  сказал
этого. С холма, на вершину которого они поднялись, виднелся тусклый огонь,
столь маленький и слабый благодаря туману, что его можно было  принять  за
обман напряженного зрения.
   - Вот и Гарнаш. - Кавалерист обернулся. - Вы думаете, это  далеко?  Сто
шагов; туман обманчив.
   Подтверждая его слова, мрак разразился злобным собачьим лаем.
   - Что чувствует человек в бою? - спросил  солдата  Коломб.  -  Вот  вы,
например?
   - Ах вот  что?  -  Кавалерист  помолчал.  -  То  есть  страшно  или  не
страшно?..
   - В этом роде.
   - Видите, привыкаешь. Не  столько,  знаете,  страшно,  сколько  трудно.
Трудная это _работа_. Однако, черт  возьми!  -  Он  остановился  и  топнул
ногой. - Ведь это _наша_ земля?! Так о чем и говорить?
   Считая, по-видимому, эти слова  вполне  исчерпывающими  вопрос,  солдат
направился в обход изгороди. За  ней  тянулась  улица;  кое-где  светились
окна.



   3

   Не менее часа потратили путешественники на  обход  домов,  разговоры  и
торг, пока удалось им отыскать поместительную повозку, свободную лошадь  и
свободного же ее хозяина. Человек этот, по имени  Гильом,  был  ярмарочным
торговцем и знал  местность  отлично.  Он  рассчитывал  к  утру  вернуться
обратно, отвезя путников в арьергард  армии.  Хорошая  плата  сделала  его
проворным. Коломб, сидя в  темноте  у  ворот,  не  успел  докурить  вторую
папиросу,  как  повозка  была  готова.  Разместив  вещи,   путешественники
уселись, толкая друг друга коленями, и Гильом, стегнув лошадь,  выехал  из
деревни.
   - Поговаривают, - сказал  он,  пустив  лошадь  рысью,  -  что  пруссаки
показываются милях в десяти отсюда. Только их никто не видел.
   - Разъезды везде заходят,  -  согласился  кавалерист.  -  Ты  бы,  дядя
Гильом, придерживался, на всякий случай, открытых мест.
   - Лесная дорога короче. - Гильом помолчал. - Я даже днем не расстаюсь с
револьвером.
   - Вот вам, - сказал Брауль Коломбу, -  разговор,  освежающий  нервы.  В
таких  случаях  я  всегда  нащупываю  свой  револьвер,  это   еще   больше
располагает к приключениям.
   - Я не прочь встретить немца, - заявил Коломб. - Это  было  бы  хорошим
экзаменом.
   - Если вам захочется побывать на передовых позициях, вы  увидите  очень
много немцев. Однако это все пустяки.
   - Лесная дорога короче, - снова пробормотал Гильом.
   - А, милый, поезжайте, как знаете, - сказал Брауль. - Нас четверо; вы -
травленая собака, я могу считаться  полувоенным,  что  касается  остальных
двух, то один из них настоящий  солдат,  в  полном  вооружении,  а  другой
попадает в туза.
   - Правильно, - сказал кавалерист, закручивая усы. - Неужели вы  в  туза
попадаете? - удивленно осведомился он у Коломба.
   - Если бы у вас было столько свободного  времени,  сколько  у  меня,  -
ответил, смеясь, Коломб, - вы научились бы убивать стрекозу в воздухе.
   "Туп-туп-туп..." - стучали копыта. Движение  во  тьме,  по  извилистой,
встряхивающей, неизвестной дороге принадлежало к  числу  любимых  ощущений
Коломба. Бесцельно и  требовательно  он  отдавался  ему,  прислушиваясь  к
мрачному сну равнин. Вскоре  начался  лес.  Переход  от  открытых  мест  к
стиснутому деревьями пространству  был  заметен  благодаря  тьме  лишь  по
неподвижности ставшего еще более сырым воздуха, запаху  гнилых  листьев  и
особенно отчетливому стуку  колес,  переезжающих  огромные  корни.  Слева,
загремев долгим эхом, раздался выстрел.
   - Ото! - сказал, инстинктивно останавливая лошадь, Гильом.
   Кавалерист привстал.  Коломб  и  Брауль  выхватили  револьверы.  Гильом
опомнился, бешено размахивая кнутом, он  пустил  лошадь  вскачь.  Повозка,
оглушительно тарахтя, ринулась под бойко застучавшими из тьмы выстрелами в
дремучую глубину леса. Эхо стрельбы, раскатисто рвущее  тишину,  усиливало
тревогу. Немногие восклицания, которыми успели  обменяться  путники,  были
скорее выражением чувств, чем мысли, так как перед лицом  явной  опасности
думать не о чем, кроме  спасения,  а  это,  как  без  слов  понимали  все,
зависело от тьмы и быстроты лошади. Коломбу чудились  крики,  свист  пуль;
одна из них, пущенная наугад вдоль дороги, действительно была им услышана;
резкий короткий свист ее оборвался щелчком в попутный древесный ствол.
   Повозка мчалась, немилосердно встряхивая пассажиров,  выстрелы  стихли,
оборвались. Наступила пауза, в течение которой слышались лишь  болезненное
хрипение лошади и треск прыгающих  колес.  Затем,  как  бы  заключая  цепь
впечатлений, грянул последний выстрел; случаю было угодно, чтобы  на  этот
раз пуля достигла цели. Коломб, пробитый насквозь, подскочил, задохнувшись
на мгновение от боли в прорванном легком, вскрикнул и сказал:
   - Меня ударило. - Он опустился на руки Брауля. Гильом  свернул  в  чащу
леса и остановил лошадь.



   4

   Коломбу много раз приходилось,  конечно,  задумываться  над  ощущениями
раненого человека и даже описывать это в некоторых произведениях.  Основой
таких переживаний, - не будучи сам  знаком  с  ними,  -  он  считал  самые
тяжелые чувства: испуг, тоску, отчаяние,  гнев  на  судьбу  и  т.д.  Люди,
стоящие перед лицом смерти, казались ему похожими друг на друга внутренней
своей стороной.  Затем  он  думал,  что  сознание  смертельной  опасности,
возникающее у тяжко раненного - неисчерпаемо сложно, туманно, и тратил  на
уяснение подобного момента десятки  страниц,  не  сомневаясь,  что  и  сам
пережил бы колоссальную психическую вибрацию. Меж  тем  лично  с  ним  все
произошло так.
   За  выстрелом  последовал  красноречивый,  горячий  толчок   в   спину.
Немедленно же представление о пуле и ране  соединилось  с  колющей,  скоро
прошедшей, болью внутри грудной клетки. Первая мысль  была  о  смерти,  то
есть о неизвестном, и была поэтому собственно мыслью о  предстоящей,  быть
может,  в  скором  времени  потере  сознания,  на  что  сознание  ответило
возмущением и недоумением. Весь момент напоминал ошибку в  числе  ступенек
лестницы, когда сдержанное движение  ноги  встречает  пустоту  и  человек,
лишенный равновесия, - замирает,  оглушенный  падением,  причина  которого
делается ясна раньше, чем руки падающего упрутся в землю.
   К счастью путников, когда Гильом круто повернул с дороги в лес, повозка
не зацепила колесами о стволы и пробилась довольно далеко в глушь.  Тряска
лесной почвы была, однако же, нестерпимо  мучительна  для  Коломба.  Ветви
били  его  по  лицу,  усиливая   раздражение   организма,   взволнованного
возобновившейся   болью.   Наконец   лошадь   дернулась   взад-вперед    и
остановилась. Гильом, помогая Коломбу сойти,  прислушивался  к  монотонной
тишине ночи; ни топота, ни голосов не было слышно в стороне нападения.  По
всей вероятности, немецкий разъезд ограничился стрельбой наугад, по слуху,
не зная, с кем, с каким числом людей имеет дело; или же,  сбитый  с  толку
беспорядочным лесным эхом, пустился в другом  направлении.  Теперь,  когда
окончательно смолк лошадиный топот и  стук  колес,  путешественники  могли
спокойно заняться раненым.
   Растерявшийся Брауль осветил фонарем Коломба,  сидевшего  прислонясь  к
дереву.
   - Ну и разбойники, - сказал кавалерист,  помогая  корреспонденту  снять
куртку с Коломба.
   От сломанного, выступающего концом наружу ребра сочилась темная  кровь.
Вся рубашка была в-пятнах. Несмотря на все, Коломб чувствовал своеобразное
любопытство к  своему  положению.  Вид  мокрого  темного  передка  рубашки
страшно взволновал его, но не испугал.  Волнение  поддерживало  его  силы.
Интеллект покуда молчал; организм, осваиваясь  с  необычайным  состоянием,
противился действию разрушения; сердце жестоко билось, во рту было сухо  и
жарко.
   - Однако, - сказал Коломб, - лучше бы нам сесть в повозку и ехать. - Он
упирался руками в землю, желая подняться, и застонал.  -  Нет,  не  выйдет
ничего. Но вы поезжайте.
   - Глупо, - сказал Брауль, развертывая бинты. - Расставьте  руки.  -  Он
стал перевязывать раненого, говоря: - Все  это  моя  затея.  Что  я  скажу
обществу и редакции? Вам очень больно?
   - Боль глухая, когда я не шевелюсь.
   - Поступим так, - сказал солдат. - Мы, -  я  и  дядя  Гильом,  -  мигом
устроим носилки, дерева здесь много, - понесем вас  потихонечку,  господин
Коломб. А вы, значит, потерпите пока. Гильом, есть веревка?
   - Есть. Хватило бы повесить кой-кого из этих стрелков.
   Гильом стал шарить в повозке, а кавалерист, захватив фонарь, отправился
за жердями. Скоро послышался чавкающий  стук  его  палаша.  Брауль  сделал
Коломбу  тугую,  крестообразную  повязку,  заставил   раненого   лечь   на
разостланный плащ и сел рядом, вздыхая в ожидании носилок.
   Не желая усиливать тягостное настроение спутников  разговором  о  своем
положении, Коломб молчал. Он знал уже, что  рана  сквозная,  и,  хотя  это
обстоятельство говорило в его пользу, - ждал смерти. Он не боялся  ее,  но
ему было жалко и страшно покидать жизнь такой, какой она была. Потрясение,
нервность, торжественная тьма леса, внезапный переход тела от  здоровья  к
страданию - придали его оценке собственной жизни ту  непогрешимую  суровую
ясность, какая  свойственна  сильным  характерам  в  трагические  моменты.
Несовершенства своей жизни он видел очень отчетливо. В сущности, он даже и
не жил по-настоящему.  Его  воля,  хотя  и  бессознательно,  была  всецело
направлена к охранению своей индивидуальности. Он  отвергал  все,  что  не
отвечало его наклонностям; в живом мире любви, страданий  и  преступлений,
ошибок и воскресений он создал свой особый мир, враждебный  другим  людям,
хотя этот его мир  был  тем  же  самым  миром,  что  и  у  других,  только
пропущенным сквозь призму случайностей настроения,  возведенных  в  закон.
Его ошибки в сфере личных привязанностей граничили с  преступлениями,  ибо
здесь, по присущей ему невнимательности, допускалось попирание чужой души,
со  всеми  его  тягостными  последствиями,   в   виде   обид,   грусти   и
оскорбленности. В любви  он  напоминал  человека,  впотьмах  шагающего  по
цветочным клумбам, но не считающего себя виновным, хотя  мог  бы  осветить
то, что требовало самого нежного и священного внимания. Это был магический
круг,  осиное  гнездо  души,  полагающей  истинную  гордость  в   черствой
замкнутости, а пороки - неизбежной тенью оригинального духа, хотя это были
самые обыкновенные, мелкие пороки, общие почти всем, но  извиняемые  якобы
двойственностью натуры. Его романы тщательно проводили идеи, в которые  он
не верил, но излагал их потому, что они были парадоксальны, как и все  его
существо, склонное к выгодным для себя преувеличениям.
   Жизнь в том виде,  в  каком  она  представилась  ему  теперь,  казалась
нестерпимо, болезненно гадкой. Не смерть устрашала его, а невозможность, в
случае смерти, излечить прошлое. "Я должен выздороветь, - сказал Коломб, -
я должен, невозможно умирать так". Страстное желание  выздороветь  и  жить
иначе было в эти минуты преобладающим.
   И тут же, с глубоким изумлением,  с  заглушающей  муки  души  радостью,
Коломб увидел, при полном освещении мысли то, что  так  тщетно  искал  для
героини неоконченной повести. Не теряя времени, он приступил  к  аналогии.
Она,  как  и  он,  ожидает  смерти;  как  он,  желает  покинуть  жизнь   в
несовершенном ее виде. Как он - она  человек  касты;  ему  заменила  живую
жизнь привычка жить воображением; ей -  идеология  разрушения;  для  обоих
люди были материалом, а не целью, и оба, сами  не  зная  этого,  совершали
самоубийство.
   - Наконец-то, - сказал Коломб вслух пораженному Браулю, - наконец-то  я
решил одну психологическую задачу -  это  относится,  видите  ли,  к  моей
повести.  В  основу  решения  я  положил   свои   собственные   теперешние
переживания.  Поэтому-то  она  и  не  бросила  снаряд,  а  даже   помешала
преступлению.
   - Коломб, что с вами? Вы бредите? - испуганно вскричал Брауль.
   Коломб не ответил. Он погрузился в беспамятство - следствие волнения  и
потери крови.
   - Носилки готовы, - сказал, волоча грубое сооружение, кавалерист. - Ну,
в путь, да и поможет нам бог!
   Коломб остался жив, и ему не только для повести, но и для  него  самого
очень были полезны те размышления, в которых,  ожидая  смерти,  он  провел
всего, может быть, с полчаса. Но  и  вся  жизнь  человеческая  коротка,  а
полчаса, описанные выше, стоят иногда целой жизни.



        Александр Грин.
        Забыто

   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Табарен был очень ценным работником для фирмы "Воздух и  свет".  В  его
натуре счастливо сочетались все необходимые  хорошему  съемщику  качества:
страстная  любовь  к  делу,  находчивость,  профессиональная  смелость   и
огромное терпение. Ему удавалось то, что другие считали  невыполнимым.  Он
умел ловить угол света  в  самую  дурную  погоду,  если  снимал  на  улице
какую-либо процессию или проезд высокопоставленных лиц. Одинаково хорошо и
ясно и всегда в интересном ракурсе снимал он  все  заказы,  откуда  бы  ни
пришлось: с крыш, башен,  деревьев,  аэропланов  и  лодок.  Временами  его
ремесло переходило в искусство. Снимая  научно-популярные  ленты,  он  мог
часами просиживать у птичьего гнезда, ожидая возвращения матери к голодным
птенцам, или у пчелиного улья, приготовляясь запечатлеть вылет нового роя.
Он побывал во всех  частях  света,  вооруженный  револьвером  и  маленьким
съемочным аппаратом. Охоты на диких зверей, жизнь редких  животных,  битвы
туземцев, величественные пейзажи, - все  проходило  перед  ним,  сперва  в
жизни, а затем на прозрачной ленте, и сотни тысяч  людей  видели  то,  что
видел сперва один Табарен.
   Созерцательный, холодный и невозмутимый характер его как  нельзя  более
отвечал этому занятию. С годами Табарен разучился  принимать  жизнь  в  ее
существе;  все  происходящее,  все,  что  было  доступно  его  наблюдению,
оценивал он как годный или негодный материал  зрительный.  Он  не  замечал
этого, но бессознательно всегда и прежде всего взвешивал контрасты света и
теней,  темп  движения,  окраску  предметов,  рельефность  и  перспективу.
Привычка смотреть, своеобразная жадность зрения была его  жизнью;  он  жил
глазами, напоминая прекрасное, точно зеркало, чуждое отражаемому.
   Табарен  зарабатывал  много,  но  с   наступлением   войны   дела   его
пошатнулись. Фирма  его  лопнула,  другие  же  фирмы  сократили  операции.
Содержание семьи стало дорого, вдобавок пришлось  уплатить  по  нескольким
спешно предъявленным векселям. Табарен остался почти без денег; похудевший
от забот, часами просиживал он в  кафе,  обдумывая  выход  из  тягостного,
непривычного положения.
   - Снимите бой, - сказал однажды ему знакомый, тоже оставшийся не у  дел
съемщик. - Но только не инсценировку.  Снимите  бой  настоящий,  в  десяти
шагах, со всеми его непредвиденными натуральными положениями.  За  негатив
дадут прекрасные деньги.
   Табарен почесал лоб.
   - Я думал об этом, - сказал он. - Единственное, что останавливало меня,
- это семья. Опасности привыкли ко мне, а я к ним, но быть убитым, оставив
семью  без  денег,  -  нехорошо.  Во-вторых,  мне  нужен  помощник.  Может
случиться, что, раненный, я  брошу  вертеть  ленту,  а  продолжать  нужно.
Наконец, вдвоем безопаснее и удобнее. В-третьих, надо получить  разрешение
и пропуск.
   Они замолчали. Знакомого Табарена звали Ланоск; он был поляк, с детства
живущий  за  границей.  Настоящую  фамилию  его:  "Ланской"   -   французы
переделали на "Ланоск", и он привык к этому. Ланоск напряженно думал. Идея
боевой фильмы все более пленяла его, и то, что он высказал вслух, не было,
по-видимому, внезапным решением,  а  ждало  только  подходящего  случая  и
настроения. Он сказал:
   - Давайте, Табарен, сделаем это вместе. Я одинок. Доход пополам. У меня
есть  небольшое  сбережение;  его  хватит  пока  вашей  семье,   а   потом
сосчитаемся. Не беспокойтесь, я деловой человек.
   Табарен обещал подумать и через день согласился. Тут же он развил перед
Ланоском план съемок: лента должна быть возможно полной. Они дадут  полную
картину войны, развертывая ее кресчендо от незначительных,  подготовляющих
впечатлений до настоящего боя. Ленту хорошо сделать  единственной  в  этом
роде. Игра ва-банк: смерть или богатство.
   Ланоск  воодушевился.  Он  заявил,  что  тотчас   поедет   и   заключит
предварительное условие с двумя конторами. А Табарен отправился  хлопотать
о разрешении  военного  начальства.  С  большим  трудом,  путем  множества
мытарств, убеждая, доказывая, прося и умоляя, получил он наконец через две
недели желанную бумагу, затем успокоил, как  мог,  жену,  сказав  ей,  что
получил  недолгосрочную  командировку  обычного  характера,  и  выехал   с
Ланоском на боевые поля.



   2

   Первая неделя прошла в усиленной и  беспокойной  работе,  в  посещениях
местностей, затронутых войной, и выборе среди изобилия материала -  самого
интересного. Где верхом, где  пешком,  где  на  лодках  или  в  солдатском
поезде,  часто  без  сна  и  впроголодь,  ночуя  в   крестьянских   избах,
каменоломнях или в лесу, съемщики наполнили шестьсот метров  ленты.  Здесь
было   все:   деревни,   сожженные   пруссаками;   жители-беглецы,   рощи,
пострадавшие от  артиллерийского  огня,  трупы  солдат  и  лошадей,  сцены
походной жизни, картины местностей, где происходили наиболее  ожесточенные
бои, пленные немцы, отряды зуавов и тюркосов; словом - вся громада борьбы,
включительно до переноски раненых и снимков операционных помещений  на  их
полном ходу. Не было только еще центра картины  -  боя.  Невозмутимо,  как
привычный хирург у операционного стола, Табарен вертел ручку  аппарата,  и
глаза его вспыхивали живым блеском, когда яркое солнце помогало работе или
случай давал живописное расположение живых групп. Ланоск, более нервный  и
подвижный, вначале сильно страдал; часто при виде  разрушений,  нанесенных
немцами, проклятия сыпались из его горла столь же выразительным тоном, как
плач  женщины  или  крик  раненого.  Через  несколько   дней   нервы   его
притупились, затихли, он втянулся, привык и примирился со  своей  ролью  -
молча отражать виденное.
   Наступил день, когда съемщикам  надлежало  выполнить  самую  трудную  и
заманчивую часть  работы;  снять  подлинный  бой.  Дивизия,  близ  которой
остановились они в маленькой деревушке, должна была утром атаковать холмы,
занятые неприятелем. Ночью, наняв телегу, Табарен и Ланоск  отправились  в
цепь, где с разрешения полковника присоединились к стрелковой роте.
   Ночь была пасмурная и холодная.  Огней  не  разводили.  Солдаты  частью
спали, частью сидели еще группами, разговаривая о  делах  походной  жизни,
стычках и ранах. Некоторые спрашивали Табарена - не боится ли он. Табарен,
улыбаясь, отвечал всем:
   - Я только одно боюсь: что пуля пробьет ленту.
   Ланоск говорил:
   - Трудно попасть в аппарат: он маленький.
   Они закусили хлебом и яблоками и улеглись спать. Табарен  скоро  уснул;
Ланоск лежал и думал о смерти.  Над  головой  его  неслись  тучи,  гонимые
резким ветром; вдали гудел лес. Ланоск не  боялся  смерти,  но  боялся  ее
внезапности. На тысячи ладов рисовал он себе этот роковой случай,  пока  с
востока не побелел воздух и синий глаз неба скользнул кое-где среди серых,