реки угадывался недалекий рассвет.  Гористый берег
громоздил в ночном небе неясные свои склоны,  усталый блеск звезд струился в
водяной  ряби  длинными  искрами,   с  невидимых  плотов  неслись  суетливые
возгласы.  На  палубе,  кроме Пыжикова,  никого не  было;  немного погодя из
первого класса вышли две дамы,  сказав:  "брр...",  а за ними,  волоча ногу,
мужчина  в  цилиндре,  попыхивая сигарой,  небрежно  цедил  слова.  Пыжиков,
сутулясь,  смотрел на них,  завидуя и вздыхая,  вспоминал,  что в паспорте у
него написано: "не имеющий определенных занятий", и на левом сапоге дырка, и
денег семнадцать копеек, и булка съедена.
     "Отчего я  такой несчастный?  -  подумал Пыжиков.  -  А  ведь недурен и
здоров... судьба, что ли?"
     Дамы,  кутаясь в теплые,  белый и серый,  платки,  подошли к решетке, а
спутник их стал позади. Сигара, по временам разгораясь, освещала усы, лицо и
прищуренные глаза  старого  модника,  и  в  то  же  время  были  видны,  под
кружевами, скрученные на затылке, тяжелые волосы дамы в белой шали. Люди эти
представлялись Пыжикову презрительными,  беззаботными,  живущими непонятно и
завидно легко.
     Дама в сером сказала:
     - Как это заметно и вообще... я не приняла бы ее...
     - Почему?  -  возразил мужчина,  склонясь к крученным волосам и вынимая
изо рта сигару,  -  женщины так любят секреты,  это лакомство, а вам... - Он
покосился  на  Пыжикова  и,   согнув  руку,   прибавил:  -  Здесь  дует,  вы
простудитесь, не пройти ли на другую сторону?
     Дамы, зябко поводя плечиками, отошли, пропав в темноте; за белым пятном
двигался огонек сигары, прозвучал грудной смех.
     "Не нравится,  что я тут сижу", - подумал Пыжиков, ухмыльнулся, вытянул
ноги и  стал мечтать.  Пленительные женские фигуры рисовались ему  спящими в
теплых койках первого класса,  где пахнет чем-то очень дорогим и все уютное.
Пыжиков  свернул  папироску,   но  это  была  уже  не  махорка,  а  отличная
великосветская сигара,  дама же в белом пледе вышла за него замуж и зябла, а
он сказал:  "Дорогая моя,  протяните ноги к камину;  я прикажу ремонтировать
замок".
     Пыжиков  увидел  проходящую  мимо  в  платочке  женщину  и  прищурился,
стараясь рассмотреть лицо;  она села неподалеку,  боком к Пыжикову, смотря в
сторону.
     - Куда изволите ехать? - сладким голосом спросил Пыжиков.
     - Отсюда не  видать,  -  насторожившись,  сказала женщина и,  очевидно,
раздумав сердиться,  прибавила:  -  Я  к тете,  в Филеево,  у меня там тетка
живет, а я при ней.
     - Очень приятно познакомиться.
     Утешаясь тем,  что в  темноте не видно дырки на сапоге,  Пыжиков подсел
ближе и  изогнулся,  засматривая в  лицо  женщине.  Смутные и  грешные мысли
бродили в  его голове,  но  он  их стыдился,  чувствуя себя как бы не вправе
заниматься амурными делами, потому что ехал из милости.
     - Как это интересно.
     Пыжиков сделал  из  остатков табаку  экономную "козью  ножку",  блеснул
спичкой и  увидел  жеманное,  круглое лицо  со  вздернутым носом;  маленькие
подслеповатые глаза напоминали неспелые ягоды.
     - Как интересно,  -  повторил Пыжиков,  -  едут люди,  каждый по своему
делу,  и  вдруг,  извольте,  разговаривают;  вот  именно  гора  с  горой  не
сходятся... Вы замужем?
     - Нет, - сказала женщина и хихикнула глухим, хитрым смешком.
     Пыжиков подсел  еще  ближе,  думая:  обнять или  не  обнять,  и  сделал
попытку:  коснулся рукой  талии;  девица  не  отодвинулась,  но  вздохнула и
проговорила:
     - Разные мужчины бывают,  иной дуром лезет,  в  кармане вошь на аркане,
хучь бы пива поднес.
     - Я заплачу,  -  быстро сообразив положение,  прошептал Пыжиков, сладко
шевеля ногами и чувствуя под рукою соблазнительно упругий корсет. - Пойдемте
вниз, где-нибудь...
     Девица, захихикав, сильнее прижалась к нему плечом, и Пыжиков забыл обо
всем. Мимо них, внимательно приглядываясь, прошел матрос.
     - Идем вниз, - торопил Пыжиков.
     - Где же?
     Она говорила жеманным, воровским шепотом, и это еще больше воспламеняло
Пыжикова.   Он  встал,   кивая  убедительно  головой,   подманивая  пальцем,
оглядываясь,  и  побежал вниз по трапу;  девица следовала за ним,  поправляя
платок.  Внизу,  у  крана с  водой,  оба остановились,  тяжело дыша;  фонарь
призрачно освещал спящих на палубе вповалку мужиков.
     - Сюда,   -   торопился  Пыжиков,   толкая   женщину  между   краном  и
загораживающей борт решеткой, - спят все, скорее...
     - А сколько вы мне подарите? - доверчиво шепнула женщина.
     - Полтинник... рубль! - соврал Пыжиков. - Ей-богу, честное слово...
     Кто-то взял его за плечо и повернул лицом к свету.  Женщина взвизгнула,
закрываясь руками;  плечи ее  вздрагивали не  то  от стыда,  не то от смеха.
Помощник и матрос стояли по бокам Пыжикова.
     - Что вы гадость на пароходе разводите?  -  закричал помощник.  - Денег
нет,  отец болен,  а на девку деньги есть?  Высадить его на первой пристани,
гнать!
     Багровый от стыда, оглушенный и растерявшийся, Пыжиков с ужасом смотрел
на помощника. Помощник сделал гадливое лицо и быстро прошел дальше, а матрос
простодушно выругался. Женщина куда-то исчезла.
     - Не такие,  брат,  влопывались,  - почему-то сказал матрос и, подумав,
прибавил:  -  Втемяшил в башку ты,  можно сказать,  среди парохода... Теперь
слезешь.
     - Ну и слезу, - зло сказал Пыжиков, - а тебе что?
     - То-то вот; ты с оглядкой. Еще поразговаривай.
     Пыжиков вызывающе передернул плечами и отошел,  стиснув зубы. На душе у
него  было нехорошо,  словно его  сбили с  ног,  мяли,  били и  отшвыривали.
Пошатываясь от не прошедшего еще испуга,  Пыжиков пробрался к корме и сел на
свертке канатов.  Светало;  над  убегающей из-под кормы шумной водой бродила
предрассветная муть,  звезды остались только по краям неба и  гасли.  Зыбкая
свежесть воздуха щекотала лицо, расстилался туман.


III

     - Встань, приехали, - сказал угрюмый матрос Пыжикову, дергая спящего за
упорно сгибающуюся кренделем ногу. - Путешественник!
     Пыжиков  чмокнул  губами,  поежился и  вскочил.  Он  уснул  на  свертке
канатов, незаметно, с печальными мыслями.
     Пароход стоял у конторки.  Живая изгородь ярких баб на глинистом берегу
пронзительно щебетала,  предлагая  пассажирам  булки,  колбасу  и  пельмени.
Посад,   утонувший  до  крыш  в  яблочных  садах,   полных  веселой  белизны
осыпающегося  цвета,   блестел  стеклами  окон.  Голубоватый  простор  Волги
расплывался на горизонте, у плеса, светлыми точками.
     - Я уйду, сейчас уйду, - сказал, потягиваясь, Пыжиков, встал и тронулся
к сходням; матрос шел за ним.
     На  берегу  Пыжиков увидел жующего пирог  полицейского и  захотел есть.
Полицейский ел аппетитно,  собирая крошки в  ладонь и слизывая их,  а кончив
трапезу, сосредоточенно вытер усы красным платком. Пыжиков купил хлеба, пару
соленых огурцов и сел у воды, на камне.
     "Господи, - подумал он, - давно ли в конторе служил, утром стакан чаю и
булочка, и барышня на ремингтоне: все водка проклятая!"
     Белый пароход, дымя трубой, стоял против Пыжикова, и Пыжиков смотрел на
него исподлобья,  со страхом думая, что следующего парохода надо ждать целый
день,  а сев, снова говорить, что билет потерян. Ночные происшествия сделали
его трусом еще больше, чем был он им до скверного эпизода с женщиной. Парень
с распухшей щекой, в лаптях и плисовых шароварах, лениво подошел к Пыжикову,
остановился, посмотрел на него сбоку, вынул из-за пазухи кисет и спросил:
     - Куда едешь?
     - В Казань, - сказал Пыжиков, - а что?
     - Пробиться в  Симбирск хочу,  -  сообщил  парень,  облизывая цигарку и
вопросительно глядя на пароход. - Без работы я - на шермака сяду. Айда!
     - Меня высадили, - сказал Пыжиков, - только всего и ехал.
     - Высадили,  -  повторил парень.  -  Это они могут. Их, брат, хлебом не
корми, а только дай подиковаться. Ну, пойду, пропади они, живодеры.
     Он  повернулся и  побрел к  сходням.  Пыжиков доел  огурец,  завистливо
провожая глазами нырнувший в толпу картуз парня.
     "Доберется,  этот не пропадет,  ему все равно, вытурят - на другой день
сядет, да обругает еще в придачу", - думал Пыжиков.
     Многие  испытания предстояли еще  ему.  Надо  изворачиваться,  хитрить,
лезть,  просить,  настаивать, сопротивляться всеми силами - тогда доедешь; а
это почему-то стыдно,  противно,  уныло и  жалко.  Но парню с опухшей щекой,
по-видимому,  не противно и  не стыдно.  Пыжиков позавидовал парню и опустил
голову.  Серая,  кислая гадость накипала в  душе,  хотелось подойти к даме в
белой шали, захныкать, попросить пять рублей и купить билет.
     Когда  пароход  ушел,   к   полицейскому,   собравшемуся  идти   домой,
приблизился человек,  одетый  в  лакейский фрак,  меховую шапку,  стоптанные
штиблеты и ситцевую рубаху. Это был Пыжиков.
     - Арестуйте меня...  по этапу,  - сказал он. - Паспорт утерян, папаша в
Казани живет, сделайте милость.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Пассажир Пыжиков.  Впервые под  заглавием "Заяц"  -  журнал  "Всемирная
панорама",  1912.  Э 2;  под заглавием "Тоскливый заяц" - журнал "XX-й век",
1915, Э 35.

     Ремингтон - марка пишущей машинки начала века.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Редкий фотографический аппарат



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     За Зурбаганом, в местности проклятой самим богом, в голой, напоминающей
ад степи,  стояла каменная статуя, изображающая женщину в сидячем положении,
с руками,  поднятыми вверх,  к небу, и глазами, опущенными к земле. Никто из
жителей окрестностей Зурбагана не  мог бы указать происхождения этой статуи,
никто также не  мог объяснить,  кого изображает она.  Жители прозвали статую
"Ленивой Матерью" и с суеверным страхом обходили ее.  Как бы то ни было, это
ничтожное каменное отражение давно  прошедшей и  давно  мертвой жизни  волей
судьбы и бога уничтожило двух людей.
     Смеркалось,   когда  старый  рудокоп  Энох  вышел  за   границу  степи,
окружающей Зурбаган.  В рудниках Западной Пирамиды Энох заработал около двух
тысяч рублей.  Его жена,  мать и брат жили в Зурбагане,  он шесть месяцев не
видал их.  Торопясь обнять близких людей, Энох ради сокращения пути двинулся
от  железнодорожной станции хорошо знакомыми окольными тропинками,  сперва -
лесом, а затем, где мы и застаем его, - степью. Ему оставалось не более двух
часов быстрой ходьбы.
     Несколько дождевых капель упало на руки и лицо Эноха,  и рудокоп поднял
голову.  Тревожный, бледный свет угасающего солнца с трудом выбивался из-под
низких  грозных  туч,  тяжко  взбиравшихся к  зениту  над  головой  путника.
Фиолетовая  густая  тьма   зарокотала  вдали   глухим  громом,   полным  еще
сдерживаемой,  но  готовой  разразиться неистово  ярости.  Энох  сморщился и
прибавил шагу. Скоро дождь хлынул ливнем, а из грома, закипев белым трепетом
небесных трещин,  выросли извилистые распадения молний.  Почти непрерывно, с
редкими   удушливыми   моментами   тишины,    ударял   гром.   Содрогающийся
ослепительный блеск падал из темных туч вниз на крыльях ветра и ливня. Энох,
смокший насквозь,  не шел, а бежал к "Ленивой Матери". Он и раньше видал ее,
а  теперь,  заметив ее  издалека,  поспешил под  ее  сомнительное прикрытие.
Статуя  то  появлялась,  то  исчезала,  смотря  по  силе  небесных  вспышек.
Достигнув подножия двухсаженного изваяния, Энох увидел, что меж ногами идола
сидит, как в будке, плохо одетый человек. Человек этот пристально смотрел на
него.


II

     Рудокоп не был трусом,  но деньги,  зашитые в его кожаном поясе, гроза,
действующая на  нервы,  и  уныло  замкнутое лицо  неизвестного испортили ему
настроение,  которое,  несмотря на  дождь,  благодаря близости дома  было до
этого весьма бодрым. Он кивнул сидевшему и оперся плечом о квадратное колено
изваяния.   Успев   заметить,   что   неизвестный  держит  в   руках  старое
одноствольное ружье,  что  лицо его трудно представить улыбающимся и  что на
его левой руке не хватает среднего пальца, Энох сказал:
     - Хорошее местечко выбрали вы себе,  сосед.  Правда, из-за этого колена
мне не бежит, как раньше, вода за воротник, но все-таки брызжет на голову.
     Сидевший внимательно осмотрел Эноха и кивнул головой.
     - Вы от станции? - спросил он.
     - Да.
     - Значит, сбились с дороги. Нужно было забирать левее, к холмам.
     - Я  здешний,  -  возразил  рудокоп.  -  Все  дороги  я  знаю,  но  это
направление сокращает путь.
     - Сокращает путь? - повторил незнакомец. - Возможно... Судя по костюму,
вы работали в горах на западе?
     - Работал, - неохотно ответил Энох и замолчал.
     Сердце его,  вдруг затосковав,  сжалось.  Незнакомец не  сказал ничего,
кроме самых естественных при  этой  оригинальной встрече фраз,  но  рудокопу
захотелось уйти.  Сунув руку в  карман,  где  лежал револьвер,  он  украдкой
посмотрел на  сидевшего.  Тот,  опустив глаза,  легонько посвистывал.  Ветер
усилился. Уши Эноха начали уже привыкать к неистовому громовому реву, но тут
раздался такой взрыв,  что  он  невольно нагнул голову.  Молния чрезвычайной
силы и длительности замела степь. Неизвестный сказал:
     - Давно уже собираюсь я навестить рудники. Там хорошо платят.
     - Да,  хорошо!  - вздрогнул и слишком поспешно вздохнул Энох. - Знаете,
хорошо там,  где  нас  нет.  Вот  когда я  был молодым,  тогда действительно
зарабатывал,  а теперь - старость... собачья жизнь... А что, - продолжал он,
намекая на профессию охотника, - разве лисицы и бобры ходят теперь без шкур?
     Незнакомец, ничего не ответив, снова опустил голову.
     - Пойду, пожалуй, - сказал Энох, - небо проясняется.
     - Что вы! Идут новые тучи!
     - Это ничего... ветер стихает.
     - Ого! Ревет, как водопад!
     - Да и дождь, кажется, сдал. Надо идти.
     Сказав это,  Энох  крепко сжал в  кармане револьвер и  шагнул в  степь.
Через мгновение за его спиной стукнул выстрел,  и пуля, выскочив меж лопаток
сквозь грудь,  разорвала сердце. Энох упал около статуи. Неизвестный, вложив
новый патрон,  смотрел некоторое время, скосив глаза, как слабо шевелятся на
земле  руки  убитого,  сводимые судорогой агонии,  затем,  встав,  присел на
корточки возле Эноха.
     - Глупо было  бы  не  воспользоваться случаем при  виде такого толстого
кожаного пояса,  - сказал он. - А он еще толковал мне о лисьих шкурках! Нет!
Я, старый Бартон, знаю, что делаю. Ну-ка, поясок, вскройся!
     Он  разрезал ножом  трехфунтовое утолщение пояса и  с  руками,  полными
денег,  удалился на сухое место меж ногами статуи,  где, перегрузив добычу в
карманы,  сидел  несколько минут,  стараясь побороть возбуждение убийством и
сообразить,  в  какую сторону удалиться.  Когда это было решено им в  пользу
одного из кабаков Зурбагана, Бартон встал и вышел под дождь. Тут ожидала его
крупная неприятность.  Волна белого огня молнии,  сопровождаемая потрясающим
небесным ударом, одела статую с вершины до земли жгучей, сверкающей пеленой,
и Бартон, потеряв сознание, ткнулся лицом в землю.
     Часа  два  оглушенный и  мертвый лежали рядом.  Тучи,  отдав  земле всю
бешеную влагу,  скрылись, и над ночной степью показались тихие звезды. Холод
ночи оживил Бартона.  Шатаясь, с трудом поднялся он на занывших руках, потом
сел,  хватаясь за обожженный затылок. Сознание медленно возвращалось к нему.
Отдохнув, он направился в Зурбаган.


III

     К  вечеру  следующего дня  в  одну  из  Зурбаганских больниц  доставили
пьяного,  сильно израненного ножами в драке человека.  Его звали Бартон. Он,
страшно ругаясь,  рассказал,  что  его  товарищи вздумали смеяться над  ним,
уверяя,  будто на его шее существует татуировка,  и высказали предположение,
что  кто-нибудь подшутил над ним во  время пьяного сна,  поместив рисунок на
таком странном месте.  Он, разумеется, парень горячий и т.д., и себя в обиду
не даст и т.д., и сейчас же схватился за нож и т.д., и его исколотили.
     Он  рассказывал это в  то  время,  когда ему делали перевязку.  Доктор,
зайдя сзади, посмотрел на шею Бартона.
     - Какое-то синее пятно, - сказал он, - вероятно, синяк.
     - Вот это может быть, - подхватил Бартон, рассматривая рану выше локтя,
из которой обильно текла кровь. - Я никому не позволю смеяться, ей-богу.
     Доктор, щурясь, нагибался все ближе к Бартоновой шее.
     - Когда тебя так хватит громом, как хватило меня, - продолжал Бартон, -
я думаю, будет синяк.
     - А вас хватило? - спросил доктор.
     - Еще как!  Я шел это,  понимаете,  близ ручья, как треснет сверху! Я и
полетел через голову!.. Да ничего, кость здоровая.
     Доктор взял губку, смочил ее и потер шею Бартона.
     - Это-то ничего, - сказал тот, - вот в боку дыра - это поважнее.
     - Ну, все-таки, - сказал доктор, - лечить, так лечить!
     Бартон начал стонать.  Доктор,  приблизив к  шее  Бартона сильную лупу,
увидел  интересную вещь.  На  белой  полоске кожи  ясно  обозначался рисунок
синего цвета, похожий на старинные фотографии; контуры его были расплывчаты,
но  до  странности походили  на  всем  известную  статую  "Ленивой  Матери".
Поднятые вверх руки статуи обозначались особенно ясно.  Внизу с  раскинутыми
руками и ногами лежал человек.
     - Да,  это синяк,  - сказал доктор, - синяк и ничего более... Подождите
немного.
     Он вышел в другую комнату,  думая о том,  как неожиданно открылся автор
преступления, обеспокоившего зурбаганцев. Вскоре явился вызванный в больницу
начальник полиции.
     - Первый раз в жизни слышу о такой штуке!  - воскликнул он на заявление
доктора.
     - То ли еще делает молния,  -  возразил доктор.  - Молния фотографирует
иногда еще удачнее,  чем в  этом случае.  А  что вы скажете на свидетельство
науки,  что  молния,  не  ранив  человека,  может  раздеть  его  донага,  не
расстегивая воротника и манжет и не развязывая башмачных шнурков?  Все это -
загадочные явления  одного  порядка  с  действием смерча,  когда,  например,
черепицы на  крышах оказываются перевернутыми в  том же  порядке,  но  левой
стороной вверх. Нет, снимок вышел удачный.
     - Надеюсь,  - сказал чиновник, - что этих ручных кандалов, что у меня в
руках, не снять даже молнии. Я иду надеть их на негатив.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Редкий фотографический аппарат.  Впервые -  журнал "Геркулес",  1914, Э
10;  под  заглавиями "Огненная стрела" -  "Петроградский листок",  1916,  24
ноября, "Предательское пятно" - "Экран Рабочей газеты", 1924, Э 23 (35).
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Река



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Живо,  как  будто  это  было  только  вчера,  я  помню  рассказ  Керна,
выслушанный мною  в  обществе молодого Женжиля и  Благира,  дяди Женжиля,  -
короткий тяжелый рассказ о непонятном, невидимым якорем укрепленном в темном
человеческом сердце,  на страшной глубине бездн,  немых для отчаяния и веры,
любви и ненависти. Я расскажу по порядку.
     Самуил Керн,  я,  Женжиль и  Благир были  по  профессии лодочники.  Нам
принадлежали две  лодки.  Весной,  когда река  выходила из  берегов и  много
всякой дряни плыло из размытых наводнением поселений - плотов, дров, утвари,
- мы выезжали на ловлю всех этих сюрпризов и проводили на реке целые дни.
     Однажды,  в  сильное половодье,  проблуждав вниз по  течению без  толку
целые сутки,  мы  к  ночи повернули домой.  Подн