Готорном,
которые  она находила вполне  достаточными технически.  Она  смотрела  перед
собой, что-то упорно обдумывая. Вдруг, когда  автомобиль  выехал  на дорогу,
вившуюся над  пропастью,  с лесом внизу и  с  медленно слетающими ручьями, а
Готорн  хотел обратить ее  внимание  на  резкую прелесть  этой картины,  она
сказала:
     - Я  должна  говорить  только так, как у  вас написано?  Ваше не совсем
подходит. Надо проще: хотя он и видел ее  только в бреду, но тут  ведь будет
уже не совсем бред.
     -  Пожалуй,   -  сказал  Готорн,  для   которого  случай  этот   был  и
экспериментом, и денлом сострадания. - Довольно вашего лица. Вашего сходства
с несуществующей Анготэей.
     - Нет, этого мало.
     -  Делайте как  хотите, лишь с сознанием  великой  ответственности. - И
затем Готорн, указывая рукой, добавил: - Вот еще пропасть; видите там тени в
тумане? Красивый хоровод пустоты.
     - Да,  - ответила  рассеянно Элда.  -  Я хочу  спросить:  деньги  будут
уплачены немедленно?
     - Без сомнения.
     - Благодарю вас.
     Она опять погрузилась в раздумье,  и ее вывел  из задумчивости  Готорн,
указавший Элде на тропу, вьющуюся среди кустов.
     - Мне  кажется,  сказал  он,  -  что  вам  следовало  бы  взглянуть  на
воображаемое  "зеркало", на тот просвет  в скале, в  который, по утверждению
Фергюсона, ушла Анготэя.
     - Да, чтобы настроиться, - согласилась Элда. - Доброму вору все в пору.
Это не далеко?
     Успокоив ее, Готорн велел остановить автомобиль, и они  пошли по тропе.
Тропа  шла над отсеченным обрывом,  и вот - показалось  то, очень правильной
формы,  высокое овальное  отверстие  в поперечном  слое скалы,  о котором он
говорил. Действительно, - и  позади,  и впереди этого отверстия, - все  было
очень похоже; симметрия кустов и камней, света и теней, - там  и  здесь,  не
касаясь, конечно, частностей, были повторены на удивление точно.
     Рассмотрев отверстие, Элда переступила овал, прошла вперед шагов десять
и бегом вернулась обратно.
     - Это, собственно говоря, ничего не дает, - заявила она  Готорну. - Так
мы поедем теперь?
     Ехать  оставалось  немного.  Они  вернулись  в автомобиль  и ,  обогнув
большую скалу,  остановились. Стоявший  в  лесу  небольшой каменный дом  был
виден крышей и отвесом стены. Показав Элде тропинку, ведущую к нему, Готорн,
условившись, что  придет за ней через  полчаса,  удалился  в сосмениях,  что
привез женщину, сущность которой могла  сказаться  невольно, обратив все это
запутанное и рискованное милосердие в смешное и тяжелое замешательство.
     Когда он  ушел, Элда отправилась переодеваться в кусты, гоня назойливых
мух и проклиная  траву,  коловшую подошвы ее босых  ног.  Но  деньги - такие
деньги! - воодушевляли ее. И тем не менее  в этой дурной и черствой душе уже
шла,  где-то  по каменистой  тропе, легкая и  милая Анготэя,  и Элда  наспех
изучала ее.

        3.
     Не заходя в комнату Фергюсона, Готорн попросил сиделку позвать доктора,
огромного, всклоченного человека,  а когда тот пришел, ввел его в отдаленное
от больного помещение и стал расспрашивать.
     -  Он  лежит очень спокойно,  - сказал  доктор, - молчит; иногда  берет
фотографию и рассматривает ее; силы оставляют  его так быстро, как сохнет на
солнце  мокрое полотенце. Изредка забывается,  а очнувшись, спрашивает,  где
вы.
     - Я ее привез, - сказал Готорн. - Что же, можно ввести?
     - Мое положение затруднительно,  - ответил доктор, подходя с Готорном к
окну и  рассматривая вершины скал. - Я знаю, что он умрет  не позже  вечера.
Однако  возможно  ли  рисковать  на  случай  прозрения, наступающего  иногда
внезапно,  при маниакальном  безумии, в случае потрясения нервной системы. Я
хочу сказать, что возможен результат, противный желаемому.
     - Как же быть?
     - Я не знаю.
     - Я тоже не знаю, - сказал Готорн.
     Наступило насупленное молчание. Готорн  искал  ответа в себе. Тени скал
уверенно показывали провалы. Он оставил доктора и пошел было к Фергюсону, но
вернулся, говоря:
     - Я не знал, но теперь знаю. Ко мне вернулась уверенность. Но, догктор,
мы с вами к нему не выйдем. Мы будем в соседней комнате смотреть в дверь.

     Выйдя через веранду, Готорн поспешил  к тому месту, где его ждала Элда,
и застал ее сидящей на камне.
     Уверенность его возросла,  когда  он посмотрел  на нее, готовую  играть
роль. Резкая прическа исчезла, сменяясь тяжелым узлом волос, открывшим  лоб.
Лицо  Элды,  очищенное  от грима и пудры, с  побледневшими губами, выглядело
обветренным и похудевшим.  Босая, в рваной,  короткой юбке,  в распахнутой у
шеи блузе, с висящим в сгибе локтя темным платком, она внезапно так ответила
его тайному впечатлению о вымышленной женщине, что он сказал:
     - Я доволен, Элда. Я вижу - вы угадали.
     - Угадала? Бросьте, - ответила  Элда, протирая зубы раствором яблочного
железа,  чтобы уничтожить табачный  запах.  - Все-таки я шесть лет на сцене.
Что же, пора идти?
     - Да,  пора. Ну, Элда,  - Готорн  крепко сжал ее руки,  - смотрите.  Вы
должны понимать. Вы - женщина.
     Она  пожала  плечами  и  отвела  взгляд.  Ей хотелось как  можно скорее
развязаться с этой мрачной историей  и  вернуться домой.  Они молча достигли
дома  и,  пройдя  три  заброшенные, неопрятные  комнаты,  остановились перед
полуоткрытой дверью,  в  свете которой видна была кровать  с  исхудавшим, на
подушках, лицом Фергюсона, обросшим полуседой бородой.
     Готорн  заметил  доктора,  который  уже  сидел,  согнувшись  на  стуле,
поставленном так, что из полутьмы закрытых ставен этого помещения была  ясно
видна картина раскрытой двери.
     Элда глубоко вздохнула.
     -  Я  боюсь,  -   прошептала  она,  но  тотчас  же,  начиная  неуловимо
изменяться,  стала так близко на свете дверей,  что  ее  лицо осветилось. Ее
нога три раза шевельнула пальцами,  и она мысленно сосчитала: раз, два, три.
Затем, в слезах, ликуя и плача, Элда быстро подбежала к постели.
     Доктор  невольно  встал,  похолодев,  как и  Готорн,  которого  искусно
сделанное Элдой  преображение  освободило от напряжения и ожидания.  Тяжесть
свалилась с него. Он передал Фергюсона в опытные и ловкие руки.
     - Наконец то я здесь!  - услышал он  с восхищением верные и живые звуки
голоса Элды,  полного  страстного облегчения. -  Как будто  вечность прошла!
Встречай бродягу свою, друг мой. Ты меня не забыл? Если не забыл, то прости!
     Фергюсон  сел  и,  прислонившись  затылком  к стене,  протянул руки. Он
смотрел  исступленно,  как  сталкиваемый  в пустоту. Но  вокруг влажных  его
зубов, обведенных исхудавшими  губами,  широкая и острая сверкала улыбка. Ни
сказать, ни крикнуть он не  мог, лишь  задыхался, все сильнее выгибая вперед
грудь  и  закидывая лицо. Наконец он мучительно закричал, и этот  его крик -
"Анготэя!"  -  был так ужасен, что  доктор и  Готорн  бросились  в  комнату.
Больной  бился и  хохотал,  заливаясь слезами. Придерживая его руки,  Готорн
заметил, что Фергюсон никого не видит, кроме Элды; изо всех  своих последних
сил он смотрел на нее.
     - Анготэя, - прошептал он, - ты теперь не будешь ходить одна?
     - Никогда, - сказала Элда. - Я была далеко, но всегда помнила о тебе. Я
изголодалась и напугалась; ноги  мои устали и изранены. О, как там было  все
немило и чуждо! Стены стояли кругом, внизу слышался рокот. Никак нельзя было
выйти из скал. Но зеркало-то - разбито...
     Готорн с удивлением слушал, как она легко и естественно перевирает  его
бумажный набросок.
     - Разбейте его, - сказал Фергюсон, прочь дрянное стекло!
     - Я разбила его  камнем,  - подтвердила Элда.  Она закрыла одеялом ноги
Фергюсона,  уставила подушку между стеной и затылком, потом встала на колени
перед кроватью и взяла  руку больного.  Потревшись лицом  о его колено,  она
вытерла   слезы.  Другая  рука  Фергюсона,  вырвавшись   из  руки   доктора,
протянулась и коснулась ее лба концами дрожащих пальцев.
     - Дурочка... - сказал Фергюсон, потом  закрыл глаза и стал умирать. Его
голова тряслась вначале резко, потом все тише, и он медленно упал на подушку
с уже умолкшим лицом,  - лишь  в  его вздувшихся ребрах  еще не прекращалась
мелкая дрожь.
     Доктор открыл веки Фергюсона и пощупал пульс.
     - Агония, - сказал он очень тихо.
     Элда поднялась с пола.  Испуганно взглянув на  умирающего,  она потрела
занывшее колено и выбежала переодеться.
     Когда  она  возвратилась, умерший  был уже закрыт  простыней.  Доктор и
Готорн сидели у стола в другой комнате и рассматривали его бумаги.
     При входе Элды они встали, и Готорн поблагодарил ее, прибавив, что лишь
характер  случая  мешает  ему  воздать  должное  ее  таланту,   который  она
употребила на, может быть, странное, но истинно человеческое дело.
     - А вы - как?1 - спросила она у доктора.
     -  Превосходно, - ответил  доктор. - но  мне  трудно говорить  об  этом
теперь.
     Элда подошла к Готорну, чертя на полу концом зонтика запутанную фигуру.
     - Вот что, - сказала она с детским выражением больших прямых глаз. - Вы
заплатимте чеком или наличными? Согласитесь, что завтра банки закрыты.
     - Наличными, - сказал  Готорн,  передавая  ей  приготовленный  пакет  с
пятьюдесятью ассигнациями.
     Вспыхнув от удовольствия, Элда  понесла  пакет на свободный угол стола.
Там она присела считать. Доктор долго смотрел,  как она  считает ассигнации,
затем нахмурился и закрыл глаза.
     Досчитав, Элда шевельнула губами, с сомнением посмотрела на Готорна.
     - Не хватает семидесяти  пяти, - сказала  она. -  Я  считала  два раза.
Сосчитайте сами, если не верите.
     - Я верю  и прошу извинить мою рассеянность,  - сказал Готорн, добавляя
нехватающую сумму. - Теперь идите к  автомобилю.  Я уже приказал отвезти вас
обратно.
     -  Благодарю,  - сказала она, счастливая, усталая и  закруженная  своей
удачей. -  Ну,  всего хорошего... От меня  немного цветов  вашему чудаку. Но
только две буквы "Э." и "С.".
     Проводив  ее  и посмотрев на ее затылок в круто завернувшем автомобиле,
Готорн вернулся к доктору, который сказал:
     - Она слаба в арифметике.
     - Я сделал это нарочно, так как понял ее и знал, что она будет считать.
Я сделал так затем, чтобы окончательно отделить Элду от Анготэи...

           1928





        "Александр Степанович Грин. Далекий путь"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

        "ПРИЮТ"

     Однажды, путешествуя в горах и достаточное количество раз скатившись на
одеялах по гладкому как стекло,  кварцу, я, разбитый усталостью, остановился
в  маленьком горном кабаке-гостинице,  так как эти учреждения пустынных мест
обыкновенно соединяют приятное с полезным. Мой проводник, Хозе Чусито, давно
уже,  завязав шею  платком,  жаловался на  кашель и  выразительно смотрел на
меня,  делая как  бы  невзначай губами сосущие движения.  Так как эта манера
намекать вошла у него в привычку и действовала раздражающе,  я, посмотрев на
него благосклонно, сказал:
     - Хозе, нам надо переночевать и поужинать.
     Он  перестал  кашлять.  Одолев  еще  несколько  винтообразных тропинок,
иногда  падающих почти  отвесно  к  головокружительным выступам,  очерченным
седым  туманом  провалов,   мы  вышли  на  плоское  расширение  почвы,  и  в
наступающих сумерках  блеснуло  нашим  утомленным глазам  несколько  тусклых
огней,  равных по силе впечатления коронационной иллюминации. Сняв ружья, мы
подошли к  настежь распахнутой двери небольшого,  сложенного из дикого камня
здания,  и запах жилья радушно защекотал наши носы, чрезмерно облагороженные
возвышенными ароматами горных трав и снегов.
     У грубо сделанного гигантского очага сидело большое общество. Это были,
как мог я  определить,  бегло осмотрев всех,  охотники,  пастухи,  рабочие с
соседних имений и случайные посетители,  подобные нам.  Пестрые,  вызывающие
костюмы этих людей состояли из полосатых шерстяных одеял,  перекинутых через
плечо или лежащих на коленях владельцев,  сорочек из бумажной ткани, широких
поясов и  брюк,  обшитых во  всю длину бахромчатыми лампасами из  перьев или
конского волоса.  Широкополые зонтики-шляпы делали все лица похожими друг на
друга неуловимой общностью выражения,  придаваемого им именно таким головным
убором.  У  некоторых,  оттягивая пояса,  висели на бедре в  кожаных кобурах
револьверы, но были и старинные пистолеты; обладатели этого рода оружия, как
я убеждался неоднократно, - превосходнейшие стрелки. Всего было четырнадцать
человек,  без нас;  трое из них лежали на животах,  головами к огню, изредка
нагибая  голову,  чтобы  хлебнуть из  стоящего перед  губами  стакана;  двое
беседовали у стойки;  остальные, сидя на табуретах, вернее, обрубках дерева,
усердно молчали, скрестив на груди руки и дымя папиросами.
     Очаг жарко пылал, призрачно освещая сухие, полудикие лица и пристальные
глаза;  кирки и лопаты,  брошенные в углу,  сверкали железом;  на стене,  за
стойкой,   над  головой  погруженного  в  бухгалтерию  хозяина  -   человека
невзрачного,  с  толстыми губами и  серьгой в  ухе  -  висели ружья.  Хозяин
старательно муслил  карандаш и  чесал  за  ухом.  Хозе  остался с  мулами за
порогом, и я слышал, как нетерпеливо звенели бубенчики голодной скотины, без
сомнения,  в  данный момент равной нам по сходству желаний.  Обратив на себя
общее внимание, так как я был одет по-своему, я подошел к стойке и спросил о
ночлеге.
     Цена  оказалась  высокой,   что,   по-видимому,   целиком  определялось
фантазией содержателя этой гостиницы.  Кивнув головой,  но  отомстив толстым
его  губам  взглядом  великодушного снисхождения,  я  вышел,  сопровождаемый
конюхом. Устроив и накормив мулов, мы возвратились под крышу нашего монрепо.
     Насколько остро было  привлечено внимание всех моей особой минут десять
назад,  настолько же теперь оно улетучилось,  и  каждый как бы отсутствовал.
Мои скитания приучили меня к  сдержанности.  Я  и  Хозе,  взяв бутылку вина,
сели,  разостлав плащи,  к стене;  вино, кусок жареной свинины и грубый хлеб
заставили  нас  повеселеть,   а  Чусито,   набив  рот,  пустился  в  длинное
рассуждение о высоте Сениара,  уверяя, что это величайшая гора в мире, и дух
ее,  некий Педро-ди-Сантуаро, родственник богатого скотопромышленника, украл
из горы все золото с  целью выкупить душу своей жены,  осужденную томиться в
геенне за продажу распятия прощелыге-язычнику.
     Легенду эту я слушал в полудремоте,  разнеженный едой и вином, думая, в
свою  очередь,  о  пылком воображении Хозе,  готового за  бутылку вина лгать
целую ночь.  "Педро-ди-Сантуаро, - повторял он, не забывая свой стакан ни на
одну минуту,  -  отправил сто кораблей с золотом в ад,  но сатана потребовал
больше во столько раз,  во сколько Сениар больше ванильного зернышка.  Тогда
Педро..."
     Он  продолжал  дальше,   но  здесь  человек,  вошедший  одновременно  с
произнесенным Хозе именем Педро, как бы окликнутый, повернулся и внимательно
осмотрел нас с готовностью отвечать.  Я невольно рассмотрел его пристальнее,
чем других,  как будто раньше видел его и  говорил с  ним.  Таково во многих
случаях впечатление национального типа,  хорошо изученного,  но встреченного
среди чуждого национальности этой яркого и утомительного разнообразия.
     Я заранее описываю наружность этого человека, хотя он и не занимает еще
в рассказе своего места.  Лицо,  изрытое оспой,  с глазами, на первый взгляд
подслеповатыми,  могло  потягаться мужественностью и  резкостью  выражения с
любым из  присутствующих:  что  касается глаз,  то  они  были  малы,  далеко
поставлены друг от друга и  почти лишены бровей;  это-то и  делало их как бы
слабыми в  выражении.  Спустя секунду я  нашел их живыми и  ясными.  Круглая
русая  борода скрадывала подбородок;  небольшие усы,  открывая край  верхней
губы,  странно,  как и  борода,  выделялись светлым своим цветом на кофейном
загаре  лица.  Он  был  в  пестрой грубой одежде,  вооружен короткоствольным
штуцером, двигался лениво и мягко.
     Я встал,  так как отсидел ногу, и сделал несколько шагов к очагу; нога,
как неживая,  подвертывалась и ныла. Я выругался по-русски, растирая колено.
В  тот же  момент неизвестный с  улыбкой сильного удивления стукнул ружьем о
пол  и,  значительно смотря  на  меня,  повторил слова,  произнесенные мной,
прибавив: "Кто вы?" Это он сказал тоже по-русски, без малейшего иностранного
акцента.
     - Я русский, - ответил я, вытаращив глаза, и назвал себя.
     Он продолжал пристально смотреть мне в глаза, затем нахмурился и громко
сказал:
     - Я - здешний и не понимаю вас.
     Сказав это, он отошел и скрылся; тотчас же отошли от меня и любопытные,
привлеченные звуками неизвестного языка.
     "Это русский",  - сказал я себе, интересуясь соотечественником в данный
момент более, чем новым видом птицы ара, открытым мною две недели назад.
     Хозе дернул меня за плащ.
     - Еще одну бутылку -  и спать?  -  вопросительно заявил он нежным,  как
флейта, голосом.
     Я  разрешил ему делать все,  что он хочет.  Затем,  выйдя из гостиницы,
осмотрелся и  подле  дверей  увидел  сидящего  на  каменистом выступе  почвы
неизвестного русского.
     Он  был,  казалось,  в  глубокой задумчивости,  но,  услышав мои  шаги,
обернулся с поспешностью человека,  привыкшего быть настороже в этих опасных
природою и людьми местах. Я сказал:
     - Встретить мне вас и вам меня тут -  это не совсем то же,  что на углу
Дворянской и Спасской. Я думаю, мы могли бы поговорить с интересом.
     - Я  совсем не  стал бы говорить с  вами,  -  возразил он,  помедлив (и
страннее седых волос у  юноши мне было слышать подлинную русскую речь из уст
туземца темной профессии), - если бы не подумал наедине кой о чем.
     - Вы эмигрант?
     - Нет.
     Я помолчал,  ожидая,  в свою очередь,  известных вопросов.  Неизвестный
молчал  тоже,  и  молчание  наше,  поглощенное сонной  тишиной  колоссальной
громады гор,  тучами  окружавших ночную долину,  приняло неприятный оттенок.
Тогда,   желая  из  самолюбия  поставить  на  своем,   я  сделал  на  завтра
предсказание погоды самое пустое в  смысле дождя и  бури.  Он  возразил мне,
основываясь  на  местных  приметах,   совершенно  противное.  Я  согласился,
прибавив, что местное вино плохо. Он обошел этот вопрос молчанием и похвалил
лошадей.  Я сделал скачок к туземным нравам и женщинам.  Он выразил надежду,
что они лучше,  чем кажутся.  Я коснулся политики.  Он заметил вскользь, что
люди наивны.  Я заговорил о Европе,  он - о России. Здесь я тихо подкрался в
обход и нанес ему подлый удар сзади, сказав, что он не похож на русского.
     И  лишь только после того,  как весь этот,  совершенно в русском духе и
вкусе,  разговор привел нас окольными путями к  особе неизвестного человека,
получил я  возможность,  все  еще  добивая его  слегка  искусными репликами,
выслушать глубоко-человеческую повесть об  одной  из  немногих побед,  побед
блестящих и бескорыстных, подобных войне мысли с телом, и беглые заметки мои
впоследствии превратились в этот рассказ, переданный отрывочно и скупо, но с
теми моментами, для которых и растут уши на голове слышащих.


        "II"

        "ЧИНОВНИК"

     Я служил столоначальником в Казенной Палате. Меня звали Петр Шильдеров.
Город,  в котором я жил с семьей,  был страшен и тих. Он состоял из длинного
ряда домов мертвенной,  унылой наружности -  казенных учреждений, тянувшихся
по  берегу реки от  белого,  с  золотыми луковками,  монастыря до губернской
тюрьмы;   два   собора   стояли  в   центре  базарных  площадей,   замкнутых
четырехугольниками старинных торговых рядов  с  замками  весом  до  двадцати
фунтов.  На  дворах выли  цепные псы.  Малолюдные