а-точки, смеющиеся железным, спокойным
смехом дряхлого прошлого,  - скажите ему, щенку, что я, Бильдер, которого он
знает двадцать пять лет, утверждаю: никогда в жизни капитан Дюк не осмелится
пройти на  своей  "Марианне" между  Вардом и  Зурбаганом в  проливе Кассет с
полным грузом. Проваливайте!
     Сказав это,  старик подошел к  таинственному бочонку,  нацедил в кружку
весьма подозрительно-ароматической жидкости и бережно проглотил ее.  Не зная
- недоумевать или  благодарить,  плакать или  плясать,  повар  вышел спиной,
надев шапку за дверью. Тотчас же вывалился и Фук.
     Фук не понимал решительно ничего,  но повар был человек с  более тонким
соображением;  когда  оба,  усталые и  пыльные,  пришли  наконец к  харчевне
"Трезвого странника",  он  переварил смысл сказанного Бильдером,  и,  хоть с
некоторым сомнением, но все-таки одобрил его.
     - Фук,  - сказал Сигби, - напишем, что ли, этому Дюку. Пускай проглотит
пилюлю от Бильдера.
     - Обидится, - возразил Фук.
     - А нам что. Ушел, так терпи.
     Сигби  потребовал вина,  бумаги и  чернил и  вывел безграмотно,  но  от
чистого сердца следующее:

     "Никогда Дюк  не  осмелится пройти на  своей  "Марианне" между Вардом и
Зурбаганом в  проливе Кассет  с  полным  грузом.  Это  сказал  Бильдер.  Все
смеются.
                                                          Экипаж "Марианны".

     Хмельные поплелись товарищи на корабль. Гавань спала. От фонарей судов,
отражений их  и  звезд в  небе весь мир казался бархатной пропастью,  полной
огней  вверху  и  внизу,  всюду,  куда  хватал глаз.  У  мола,  поскрипывая,
толкались на зыби черные шлюпки,  и черная вода под ними сверкала искрами. У
почтового ящика Сигби остановился, опустил письмо и вздохнул.
     - Ясно,  как пистолет и его бабушка, - проговорил он, нежно целуя ящик,
- что Дюк изорвет тебя,  сердечное письмецо,  в мелкие клочки,  но все-таки!
Все-таки! Дюк... Не забывай, кто ты!


V

     Вечером  в  воскресенье,  после  утомительного бездельного  дня,  пения
духовных  стихов  и  проповеди  Варнавы,  избравшего  на  этот  раз  тему  о
нестяжательстве,  капитан Дюк сидел у себя,  погруженный то в благочестивые,
то  в  греховные размышления.  Скука томила его,  и  раздражение,  вызванное
вчерашним неудачным уроком паханья,  когда,  как  казалось ему,  даже лошадь
укоризненно посматривала на неловкого капитана,  взявшегося не за свое дело,
улеглось не вполне, заставляя говорить самому себе горькие вещи.
     - "Плуг,  -  размышлял капитан, - плуг... Ведь не мудрость же особенная
какая в  нем...  но зачем лошадь приседает?" Говоря так,  он не помнил,  что
круто нажимал лемех, отчего даже три лошади не могли бы двинуть его с места.
Затем он  имел еще скверную морскую привычку -  всегда тянуть на  себя и  по
рассеянности проделывал это довольно часто,  заставляя кобылу танцевать взад
и  вперед.   Поле,   вспаханное  до  конца  таким  способом,  напоминало  бы
поверхность луны.  Кроме  этой  весьма крупной для  огромного самолюбия Дюка
неприятности,  сегодня он резко поспорил с школьным учителем Клоски.  Клоски
прочел  в  газете о  гибели гигантского парохода "Корнелиус" и,  несмотря на
насмешливое восклицание Дюка: "Ага!", стал утверждать, что будущее в морском
деле принадлежит именно этим "плотам", как презрительно называл "Корнелиуса"
Дюк,  а  не  первобытным "ветряным мельницам",  как  определил парусные суда
Клоски.  Ужаленный,  Дюк встал и заявил,  что, как бы то ни было, никогда не
взял бы  он  Клоски пассажиром к  себе,  на борт "Марианны".  На это учитель
возразил,  что он  моря не  любит и  плавать по  нему не собирается.  Скрепя
сердце,  Дюк  спросил:  "А  любите вы  маленькие,  грязные лужи?"  -  и,  не
дожидаясь ответа,  вышел  с  сильно  бьющимся сердцем и  тягостным сознанием
обиды, нанесенной своему ближнему.
     После этих  воспоминаний Дюк  перешел к  обиженной "ветряной мельнице",
"Марианне".  Пустая,  высоко  подняв  грузовую ватерлинию над  синей  водой,
покачивается она на  рейде так тяжко,  так жалостно,  как живое,  вздыхающее
всей грудью существо, и в крепких реях ее посвистывает ненужный ветер.
     - Ах,  -  сказал капитан,  -  что же это я растравляю себя?  Надо выйти
пройтись!  -  Прикрутив лампу,  он открыл дверь и  нырнул в  глухую,  лающую
собаками тьму. Постояв немного посреди спящей улицы, капитан завернул вправо
и, поравнявшись с окном Варнавы, увидел, что оно, распахнутое настежь, горит
полным внутренним светом.  "Читает или пишет",  -  подумал Дюк, заглядывая в
глубину помещения,  но,  к изумлению своему, заметил, что Варнава производит
некую странную манипуляцию.  Стоя перед столом,  на  котором,  подогреваемый
спиртовкой,  бурлил, кипя, чайник, брат Варнава осторожно проводил по клубам
пара  небольшим запечатанным конвертом,  время  от  времени  пробуя  поддеть
заклейку столовым ножом.
     Как  ни  был  наивен Дюк  во  многих вещах,  однако же  занятие Варнавы
являлось весьма прозрачным.  -  "Вот  как,  -  оторопев,  прошептал капитан,
приседая под окном до высоты шеи,  -  проверку почты производишь,  так,  что
ли?"  На  миг  стало грустно ему видеть от  уважаемой личности неблаговидный
поступок,  но, опасаясь судить преждевременно, решил он подождать, что будет
делать Варнава дальше.  "Может быть,  - размышлял, затаив дыхание, Дюк, - он
не  расклеивает,  а  заклеивает?".  Тут произошло нечто,  опровергнувшее эту
надежду.  Варнава, водя письмом над горячим паром кастрюльки, уронил пакет в
воду,  но,  пытаясь  схватить  его  на  лету,  опрокинул спиртовку вместе  с
посудой.  Гремя,  полетело все на пол;  сверкнул,  шипя, залитый водой синий
огонь и потух.  Отчаянно всплеснув руками, Варнава проворно выхватил из лужи
мокрое письмо,  затем,  решив,  что адресату возвращать его в таком виде все
равно странно,  поспешно разорвал конверт,  бегло просмотрел текст и,  сунув
листок на подоконник, почти к самому носу быстро нагнувшего голову капитана,
побежал в коридор за тряпкой.
     - Ну-да,  -  сказал капитан,  краснея как мальчик,  - украл письмо брат
Варнава!  -  Осторожно выглянув,  увидел он,  что  в  комнате никого нет,  и
отчасти из любопытства,  а  более из любви ко всему таинственному нагнулся к
лежавшему  перед  ним   листку,   рассуждая  весьма  резонно,   что  письмо,
претерпевшее столько манипуляций, стоит прочесть. И вот, сжав кулаки, прочел
он то, что, высунув от усердия язык, писал Сигби.
     Он прочел,  повернулся спиной к  окну и медленно,  на цыпочках,  словно
проходя мимо спящих,  пошел от окна в сторону огородов.  Было так темно, что
капитан не  видел собственных ног,  но  он  знал,  что его щеки,  шея и  нос
пунцовее  мака.  Несомненное  шпионство  Варнавы  мало  интересовало его.  И
Варнава,  и Голубые Братья,  и учитель Клоски,  и неуменье пахать - все было
слизано в  этот момент той смертельной обидой,  которую нанес ему мир в лице
Морского Тряпичника.  Кто угодно мог бы сказать это, только не он. Остальные
могут говорить что угодно. Но Бильдер, которому двадцать лет назад на палубе
"Веги",  где тот служил капитаном,  смотрел он в  глаза преданно и трусливо,
как  юный  щенок смотрит в  опытные глаза матери;  Бильдер,  каждое указание
которого он принимал к сердцу ближе,  чем поцелуй невесты; Бильдер, знающий,
что  он,  Дюк,  два раза терпел крушение,  сходя на  шлюпку последним;  этот
Бильдер заочно,  а  не в  глаза высмеял его на потеху всей гавани.  Да!  Дюк
стиснул руками голову и опустился на землю,  к изгороди.  Прямая душа его не
подозревала ни умысла,  ни интриги. Правда, Кассет очень опасен, и не многие
ради сокращения пути рискуют идти им,  дабы не  огибать Вард;  но  он,  Дюк,
разве из трусости избегал "Безумный пролив"?  Менее всего так.  Осторожность
никогда не мешает, да и нужды прямой не было; но, если пошло на то...
     - Постой,  постой,  Дюк,  не горячись,  - сказал капитан, чувствуя, что
потеет от скорби.  -  Кассет.  Слева гора,  маяк,  у  выхода буруны и  левее
плоская,  отмеченная на  всех  картах  мель;  фарватер южнее,  и  форма  его
напоминает гитару;  в  перехвате поперек две  линии рифов;  отлив на  девять
футов, после него можно стоять на камнях по щиколотку. Сильное косое течение
относит на  мель,  значит,  выходя  из-за  Варда,  забирать против течения к
берегу и между рифами -  так... - Капитан описал в темноте пальцем латинское
S.   -  Затем  у  выхода  вдоль  бурунов  на  норд-норд-ост  и  у  маяка  на
полкабельтова к берегу - чик и готово!
     "Разумеется,  - горестно продолжал размышлять Дюк, - все смотрят теперь
на меня,  как на отпетого.  Я  для них мертв.  А о мертвом можно болтать что
угодно и кому угодно. Даже Варнава знает теперь - негодный шпион! - на какую
мелкую монету разменивают капитана Дюка".  Тяжело вздыхая,  ловил он себя на
укорах совести,  твердившей ему,  что совершено за несколько минут множество
смертельных грехов:  поддался гневу и гордости,  впал в самомнение,  выругал
Варнаву шпионом...  Но  уже не  было сил бороться с  властным призывом моря,
принесшим ему корявым,  напоминающим ветреную зыбь, почерком Сигби любовный,
нежный упрек. Торжественно помолчав в душе, капитан выпрямился во весь рост;
отчаянно  махнул  рукой,  прощаясь с  праведной жизнью,  и,  далеко  швырнув
форменный цилиндр Голубых Братьев, встал грешными коленями на грязную землю,
сыном которой был.
     - Боже,  прости Дюка!  - бормотал старый ребенок, сморкаясь в фуляровый
платок.  - Пропасть, конечно, мне суждено, и ничего с этим уже не поделаешь.
Ежели б не Кассет - честное слово, я продал бы "Марианну" за полцены. Весьма
досадно. Пойду к моим ребятишкам - пропадать, так уж вместе.
     Встав и  уже петушась,  как в  ясный день на палубе после восьмичасовой
склянки, когда горло кричит само собой, невинно и беспредметно, выражая этим
полноту жизни,  Дюк перелез изгородь,  промаршировал по огурцам и капусте и,
одолев второй,  более высокий забор,  ударился по дороге к Зурбагану,  жадно
дыша всей грудью, - прямой дорогой, как выразился он, немного спустя, сам, -
в ад.


VI

     Стихи о  "птичке,  ходящей весело по тропинке бедствий,  не предвидя от
сего никаких последствий",  смело можно отнести к  семи матросам "Марианны",
которые на  восходе солнца,  после бессонной ночи,  расположились на юте,  с
изрядно помятыми лицами,  предаваясь каждый занятию,  более  отвечающему его
наклонностям.  Легкомысленный Бенц, перегнувшись за борт, лукаво беседовал с
остановившейся на молу хорошенькой прачкой;  Сигби,  проклиная жизнь, гремел
на кухне кастрюлями,  швыряя в сердцах ложки и ножи;  Фук меланхолично чинил
рваную шапку,  старательно мусля не только нитку,  но и  ушко огромной иглы,
попасть в  которое представлялось ему,  однако же,  делом весьма почтенным и
славным; а Мануэль, Крисс, Тромке и боцман Бангок, сидя на задраенном трюме,
играли попарно в шестьдесят шесть.
     Внезапно сильно  как  под  слоном заскрипели сходни,  и  на  палубу под
низкими лучами солнца вползла тень,  а за ней,  с измученным от дум и ходьбы
лицом,  без  шапки,  твердо ступая трезвыми ногами,  вырос  и  остановился у
штирборта капитан  Дюк.  Он  медленно  исподлобья осмотрел палубу,  крякнул,
вытер  ладонью пот,  и  неуловимая,  стыдливая тень  улыбки  дрогнула в  его
каменных чертах,  пропав мгновенно,  как  случайная складка паруса в  полном
ветре.
     Бенц прянул от борта с  быстротой спущенного курка.  Девушка,  стоявшая
внизу,   раскрыла  от  изумления  маленький,  детский  рот  при  виде  столь
загадочного исчезновения кавалера.  Сигби,  обернувшись на  раскрытую  дверь
кухни,  пролил суп,  сдернул шапку,  надел ее и опять сдернул.  Фук с испуга
сразу,  судорожно попал ниткой в  ушко,  но  тут же забыл о  своем подвиге и
вскочил.  Игроки замерли на ногах.  А "Марианна" покачивалась,  и в стройных
снастях ее гудел нужный ветер.
     Капитан молчал,  молчали матросы.  Дюк стоял на  своем месте,  и  вот -
медленно,  как бы не веря глазам,  команда подошла к капитану,  став кругом.
"Как  будто ничего не  было",  -  думал Дюк,  стараясь определить себе линию
поведения.  Спокойно поочередно встретился он  глазами  с  каждым  матросом,
зорко следя,  не  блеснет ли  затаенная в  углу губ усмешка,  не  дрогнет ли
самодовольной гримасой лицо боцмана,  не пустит ли слезу Сигби. Но с обычной
радушной готовностью смотрели на своего капитана деликатные,  понимающие его
состояние моряки,  и  только в  самой глубине глаз их искрилось человеческое
тепло.
     - Что ты думаешь о ветре, Бангок? - сказал Дюк.
     - Хороший  ветер;  господин капитан,  дай  бог  всякого здоровья такому
ветру; зюйд-ост на две недели.
     - Бенц, принеси-ка... из своей каюты мою белую шапку!
     Бенц, струсив, исчез.
     - Поднять якорь! - закричал капитан, чувствуя себя дома, - вы, пьяницы,
неряхи,  бездельники!  Почему шлюпка спущена?  Поднять немедленно! Закрепить
ванты!  Убрать сходни!  Ставь паруса!  "Марианна" пойдет без груза в  Алан и
вернется - слышите вы, трусы? - с полным грузом через Кассет.
     Он успокоился и прибавил:
     - Я вам покажу Бильдера.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Капитан Дюк. Впервые - журчал "Современный мир", 1915, Э 8.

     Линек  -  короткая веревка,  тоньше одного дюйма (25  мм),  с  узлом на
конце, служившая на судах для наказания.
     Авессалом -  сын библейского царя Давида,  умер, запутавшись волосами в
листве дуба.
     Фрахт - плата за перевозку груза, здесь: предложение о перевозке.
     Шкворень (шворень) -  стержень, вставляемый в переднюю ось повозки, как
рычаг поворота.
     Рым  -  железное кольцо  для  швартовки,  привязывания канатов,  других
снастей.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Клубный арап



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 5. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Некто Юнг, продав дом в Казани, переселился в Петроград. Он был холост.
Скучая без  знакомых в  большом городе,  Юнг  первое время  усиленно посещал
театры,  а  потом,  записавшись членом в  игорный клуб "Общество престарелых
мучеников",  пристрастился к  карточной игре  и  каждый день являлся в  свой
номер гостиницы лишь утром, не раньше семи.
     Никогда еще азарт не развивался так сильно в  Петрограде.  К осени 1917
года в  Петрограде образовалось свыше пятидесяти игорных притонов,  носивших
благозвучные,   корректные   наименования,   как-то:   "Собрание   вдумчивых
музыкантов",   "Общество  интеллигентных  тружеников",  "Отдых  проплюйского
района" и  т.п.  Кроме карточной игры,  ничем не занимались в этих притонах.
Каждый,  кто хотел,  мог прийти с  улицы и за 10-15 рублей получить членский
билет.   Публика  была  самая  сборная:   чиновники,   студенты,   мародеры,
мастеровые,   торговцы,   шулера,   профессиональные  игроки  и  невероятное
количество солдат,  располагавших подчас, неведомо откуда, довольно большими
деньгами.
     Когда Юнг  начал играть,  у  него  было около сорока тысяч,  вырученных
сверх закладной.  Крайне нервный и жадный к впечатлениям,  он отдавался игре
всем существом,  входя не  только в  волнующую остроту данных или  же  битых
карт,  но в весь строй игорной ночной жизни.  Он настолько познал ее, что не
отделял ее  от игры;  ее наглядность и  размышления о  ней как бы сдабривали
сухое волнение азарта и часто сглаживали мучительность проигрыша,  развлекая
своей мошеннической, живой сущностью. Не будь этой игорной кулисы, играй Юнг
в  клубе  старинном,  чопорном,  где  "шокинг"  не  идет  дальше  пропавшего
карточного  долга,   пули  в  лоб  или  же  -   верх  несчастья  -  уличения
опростоволосившегося элегантного шулера,  Юнг,  может быть,  бросил бы скоро
игру.  Будучи чужим клубной публике,  входя только в  игру,  с ее лицемерной
церемонностью  сдерживаемых  хорошего  тона   ради  страстей,   он,   быстро
утомленный,  пресытился  бы  однообразным  прыганием  очков  в  раскрываемых
картах. А в "Обществе престарелых мучеников" его заражал азартом и удерживал
именно этот густой, крепкий запах жадной безнравственности, нечто животное к
деньгам,  в  силу  чего  они  приобретали веский,  жизненный вкус,  разжигая
аппетиты и делаясь оттого желанными, как голодному кушанье.
     Во  всех  петроградских клубах  игра  шла  главным образом в  "макао" -
старинная португальская игра, несколько видоизмененная временем.
     В  неделю Юнг  изучил быт "Престарелых мучеников".  Шулеров,  в  прямом
артистическом значении этого слова, здесь не было, отчасти потому, что карты
при  сдаче вкладывались в  особую машинку,  мешающую передернуть или сделать
накладку  (лишняя,  затаенная  в  рукаве,  подобранная  сдача  на  одну  или
несколько игр),  а более всего по причине множества клубов и большого выбора
поэтому арен для шулерских доблестей.  Кроме того,  богатые притоны, с целью
развить игру, перебивали друг у друга известных шулеров на гастроли, дабы те
заставили  говорить  о  случившемся в  таком-то  месте  крупном  выигрыше  и
проигрыше.  Ради рекламы не останавливались даже перед тем,  чтобы дать Х-су
крупный куш  специально для  "раздачи",  как  называется упорное "невезение"
банкомета.
     "Престарелые мученики" наполнялись самой отборной публикой.  Тут  можно
было  встретить сюртук  литератора,  пошлую толщиной часовую цепочку мясника
или  краснотоварца,  галуны моряка,  кожан,  а  то  и  косоворотку рабочего,
офицерские погоны и  солдатские мундиры,  -  без погон,  по  последней моде.
Поражало количество денег у  солдат и  рабочих.  Это были едва ли  не  самые
крупные, по азарту и деньгам, игроки почтенного учреждения.
     Как сказано, прямого шулерства не было, но существовало "арапничество",
среднее в  сути  своей между попрошайничеством и  мошенничеством.  Об  этом,
однако, после.


II

     Юнг на первых порах выигрывал.  Пословица -  "новичкам везет" -  права,
может быть, потому что новичок инстинктивно приноравливается к единственному
закону игры -  случайности,  он ставит где попало и как попало;  прибавьте к
этому,  что  новичок  большею частью  затесывается в  клуб  случайно;  таким
образом,   соединение  трех  случайностей  увеличивает  шансы  на   выигрыш,
совершенно так  же,  как  выполнение сразу трех намерений редко увенчивается
успехом.  Позже, присмотревшись, как играют другие, и возомнив, что научился
расчету в  том,  как и где ставить (вещь нелепая),  игрок закрывает глаза на
то, что он уже борется с законом случайности и борется во вред себе, так как
естественно в  этом  случае  изнурение  нервов,  ведущее  к  растерянности и
безволию.  Неизвестно,  как лежат карты в колоде. Думаешь, что ты угадал, на
какие табло вот теперь следует ставить и в какую очередь,  - значит думаешь,
что знаешь.  Но карты издеваются над такой притязательностью.  Есть, правда,
небольшое число людей с  особо-тонко развитой интуицией в смысле угадывания,
но выигрывать всегда людям этим мешает их же недоверие к интуиции;  зачастую
усумнившись в внутреннем голосе, ставят они на другое, чем показалось, табло
и, думая, что обманули судьбу, дуют потом на пальцы.
     Пока Юнг отделывался только замиранием сердца, ставя куда попало и меча
ответы без учитывания жира и  девятки,  ему везло.  Каждый вечер уходил он с
сотнями и тысячами рублей выигрыша.  Нужно отметить,  что уйти с выигрышем -
вещь  несколько трудная.  Выигрывающий обыкновенно назначает себе предельную
сумму,  с которой,  доиграв ее,  и решает уйти.  Если ему везет дальше, - из
жадности  мечтает  он  уже  о  высшей  предельной  сумме  и,  не  добившись,
естественно,  предела в  беспредельности,  начинает в  некий момент спускать
деньги  обратно.  Желания  теперь  суживаются,  становятся  все  кургузее  и
мо