нтересах увидеть Зурбаган не позднее, как послезавтра утром. Так и
будет. Отсюда до города не больше ста верст.
     - Благодарю  вас, - она, боязливо рассмеявшись, сообщила: - У меня есть
несколько бутербродов и немного сыру... так как достать негде, вы...
     - Я тоже взял коробку сардин и кусок хлеба. С меня достаточно.
     "Все  они  материалистки,  -  подумал  Нок.  -  Разве  я сейчас думал о
бутербродах?  Нет, я думал о вечности; река, ее течение - символ вечности...
и - что еще?"
     Но    он    забыл,   что,   хотя   настроение   продолжало   оставаться
подавленно-повышенным,  Нок  принялся думать о своем диком, тяжелом прошлом:
грязном  романе,  тюрьме,  о  решении  упиваться  гордым  озлоблением против
людей,  покинуть  их  навсегда,  если  не  телом, то душой; о любви только к
мечте,  верной  и  нежной  спутнице  исковерканных  жизней.  Волнение  мысли
передалось  его  мускулам,  и он греб, как на гонках. Лодка, сильно опережая
течение, шумно вспахивала темную воду.
     Гелли   благодаря   странности   положения   испытывала   подъем  духа,
возбуждение  исполненного  решения.  Отец с интересом выслушает рассказ о ее
похождениях.  Ей  представилось,  что  она  не плывет, а читает о женщине со
своим  именем  в  некоей  книге,  где  описываются  леса,  охоты, опасности.
Вспомнив  отца,  Гелли  приуныла.  Вспомнив  небрежного  и  глупого доктора,
пользующего  отца,  она соображала, как заменит его другим, наведет порядки,
осмотрит  лекарства,  постель  - все. Ее деятельной душе требовалось хотя бы
мысленно  делать  что-то.  Стараясь  избежать  новых  замечаний Нока, она до
утомления  добросовестно  водила  рулем,  не  выпуская  глазами темный завал
берега.  Ей  хотелось  есть,  но  она  стеснялась.  Они  плыли  молча  минут
пятнадцать; затем Нок, тоже проголодавшись, угрюмо сказал:
     - Закусим.  Оставьте  руль.  - Он выпустил весла. - Мои сардинки еще не
высохли... так что берите.
     - Нет, благодарю, вы сами.
     Девушка,  кутаясь  в  плед,  тихонько  ела.  Несмотря  на  темноту,  ей
казалось,  что  этот странный Трумвик насмешливо следит за ней, и бутерброды
хотя  Гелли  проголодалась, стали невкусными. Она поторопилась кончить есть.
Нок  продолжал  еще  мрачно  ковырять  в  коробке  складным  ножом,  и Гелли
слышала,  как скребет железо по жести. В их разъединенности, ночном молчании
реки  и  этом  полуголодном  скрипе  неуютно  подкрепляющегося человека было
что-то сиротское, и Гелли сделалось грустно.
     - Ночь,  кажется,  не  будет  очень  холодной, - сказала, слегка все же
вздрагивая от свежести, девушка.
     Она  сказала  первое,  что пришло в голову, чтобы Нок не думал, что она
думает: "Вот он ест".
     - Пароход теперь остался отсюда далеко.
     Нок что-то промычал, поперхнулся и бросил коробку в воду.
     - Час  ночи,  -  сказал он, подставив к спичке часы. - Вы, если хотите,
спите.
     - Но как же руль?
     - Я  умею  управлять  веслами,  -  настоятельно  заговорил  Нок, - а от
вашего  сонного  правления  рулем  часа через два мы сядем на мель. Вообще я
хотел  бы - с раздражением прибавил он, - чтобы вы меня слушались. Я гораздо
старше и опытнее вас и знаю, что делать. Можете прикорнуть и спать.
     - Вы...  очень  добры,  -  нерешительно  ответила девушка, не зная, что
это:  раздражение  или  снисхождение.  -  Хорошо,  я усну. Если нужно будет,
пожалуйста, разбудите меня.
     Нок, ничего не сказав, сплюнул.
     "Неужели  вы  думаете,  что  не  разбужу?  Ясно,  что разбужу. Здесь не
гостиная,  здесь...  Как  они  умеют окутывать паутиной! "Вы очень добры"...
"Благодарю  вас", "Не находите ли вы"... Это все инстинкт пола, - решил Нок,
- бессознательное к мужчине. Да".
     Потом  он стал соображать, ехать ли в Зурбаган на лодке, или высадиться
верст  за  пять  от города, - ради безопасности. Сведения о покупке лодки за
бешеные  деньги,  об  иллюзорной Юсовой водке и приметы Нока вполне могли за
двое  суток  стать известны в окрестностях. Попутно он еще раз похвалил себя
за  то,  что  догадался  взять Гелли, а не отказал ей. Путешествие благодаря
этому  принимало  семейный  характер, и кто подумал бы, видя Нока в обществе
молодой  девушки,  что  это недавний каторжник? Гелли невольно помогала ему.
Он решил быть терпимым.
     - Вы спите? - спросил Нок, вглядываясь в темный оплыв кормы.
     Ответом  ему  было  нечто среднее между вздохом и сонным шепотом. Корма
на  фоне  менее  темном, чем лодка, казалась пустой; Гелли, видимо, спала, и
Нок,   чтобы   посмотреть,   как  она  устроилась,  зажег  спичку.  Девушка,
завернувшись  в  плед,  положила  голову на руки, а руки на дек кормы; видны
были  только  закрытый глаз, лоб и висок; все вместе представлялось пушистым
комком.
     - Ну  и  довольно  о  ней, - сказал Нок, бросая спичку. - Когда женщина
спит, она не вредит.
     Поддерживая   нужное   направление   веслами,  он,  согласно  величавой
хмурости  ночи,  вновь  задумался  о печальном прошлом. Ему хотелось зажить,
если  он  уцелеет,  так,  чтоб  не  было  места  самообманам,  увлечениям  и
раскаяниям.  Прежде  всего  нужно быть одиноким. Думая, что прекрасно изучил
людей   (а   женщин  в  особенности),  Нок,  разгорячившись,  решил,  внешне
оставаясь  с  людьми,  внутренно не сливаться с ними, и так, приказав сердцу
молчать  всегда,  встретить конец дней возвышенной грустью мудреца, знающего
все земные тщеты.
     Не   так   ли  увенчанный  славой  и  сединами  доктор  обходит  палату
безнадежно-больных,  сдержанно  улыбаясь всем взирающим на него со страхом и
ропотом?..  "Да,  да, - говорит бодрый вид доктора, - конечно, вы находитесь
здесь  по недоразумению и все вообще обстоит прекрасно"... Однако, доктор не
дурак:  он  видит  все  язвы,  все  сокрушения,  принесенные недугом, и мало
думает  о  больных.  Думать  о приговоренных - так сказать - бесполезно. Они
ему не компания.
     Сравнение  себя  с  доктором  весьма  понравилось  Ноку. Он выпрямился,
нахмурился  и печально вздохнул. В таком настроении прошла ночь, и когда Нок
стал  ясно  различать фигуру все еще спящей Гелли, - до Зурбагана оставалось
сорок  с  небольшим  верст. Верхние листья береговых кустов затлелись тихими
искрами,  река  яснела,  влажный ветерок разливал запах травы, рыбы и мокрой
земли.  Нок  посмотрел  на  одеревеневшие  руки:  пальцы распухли, а ладони,
испещренные водяными мозолями, едко горели.
     - Однако  пора  будить этого будуарного человека, - сказал Нок о Гелли.
- Занялся день, и я не рискну ехать далее, пока не стемнеет.
     Он   направил   лодку   к   песчаному  заливчику;  лодка,  толкнувшись,
остановилась,   и   девушка,  нервно  вскочив,  растерянно  осмотрелась  еще
слипающимися глазами.


III

     - Это  вы,  - успокаиваясь, сказала она. - Всю ночь я спала. Я не сразу
поняла, что мы едем.
     Ее  волосы  растрепались,  воротник  блузы  смялся, приняв взъерошенный
вид. Плед спустился к ногам. Одна щека была румяней, другая бледной.
     Нок сказал:
     - Ну,  нам, видите ли, осталось проехать не более того, что позади нас.
Теперь  мы  остановились и не тронемся, пока не стемнеет. Надо же отдохнуть.
Вылезайте,   Гелли.   Умывайтесь  или  причесывайтесь,  как  знаете,  а  мне
позвольте  булавку,  если у вас есть. Я хочу поймать рыбу. В этой дикой реке
рыбы достаточно.
     Гелли  погладила  рукой  грудь;  булавка нашлась как раз на месте одной
потерянной  пуговицы.  Она вынула булавку, и края кофточки слегка разошлись,
приоткрыв  край белой рубашки. Заметив это, Гелли смутилась - она вспомнила,
что  на  нее,  спящую,  всю  ночь смотрел мужчина, а так как спать одетой не
приходилось  ей никогда, то девушка бессознательно представила себя спавшей,
как  обычно,  под  одеялом.  Просвет  рубашки  увеличил  смущение.  Все, что
инстинктивно  чувствовалось  ей в положении мужчины и женщины, которых никто
не  видит, неудержимо перевело смущение в смятение; Гелли уронила булавку и,
когда, отыскав ее, выпрямилась, лицо ее было совсем красным и жалким.
     - Хорошо,  что  булавка  железная,  -  сказал  Нок.  -  Ее легко гнуть;
стальная сломалась бы.
     Простодушная   близорукость  этого  замечания  вернула  Гелли  душевное
равновесие.  Она  вышла  из  лодки,  за ней Нок. Сказав, что пойдет вырезать
удочку,  он  потерялся  в  кустах,  и  Гелли  в продолжение нескольких минут
оставалась  одна.  Плеснув  из  горсточки  на  лицо  воды,  девушка утерлась
платком  и, поправив прическу над речным вздрагивающим зеркалом, поднялась к
вершине  берегового  холма. Здесь она решила "собраться с мыслями". Но мысли
вдруг   разбежались,   потому  что  занялось  и  блеснуло  перед  ней  такое
жизнерадостное,  великолепное  утро,  когда зелень кажется садом, а мы в нем
детьми,  прощенными  за  какую-то  гадость. Солнечный шар плавился над синей
рекой,  играя  с  пространством  легкими,  дрожащими блестками, рассыпанными
везде,  куда  направлялся  взгляд.  Крепкий  густой  запах  зелени  волновал
сердце,   прозрачность   далей   казалась   широко  раскинутыми,  смеющимися
объятиями;  синие  тени  множили  тонкость  утренних  красок,  и  кое-где  в
кудрявых ослепительных просветах блистала лучистая паутина.
     Нок  вышел  из  кустов  с  длинным прутом в руках. Гелли, переполненная
восхищением, громко сказала:
     - Какое дивное утро!
     Нок   опасливо   посмотрел   на  нее.  Она  хотела  быть,  как  всегда,
сдержанной, но, против воли, сияла бессознательным оживлением.
     "Ну,  что  же,  -  враждебно  подумал он, - не воображаешь ли ты, что я
попался  на  эту  нехитрую  удочку?  Что  я  буду ахать и восхищаться? Что я
раскисну  под  твоим  взглядом?  Девчонка,  не  мудри!  Ничего  не выйдет из
этого".
     - Извините,  -  холодно  сказал  он.  - Ваши восторги мне скучноваты. И
затем, пожалуйста, не кричите. Я хорошо слышу.
     - Я не кричала, - ответила Гелли, сжавшись.
     Незаслуженная,  явная  грубость  Нока  сразу  расстроила и замутила ее.
Желая  пересилить  обиду,  она  спустилась  к  воде, тихо напевая что-то, но
опасаясь нового замечания, умолкла совсем.
     "Он  положительно меня ненавидит; должно быть, за то, что я напросилась
ехать".
     Эта  мысль  вызвала  припадок  виноватости,  которую  она  постаралась,
смотря  на  удившего  с  лодки Нока, рассеять сознанием необходимости ехать,
что нашла нужным тотчас же сообщить Ноку.
     - Вы  напрасно  сердитесь,  Трумвик,  -  сказала  Гелли, - не будь отец
болен,  я  не просила бы вас взять меня с собой. Поэтому представьте себя на
моем месте и в моем положении... Я ухватилась за вас поневоле.
     - Это  о  чем?  -  рассеянно  спросил  Нок, поглощенный движением лесы,
скрученной  из похищенных в бортах пиджака конских волос. - Отойдите, Гелли,
ваша  тень  ложится  на  воду и пугает рыбу. Не я, впрочем, виноват, что ваш
отец  захворал...  И  вообще,  моя  манера  обращения  одинакова со всеми...
Клюет!
     Гелли,  покорно  отступив  в  глубину  берега,  видела,  как серебряный
блеск,  вырвавшись  из  воды, запрыгал в воздухе и, закружившись вокруг Нока
наподобие карусели, шлепнулся в воду.
     - Рыба! Большая! - вскричала Гелли.
     Нок,  гордый  удачей,  ответил так же азартно, оглушая скачущую в руках
рыбу концом удилища:
     - Да,  не  маленькая. Фунта три. Рыба, знаете, толстая и тяжелая: мы ее
зажарим  сейчас.  -  Он  подтолкнул  лодку  к берегу и бросил на песок рыбу;
затем,  осмотревшись,  стал  собирать  валежник  и обкладывать его кучей, но
валежника   набралось  немного.  Гелли,  стесняясь  стоять  без  дела,  тоже
отыскала  две-три  сухих ветки. Порывисто, с напряжением и усердием, стоящим
тяжелой  работы,  совала  она Ноку наломанные ее исколотыми руками крошечные
прутики,  величиной  в  спичку.  Нок, выпотрошив рыбу, поджег хворост. Огонь
разгорался  неохотно; повалил густой дым. Став на колени, Нок раздувал хилый
огонь,  не  жалея  легких,  и  скоро,  поблизости уха, услышал второе, очень
старательное,  прерывистое:  -  фу-у-у!  фу-у-у!  -  Гелли, упираясь в землю
кулачками  с  сжатыми  в  них щепочками, усердно вкладывала свою долю труда;
дым  ел глаза, но, храбро прослезившись, она не оставила своего занятия даже
и тогда, когда огонь, окрепнув и заворчав, крепко схватил хворост.
     - Ну, будет! - сказал Нок. - Принесите рыбу. Вон она!
     Гелли повиновалась.
     Выждав,  когда набралось побольше углей, Нок разгреб их на песке ровным
слоем  и  аккуратно  уложил  рыбу.  Жаркое  зашипело. Скоро оно, сгоревшее с
одной  стороны,  но  доброкачественное  с  другой,  было  извлечено  Ноком и
перенесено на блюдо из листьев.
     Разделив его прутиком, Нок сказал:
     - Ешьте, Гелли, хотя оно и без соли. Голодными мы недалеко уедем.
     - Я знаю это, - задумчиво произнесла девушка.
     Съев  кое-как  свою  порцию,  она, став полусытой, затосковала по дому.
Ослепительно,  но  дико  и пустынно было вокруг; бесстрастная тишина берега,
державшая  ее  в  вынужденном  обстоятельствами  плену, начинала действовать
угнетающе.  Как  сто,  тысячу лет назад - такими же были река, песок, камни;
утрачивалось  представление  о времени. Она молча смотрела, как Нок, спрятав
лодку  под  свесившимися  над  водой  кустами,  набил и закурил трубку; как,
мельком  взглядывая  на  спутницу,  хмуро  и  тягостно  улыбался, и странное
недоверие  к  реальности окружающего моментами просыпалось в ее возбужденном
мозгу.  Ей  хотелось, чтобы Трумвик поскорее уснул; это казалось ей все-таки
делом, приближающим час отплытия.
     - Вы  хотели  заснуть,  -  сказала  Гелли,  -  по-моему,  вам это прямо
необходимо.
     - Я вам мешаю?
     - В  чем?  -  раздосадованная  его  постоянно  придирчивым тоном, Гелли
сердито  пожала  плечами.  - Я, кажется, ничего не собираюсь делать, да и не
могу, раз вы заявили, что поедете в сумерки.
     - Я  ведь  не  женщина,  -  торжественно  заявил  Нок, - меньше сна или
больше - для меня безразлично. Если я вам мешаю...
     - Я  уже  сказала, что нет! - вспыхнула, тяжело дыша от кроткого гнева,
Гелли,  -  это  я, должно быть, - позвольте вам сказать прямо, - мешаю вам в
чем-то...  Тогда  не надо было ехать со мной. Потому что вы все нападаете на
меня!
     Ее   глаза   стали  круглыми  и  блестящими,  а  детский  рот  обиженно
вздрагивал.  Нок  изумленно  вынул  изо  рта  трубку  и  осмотрелся,  как бы
призывая  свидетелями  небо,  реку и лес в том, что не ожидал такого отпора.
Боясь,  что  Гелли  расплачется,  отняв  у него тем самым - и безвозвратно -
превосходную    позицию   сильного   презрительного   мужчины,   Нок   понял
необходимость   придать   этому   препирательству   "серьезную  и  глубокую"
подкладку  -  немедленно;  к  тому  же,  он хотел, наконец, высказаться, как
хочет  этого  большинство  искренно, но недавно убежденных в чем-либо людей,
ища  слушателя,  убежденного  в  противном; здесь дело обстояло проще: самый
пол   Гелли  был  отрицанием  житейского  мировоззрения  Нока.  Нок  сначала
нахмурился,  как  бы  проявляя  этим  осуждение горячности спутницы, а затем
придал лицу скорбное, горькое выражение.
     - Может  быть,  -  сказал  он,  веско  посылая  слова,  - я вас и задел
чем-нибудь,  Гелли,  даже  наверное задел, допустим, но задевать вас, именно
вас,  я,  поверьте,  не  собирался.  Скажу откровенно, я отношусь к женщинам
весьма   отрицательно;  вы  -  женщина;  если  невольно  я  перешел  границы
вежливости,  то  только  поэтому. Личность, отдельное лицо, вы ли, другая ли
кто  -  для  меня  все  равно,  в  каждой  из вас я вижу, не могу не видеть,
представительницу мирового зла. Да! Женщины - мировое зло!
     - Женщины?  -  несколько оторопев, но успокаиваясь, спросила Гелли, - и
вы думаете, что все женщины...
     - Решительно все!
     - А мужчины?
     - Вот  чисто  женский  вопрос! - Нок подложил табаку в трубку и покачал
головой.  -  Что  "а  мужчины?.."  Мужчины,  могу сказать без хвастовства, -
начало творческое, положительное. Вы же начало разрушительное!
     Разрушительное  начало,  взбудораженное  до  глубины  сердца, с минуту,
изумленно подняв тонкие брови, смотрело на Нока с упреком и вызовом.
     - Но...  Послушайте,  Трумвик! - Нок заговорил языком людей ее круга, и
она  сама  стала  выражаться  более  легко и свободно, чем до этой минуты. -
Послушайте,  это  дерзость,  но  -  не  думаю, что вы говорите серьезно. Это
обидно, но интересно. В чем же показали себя с такой черной стороны мы?
     - Вы неорганизованная стихия, злое начало.
     - Какая стихия?
     - Хоть  вы,  по-видимому, еще девушка, - Гелли побагровела от волнения,
-  я  могу  вам  сказать,  -  продолжал,  помолчав,  Нок, - что... значит...
половая  стихия.  Физиологическое  половое начало переполняет вас и увлекает
нас в свою пропасть.
     - Об  этом  я  говорить не буду, - звонко сказала Гелли, - я не судья в
этом.
     - Почему?
     - Глупо спрашивать.
     - Вы отказываетесь продолжать этот разговор?
     Она  отвернулась,  смотря  в  сторону,  ища понятного объяснения своему
смущению,   которое   не  могло,  как  она  хорошо  знала,  вытекать  ни  из
жеманности,  ни  из чопорности, потому просто, что эти черты отсутствовали в
ее  характере.  Наконец,  потребность  быть  всегда  искренней  взяла  верх;
посмотрев  прямо  в  глаза  Ноку  чистым  и  твердым  взглядом, Гелли храбро
сказала:
     - Я  сама еще не женщина; поэтому, наверное, было бы много фальши, если
бы  я пустилась рассуждать о... физической стороне. Говорите, я, может быть,
пойму все-таки и скажу, согласна с вами или нет!
     - Тогда  знайте,  -  раздраженно  заговорил  Нок,  -  что  так  как все
интересы  женщины лежат в половой сфере, они уже по тому самому ограниченны.
Женщины мелки, лживы, суетны, тщеславны, хищны, жестоки и жадны.
     Он  потревожил  Гартмана,  Шопенгауэра,  Ницше и в продолжение получаса
рисовал  перед  присмиревшей  Гелли мрачность картины будущего человечества,
если  оно,  наконец,  не  предаст проклятью любовь. Любовь, по его мнению, -
вечный  обман природы, - следовало бы давно сдать в архив, а романы сжечь на
кострах.
     - Вы,  Гелли,  -  сказал  он,  -  еще  молоды, но когда в вас проснется
женщина,  она  будет ничем не лучше остальных розовых хищников вашей породы,
высасывающих   мозг,   кровь,  сердце  мужчины  и  часто  доводящих  его  до
преступления.
     Гелли  вздохнула.  Если  Нок  прав  хоть  наполовину,  -  жизнь впереди
ужасна.  Она,  Гелли,  против  воли  сделается змеей, ехидной, носительницей
мирового зла.
     - У  Шекспира  есть,  правда,  леди  Макбет, - возразила она, - но есть
также Юлия и Офелия...
     - Неврастенические самки, - коротко срезал Нок.
     Гелли  прикусила  язык. Она чуть было не сказала: "я познакомила бы вас
с  мамой,  не  умри она четыре года назад", и теперь благодарила судьбу, что
злобный  ярлык  "самок"  миновал  дорогой  образ. У нее пропала всякая охота
разговаривать  Нок, не заметив хмурой натянутости в ее лице, сказал, разумея
себя под переменою "я" на "он":
     - У  меня  был  приятель.  Он  безумно полюбил одну женщину. Он верил в
людей  и  женщин.  Но  эта  пустая  особа  любила  роскошь  и мотовство. Она
уговорила  моего  приятеля  совершить  кражу... этот молодой человек был так
уверен,  что  его  возлюбленная тоже сошла с ума от любви, что взломал кассу
патрона  и деньги передал той, - дьяволу в человеческом образе. И она уехала
от мужа одна, а я...
     Вся  кровь  ударила ему в голову, когда, проговорившись в запальчивости
так  опрометчиво, он понял, что рассказ все-таки необходимо закончить, чтобы
не  вызвать еще большего подозрения. Но Гелли, казалось, не сообразила в чем
дело.  Обычная  слабая  улыбка вежливого внимания освещала ее осунувшееся за
ночь лицо.
     - Что же, - вполголоса договорил Нок, - он попал на каторгу.
     Наступило внимательное молчание.
     - Он и теперь там? - принужденно спросила Гелли.
     - Да.
     - Вам  его  жалко,  к