ионами   насекомых;   каскады
остроконечной,    иглистой,    круглой,   гроздьеподобной,   резной   листвы
свешивались  над  головой  и впереди узорами таинственных светлых сумерек; в
конце  тропы,  за  изгородью, ослепительно белела вечерней пылью каменистая,
бегущая  на  холмы  среди  груд  камней,  дорога  в  Суан. Блюм вышел к ней,
остановился,  посмотрел  влево  и вправо: пустыня, поросшая кактусами. Потом
резко  повернул  голову,  прислушиваясь к ритмическим отголоскам, похожим на
стук пальцами о крышку стола.
     Через  минуту  Блюм  мог  с уверенностью различить твердую рысь лошади.
Лицо   его,   обращенное  к  повороту  дороги,  еле  намеченному  кустами  и
выбоинами,  осталось  неподвижным,  за  исключением  зрачков,  сузившихся до
объема  маковых  зерен. Сначала показалась голова лошади, затем шляпа и лицо
всадника,  а  между  плеч его - другое лицо. Женщина сидела впереди, откинув
голову   на  грудь  Тинга;  левая  рука  его  придерживала  Ассунту  спереди
осторожным  напряжением  кисти,  правая встряхивала поводья; он смотрел вниз
и, по-видимому, говорил что-то, так как лицо женщины таинственно улыбалось.
     Под  гору  лошадь шла шагом; верховая группа мерно колыхалась на глазах
Блюма;  на  лицо  Тинга  и  его  жены  падали отлогие, вечерние лучи солнца,
тающего  на  горизонте.  Блюм снял шляпу и поклонился, испытывая мгновенное,
но тяжелое замешательство. Тинг натянул поводья.
     - Ассунта,  - сказал он, окидывая Блюма коротким взглядом, - иди в дом,
я не задержусь здесь.
     - Уйду,  я устала, - она, по-видимому, торопилась и спрыгнула на землю;
ухватившись  руками за гриву лошади, она ни разу не подняла глаз на Блюма и,
оставив  седло,  прошла  мимо  незнакомца,  наклонив  голову  в ответ на его
вторичный  поклон.  Он успел рассмотреть ее, но уже через минуту затруднился
бы  определить,  темные  у  нее волосы или светлые: так быстро она скрылась.
Лицо  ее  отражало  ясность  и  чистоту  молодости; небольшое стройное тело,
избалованное  выражение  рта,  - все в ней носило печать свободной простоты,
не лишенной, однако, некоторой застенчивости. Тинг улыбнулся.
     - Я  тоже  узнал  вас,  -  сказал Блюм, ошибочно толкуя эту улыбку, - и
должен  извиниться.  У  меня  много  крови,  я  задыхаюсь  в  вагонах и буду
задыхаться  до  тех  пор,  пока  правительство  не  устроит для полнокровных
какие-нибудь холодильники.
     - Вы  говорите,  -  удивленно произнес Тинг, - что вы тоже узнали меня.
Но я, кажется, вас не видал раньше.
     - Нет, - возразил Блюм, - сегодня утром в вагоне. Вы засорили глаз.
     - Так.  - Тинг рассеянно обернулся, ища глазами Ассунту. - Но что же вы
имеете мне сказать?
     - Пусть  говорят  другие, - вздохнул Блюм, вынимая письмо Хейля. - Это,
кажется, ваш бывший или настоящий знакомец, Хейль. Прочтите, пожалуйста.
     Тинг   разорвал  конверт.  Пока  он  читал,  Блюм  чистил  ногти  иглой
терновника  -  манера,  заимствованная  у  Хейля, - поглядывая исподлобья на
сосредоточенное лицо читающего. Темнело. Тинг сунул письмо в карман.
     - Вы  - господин Гергес, - а я - Тинг, - сказал он. - Здесь все к вашим
услугам.  Хейль  пишет,  что вам нужен приют дня на три. Оставайтесь. Кто вы
сверх  Гергеса,  не  мое  дело. Пожалуйте. Тогда вот это письмо, - Тинг снял
шляпу  и  вынул из нее небольшой пакет, - будет, конечно, вам; я получил его
сегодня в Суане для передачи Гергесу.
     Блюм  с  неудовольствием  протянул руку; письмо это означало, что Хейль
вовсе не намерен дать ему отдых.
     Затем   оба  постояли  с  минуту,  молча  разглядывая  друг  друга;  по
неестественному  напряжению  лиц  южный  вечер  прочел  взаимную  тягость  и
антипатию.


III

АССУНТА

     Веранда,  затянутая черным бархатом воздуха, напоминала освещенный плот
в  океане,  ночью,  когда волнение дремлет, а слух болезненно ловит малейший
плеск  влаги.  На  длинном столе горела медная старинная лампа, свет ее едва
достигал   ближайших   ветвей,  листья  их  тянулись  из  мрака  призрачными
посеребренными  очертаниями.  Негр  собрал  остатки  ужина  и  ушел,  шаркая
кожаными  сандалиями;  благодаря  цвету  кожи,  он  исчез  за  чертой  света
мгновенно,  точно растаял, и только секунду-другую можно было наблюдать, как
белая посуда в его руках, потеряв вес, самостоятельно чертит воздух.
     Тинг  сидел  лицом  к  саду  и пил кларет. Блюм-Гергес помещался против
него,  глотая  водку  из  плетеного  охотничьего  стакана. И совсем близко к
Тингу,   почти   касаясь   его   головы  закутанным  шалью  плечом,  стояла,
прислонившись к стене, Ассунта.
     - Я  был  нотариусом,  - придирчиво сказал Блюм. Охмелев, он чувствовал
почти  всегда  непреодолимое  желание  ломать  комедию  или балансировать на
канате  осторожной,  веселой  дерзости.  - Вы, честное слово, не удивляйтесь
этому.  Битый  час  мы  говорили  о новых постройках в Суане, и вы, пожалуй,
могли  принять  меня  за  проворовавшегося  подрядчика.  Я  был  нотариусом.
Жестокие  наследники  одного  состояния  строили,  видите  ли,  козни против
прелестнейшей  из  всех девушек в мире; а она, надо вам сказать, любила меня
со  всем  пылом  молодости.  По  закону  все  состояние  -  а  состояние это
равнялось  десяти  миллионам  - должно было перейти к ней. Меня просили, мне
грозили,  требовали,  чтобы  я  это  завещание уничтожил, а я отказался. Тут
ввязались  министры,  какие-то подставные лица, и я подвергся преследованию.
Убежав, я сжег свой дом.
     Он  выкладывал эти бредни, не улыбаясь, с чувством сокрушения в голосе.
Широко   открытые   глаза   Ассунты   смотрели   на   него   с  недоумением,
замаскированным слабой улыбкой.
     - Я  знал  Хейля,  -  сказал  Тинг,  стараясь переменить разговор, - он
напечатал  мою статью в прошлом году. Он ведь служит в редакции "Знамя Юга",
а зимой, во время последних восстаний, был военным корреспондентом.
     - Политическую  статью,  -  полуутвердительно кивнул Блюм. - Я знаю, вы
требовали  уничтожения налога на драгоценности. Эта мера правительства не по
вкусу женщинам; да, я вас понимаю.
     Невозможно  было  понять,  смеется  или серьезно говорит этот человек с
круглым, дрожащим ртом, неподвижными глазами и жирным закруглением плеч.
     - Тинг,  -  сказала Ассунта, и улыбка ее стала определеннее, - господин
Гергес хочет сказать, конечно, что ты не занимаешься пустяками.
     Блюм  поднял  голову;  взгляд  ее  остановился  на  нем, спокойный, как
всегда;  взгляд,  рождающий  глухую  тоску.  Он  почувствовал мягкий отпор и
внутренно подобрался, намереваясь изменить тактику.
     - Политика,  -  равнодушно  произнес Тинг, - это не мое дело. Я человек
свободный.   Нет,  Гергес,  я  написал  о  серебряных  рудниках.  Там  много
любопытного.
     Он  посмотрел  в  лицо  Блюма;  оно  выражало преувеличенное внимание с
расчетом на откровенность.
     - Да,  -  продолжал  Тинг, - вы, конечно, слышали об этих рудниках. Там
составляются  и  проигрываются  состояния,  вспыхивает  резня, разыгрываются
уголовные  драмы.  Я  описал  все  это. Хейль исправлял мою рукопись, но это
неудивительно,  -  я  учился  писать  в  лесу,  столом  мне служило седло, а
уроками  -  беззубая  воркотня  бродяги  Хименса,  когда  он бывал в хорошем
расположении духа.
     - Тинг - сын леса, - сказала Ассунта, - он думает о нем постоянно.
     - Бродячая жизнь, - торжественно произнес Блюм, - вы испытали ее?
     - Я?  - Тинг рассмеялся. - Вы знаете, я здесь живу только ради Ассунты.
-  Он  посмотрел  на жену, как бы спрашивая: так ли это? На что она ответила
кивком  головы.  -  Родителей  я не помню, меня воспитывал и таскал за собой
Хименс.  В  засуху  мы охотились, в дожди - тоже; охотились на юге и севере,
западе  и  востоке.  А  раз  я  был  в  партии  золотоискателей  и не совсем
несчастливо. Я жил так до двадцати четырех лет.
     - Придет  время,  -  угрюмо  произнес  Блюм,  - когда исчезнут леса; их
выжгут люди, ненавидящие природу. Она лжет.
     - Или  говорит  правду, смотря по ушам, в которых гудит лесной ветер, -
возразил  Тинг,  инстинктивно  угадывая,  что  чем-то задел Гергеса. От лица
гостя  веяло  непонятным, тяжелым сопротивлением. Тинг продолжал с некоторым
задором:
     - Вот  моя  жизнь,  если  это  вам  интересно.  Я  иногда пописываю, но
смертельно  хочется  мне  изложить  историю  знаменитых  охотников.  Я  знал
Эйклера,  спавшего под одеялом из скальпов; Беленького Бизона, работавшего в
схватках  дубиной,  потому  что,  как  говорил он, "грешно проливать кровь";
Сенегду,  убившего  пятьдесят  гризли;  Бебиль Висельник учил меня подражать
крику  птиц; Нежный Артур, прозванный так потому, что происходил из знатного
семейства,  лежал  умирающий в моем шалаше и выздоровел, когда я сказал, что
отыскал  тайник  Эноха,  где  были  планы бобровых озерков, известных только
ему.
     Глаза  Тинга светились; увлеченный воспоминаниями, он встал и подошел к
решетке  веранды.  Блюм,  красный  от  спирта,  смотрел  на  Ассунту; что-то
копилось  в  его  мозгу,  укладывалось  и  ускользало;  входило  и выходило,
ворочалось  и  ожидало  конечного  разрешения;  эта работа мысли походила на
старание человека попасть острием иглы в острие бритвы.
     - А  что  вы  любите?  -  неожиданно  спросил он таким тоном, как будто
ответ  мог помочь решить известную лишь ему сложную математическую задачу. -
Я полагаю, что этот вопрос нескромен, но мы ведь разговорились.
     В последних его словах дрогнул еле заметный насмешливый оттенок.
     - Ну,  что  же, - помолчав, сказал Тинг, - я могу вам ответить. Пожалуй
-  все.  Лес,  пустыню, парусные суда, опасность, драгоценные камни, удачный
выстрел, красивую песню.
     - А  вы,  прелестная  Ассунта,  -  льстиво  осклабился Блюм, - вы тоже?
Между  нами  говоря,  жизнь  в городах куда веселее. Женщины вашего возраста
делают  там  себе  карьеру,  это  в  моде;  честолюбие, благотворительность,
влияние  на  политических деятелей - это у них считается большим лакомством.
Вы здесь затеряны и проскучаете. Как вы живете?
     - Я...  не  знаю, - сказала молодая женщина и засмеялась; краска залила
ее  нежное  лицо, растаяв у маленьких ушей. Она помолчала, взглядывая из-под
опущенных  ресниц на Гергеса. - Я очень люблю вставать рано утром, когда еще
холодно, - несмело произнесла она.
     Блюм  громко  захохотал  и  поперхнулся.  Сиплый  кашель его бросился в
глубину  ночи;  брезгливая  тишина  медленно  стряхнула эти звуки, чуждые ее
сну.
     - Жизнь  ее благословенна, - сухо сказал Тинг, - а значение этой жизни,
я полагаю, выше нашего понимания.
     Блюм встал.
     - Я  пойду  спать,  -  заявил он, зевая и щурясь. - Негр приготовил мне
отличную  постель вверху, под крышей. Мой пол - ваш потолок, Тинг. Спокойной
ночи.
     Он  двинулся,  грузно  передвигая  ногами,  и  скрылся  в темноте. Тинг
посмотрел  ему  вслед, задумчиво посвистал и обернулся к Ассунте. Один и тот
же вопрос был в их глазах.
     - Кто он? - спросила Ассунта.
     - Я это же спрашиваю у себя, - сказал Тинг, - и не нахожу ответа.
     Блюм  остановился  за  углом  здания; он слышал последние слова Тинга и
ждал,  не  будет  ли  чего  нового. Слепящий мрак окружал его; сердце билось
тоскливо  и беспокойно. За углом лежал отблеск света; слабые, но ясные звуки
голосов выходили оттуда - голоса Ассунты и Тинга.
     - Вот  это  я прочитаю тебе, - расслышал Блюм. - Для стихов это слишком
слабо,  и  нет  правильности,  но,  Ассунта, я ехал сегодня в поезде, и стук
колес твердил мне отрывочные слова; я повторял их, пока не запомнил.
     Блюм  насторожил  уши.  Короткая тишина оборвалась немного изменившимся
голосом Тинга:

                В мгле рассвета побледнел ясный
                                               ореол звезд,
                Сон тревожный, покой напрасный
                                              трудовых гнезд
                Свергнут небом, где тени утра
                                             плывут в зенит,
                Ты проснулась - и лес дымится,
                                              земля звенит;
                Дай мне руку твою, ребенок
                                          тенистых круч;
                Воздух кроток, твой голос звонок,
                                                 а день певуч.
                Там, где в зное лежит пустынный,
                                                глухой Суан,
                Я заклятью предаю небо
                                      четырех стран;
                Бархат тени и ковры света
                                         в заревой час,
                Звезды ночи и поля хлеба -
                                          для твоих глаз.
                Им, невинным близнецам смеха,
                                             лучам твоим,
                Им, зовущим, как печаль эха,
                                            и только им,
                Тьмой завешенный - улыбался
                                           голубой край
                Там, где бешеный ад смеялся
                                           и рыдал рай.

     Он  кончил. Блюм медленно повторил про себя несколько строк, оставшихся
в  его  памяти,  сопровождая  каждое  выражение  циническими ругательствами,
клейкими  вонючими  словами  публичных  домов;  отвратительными искажениями,
бросившими на его лицо невидимые в темноте складки усталой злобы...
     Разговор  стал  тише,  отрывистее; наконец, он услышал сонный и совсем,
совсем другой, чем при нем, голос Ассунты:
     - Тингушок, возьми меня на ручки и отнеси спать.


IV

ПОСЛЕДНЯЯ ТОЧКА ХЕЙЛЯ

     Расширение  лесной  медленно  текущей  реки  оканчивалось  грудой серых
камней,  вымытых  из почвы разливами и дождями. Человек, сидевший на камнях,
посмотрел  вверх  с  ощущением,  что  он  находится  в глубоком провале. Меж
выпуклостей   стволов   реял  лесной  сумрак;  пышные  болотные  папоротники
скрывали   очертание   берегов;   середина   воды  блестела  густым  светом,
ограниченным  тенью,  падавшей  на  реку  от  непроницаемой  листвы огромных
деревьев.  У  ног  Блюма мокли на круглых с загнутыми краями листьях белые и
фиолетовые  водяные  цветы,  испещренные  красноватыми  жилками;  от них шел
тонкий сырой аромат болота, сладковатый и острый.
     Блюм  посмотрел  на часы; девственный покой леса превращал их тиканье в
громкий,  суетливый  шепот  нетерпеливого ожидания. Он спрятал их, продолжая
кусать  губы  и  смотреть на воду; затем встал, походил немного, стараясь не
удаляться от берега, возвратился и сел на прежнее место.
     Прошло   несколько   времени.   Маленькое  голубое  пятно,  только  что
замеченное  им  слева,  пропадало  и  показывалось раз двадцать, приближаясь
вместе   с   неровным   потрескиванием   валежника;   наконец,  бритые  губы
раздвинулись  в  сухую  улыбку,  - улыбку Хейля; он шел к Блюму с протянутой
рукой, разглядывая его еще издали.
     Хейль  был  одет  в  праздничный степенный костюм зажиточного скотовода
или  хозяина  мастерской:  толстые  ботинки  из желтой кожи, светлые брюки и
куртка,  пестрый  жилет, голубой с белыми горошками пластрон и шляпа с низко
опущенными  полями.  Он,  видимо,  недавно  покинул  седло,  так как от него
разило смешанным запахом одеколона и лошадиного пота.
     - Я  шел  берегом,  пробираясь  сквозь  чащу,  - сказал Хейль, - лошадь
привязана  за  полмили  отсюда; невозможно было вести ее в этой трущобе. Как
ваше  здоровье?  Вы,  кажется,  отдохнули  здесь.  Мое письмо, конечно, вами
получено.
     - Я  здоров,  с  вашего  позволения. - Блюм сел в траву, подобрав ноги.
Хейль  продолжал  стоять.  -  Письмо, план этой жилой местности и милостивые
ваши  инструкции  я  получил,  потому-то  и  имею  счастье  взирать  на вашу
мужественную осанку.
     Он  проговорил  это своим обычным, тонким, ворчащим голосом, похожим на
смешанные звуки женской брани и жиканье точильного камня.
     - Вы  не  в духе, - сказал Хейль, - высморкайтесь, это от насморка. Как
живет  Тинг?  Я  видел  его  полгода  назад, а жену его не встречал ни разу.
Довольны ли вы их отношением?
     - Я?   -   удивленно  спросил  Блюм.  -  Я  плачу  от  благородства.  Я
благословляю  их.  Я  у  них,  как  родной,  -  нет,  -  внезапно бросая тон
кривляющегося  актеpa  прибавил Блюм, - в самом деле, и теперь вы можете мне
поверить, я очень люблю их.
     Хейль  рассеянно  кивнул головой, присел рядом с Блюмом, бегло осмотрел
речку  и  задумался, всасывая ртом нижнюю губу. Молчание длилось минут пять;
посторонний  наблюдатель  мог  бы  смело принять их за людей, размышляющих о
способе переправиться на другой берег.
     - Ваше  положение,  -  сказал,  наконец, Хейль, - очень затруднительно.
Вам  надо  исчезнуть  совсем,  отправиться в другие края. Там вы можете быть
полезны.  Я  точно  обдумал  весь  маршрут  и  предусмотрел все. Согласны вы
ехать?
     Блюм  не пошевелил бровью, как будто этот вопрос относился к совершенно
другому  человеку. Он молчал, невольно молчал и Хейль. Несколько времени они
смотрели  друг  другу  в  глаза с таким вниманием, словно ими были исчерпаны
все  разговорные  темы;  Хейль, задетый непонятным для него молчанием Блюма,
отвернулся,  рассматривая  свесившуюся над головой ткань цветущих вьюнков, и
заметил  вслух,  что  роскошные  паразиты  напоминают  ему, Хейлю, блестящих
женщин.
     - Нет,  -  сказал  Блюм  и  бросил  в воду небольшой камень, пристально
следя за исчезающими кругами волнения. - Я не поеду.
     - Не-ет... Но у вас должны быть серьезные причины для этого.
     - Да,   да,   -   Блюм   поспешно   обернулся   к   Хейлю,   проговорив
рассудительным,  деловым  тоном: - Я хочу от вас отделаться, Хейль, от вас и
ваших.
     - Какой  дьявол,  - закричал Хейль, покраснев и вскакивая, - вкладывает
в ваш мозг эти дерзкие шутки!.. Вы ренегат, что ли?..
     - Я  преступник,  -  тихо  сказал  Блюм, - профессиональный преступник.
Мне, собственно говоря, не место у вас.
     - Да,  -  возразил изумленный Хейль, овладевая собой и стараясь придать
конфликту  тон  простого  спора,  -  но  вы  пришли  к  нам,  вы сделали два
блестящих  дела, третье предполагалось поручить вам за тысячу миль отсюда, а
теперь что?
     - Да   я  не  хочу,  поняли?  -  Блюм  делался  все  грубее,  казалось,
сдержанность  Хейля раздражала его. - Я пришел, и я ушел; посвистите в кулак
и  поищите  меня в календаре, там мое имя. Как было дело? Вы помогали бежать
одному  из  ваших,  я  сидел  с  ним  в  одной  камере  и бежал за компанию;
признаться,  скорее от скуки, чем от большой надобности. Ну-с... вы дали мне
переночевать,  укрыли  меня.  Что  было мне делать дальше? Конечно, выжидать
удобного  случая  устроиться  посолиднее.  Затем  вы решили, что я - человек
отчаянный,  и  предложили  мне  потрошить людей хорошо упитанных, из высшего
общества.  Мог  ли  я  отказать  вам  в такой безделке, - я, которого смерть
лизала  в  лицо  чаще,  чем  сука  лижет  щенят.  Вы меня кормили, одевали и
обували,  возили  меня из города в город на манер багажного сундука, пичкали
чахоточными  брошюрами  и  памфлетами,  кричали  мне в одно ухо "анархия", в
другое  -  "жандармы!",  скормили  полдесятка ученых книг. Так, я, например,
знаю  теперь,  что  вода  состоит  из  азота  и кислорода, а порох изобретен
китайцами.  -  Он  приостановился  и  посмотрел  на Хейля взглядом продажной
женщины. - Вы мне благоволили. Что ж... и дуракам свойственно ошибаться.
     Сильный  гнев  блеснул  в широко раскрытых глазах Хейля; он сделал было
шаг  к  Блюму,  но  удержался, потому что уяснил положение. Отпущенный Блюм,
правда,  мог быть опасен, так как знал многое, но и удерживать его теперь не
было никакого смысла.
     - Не  блещете вы, однако, - глухо сказал он. - Значит, игра в открытую.
Я  поражен,  да, я поражен, взбешен и одурачен. Оставим это. Что вы намерены
теперь делать?
     -