облачных армад, густо валившихся за холмистый горизонт.
   Тогда он разбудил Табарена и осмотрел аппарат.
   Табарен, проснувшись, прежде всего осмотрел небо.
   - Солнца, солнца! - нетерпеливо вскричал он. -  Без  солнца  все  будет
смазано: здесь некогда долго выбирать позицию и находить фокус!
   - Я съел бы эти тучи, если бы мог! - подхватил Ланоск.
   Они стояли в окопе. Слева и справа от них тянулись ряды стрелков.  Лица
их были серьезны и деловиты. Через несколько  минут  вой  первой  шрапнели
огласил высоту, и в окоп после грозного треска сыпнул невидимый град.  Два
стрелка пошатнулись, два упали. Бой  начался.  Гремели  раскаты  ружейного
огня; сзади, поддерживая пехоту, потрясали землю артиллерийские выстрелы.
   Табарен, установив аппарат, внимательно вертел ручку. Он наводил объект
то на раненых, то на стреляющих, ловил целлулоидом выражение их лиц, позы,
движения. Обычное хладнокровие не изменило ему, только сознание заработало
быстрее, время как бы остановилось, а зрение  удвоилось.  По  временам  он
топал ногой, вскрикивая:
   - Солнца! Солнца!
   На него не обращали внимания. Солдаты, перебегая, толкали его, и  тогда
он крепко цеплялся за аппарат, опасаясь  за  его  целость.  Ланоск  сидел,
прижавшись к стенке окопа.
   По окопам, заглушаемая выстрелами,  передалась  команда.  Отряд  шел  в
атаку. Солдаты, перелезая  через  бруствер,  бросились  бежать  к  холмам,
молча, стиснув зубы, с  ружьями  наперевес.  Табарен,  держа  аппарат  под
мышкой,  кинулся  бежать  за  солдатами,  пересиливая  одышку.  Ланоск  не
отставал: он был бледен, возбужден и на бегу не переставая кричал:
   - Ура, Табарен! Лента и Франция увидят чертовский удар нашего штыка!  А
ловко я это выдумал, Табарен? Опасно... но, черт  возьми  -  жизнь  вообще
опасна! Смотрите, что за молодцы бегут впереди! Как у этого блестят  зубы!
Он смеется! Ура! Мы снимем победу, Табарен! Ура!
   Они слегка отстали, и  Табарен  пустился  бежать  изо  всех  сил.  Пули
срезывали у его ног траву, свистали над головой, и он страшной силой  воли
заставил молчать сознание, твердящее о внезапной смерти. Чем  дальше,  тем
чаще встречались ему лежащие ничком, только что  опередившие  его  в  беге
солдаты.
   На гребне холма показались немцы, поспешно выбегая  навстречу,  стреляя
на ходу и что-то выкрикивая. За минуту до столкновения  Табарен  вырвал  у
Ланоска треножник и быстро, задыхаясь от бега, установил аппарат. Руки его
тряслись. В этот момент  ненавистное,  упрямое,  милое  солнце  бросило  в
разрез туч желтый, живой свет, родив бегущие тени людей, ясность и чистоту
дали.
   Французы бились от Табарена  в  пятнадцати,  десяти  шагах.  Мелькающий
блеск  штыков,  круги,  описываемые  прикладами,  изогнутые  назад   спины
падающих, повороты и прыжки наступающих, движение касок  и  кепи,  гневная
бледность лиц - все, схваченное светом, неслось в темную камеру  аппарата.
Табарен вздрагивал от радости при виде  ловких  ударов.  Ружейные  стволы,
парируя и поражая, хлопались друг о друга. Вдруг странное смешение  чувств
потрясло Табарена. Затем он  упал,  и  память  и  сознание  оставили  его,
лежащего на земле.



   3

   Когда Табарен очнулся, то понял по обстановке и  тишине,  что  лежит  в
лазарете. Он чувствовал сильную жажду  и  слабость.  Попробовав  повернуть
голову, он чуть снова не лишился  сознания  от  страшной  боли  в  висках.
Забинтованная, не смертельно простреленная голова требовала покоя.  Первый
вопрос, заданный им врачу, был:
   - Цел ли мой аппарат?
   Его успокоили. Аппарат подобрал  санитар;  товарища  же  его,  Ланоска,
убили. Табарен был еще слишком слаб, чтобы реагировать  на  это  известие.
Волнение, пережитое в вопросе о судьбе аппарата, утомило  его.  Он  вскоре
уснул.
   Ряд долгих, скучных, томительных дней провел Табарен на  койке,  тщетно
пытаясь  вспомнить,  как  и  при  каких  обстоятельствах   получил   рану.
Пораженная память отказывалась заполнить темный провал живым  содержанием.
Смутно казалось Табарену, что там, во время атаки, с ним  произошло  нечто
удивительное и важное. Кусая губы и морща лоб,  подолгу  думал  он  о  том
неизвестном, которое оставило памяти едва заметный  след  ощущений,  столь
сложных и смутных, что  попытка  воскресить  их  вызывала  неизменно  лишь
утомление и досаду.
   В конце августа он возвратился в Париж и тотчас же занялся  проявлением
негативов. То одна, то другая фирма  торопили  его,  да  и  сам  он  горел
нетерпением увидеть наконец на экране плоды своих трудов и скитаний. Когда
все было готово,  в  просторном  зале  собрались  смотреть  боевую  фильму
Табарена агенты, представители фирм, содержатели театров и кинематографов.
   Табарен волновался. Он сам хотел судить о  своей  работе  в  полном  ее
объеме, а потому избегал смотреть ранее этого вечера готовую уже ленту  на
свет. Кроме того, его удерживала от преждевременного  любопытства  тайная,
ни на чем, конечно, не обоснованная надежда найти  на  экране,  в  связном
повторении   моментов,   исчезнувший   бесследно   обрывок   воспоминаний.
Потребность _вспомнить_ стала его болезнью, манией. Он  ждал  и  почему-то
боялся. Его чувства напоминали трепет юноши, идущего на  первое  свидание.
Усаживаясь на стул, он волновался, как ребенок.
   В глубоком молчании смотрели зрители сцены войны, добытые ценой  смерти
Ланоска. Картина  заканчивалась.  Тяжело  дыша,  смотрел  Табарен  эпизоды
штыкового боя, смутно начиная что-то припоминать. Вдруг он закричал:
   - Это я! я!
   Действительно, это был он. Французский стрелок, изнемогая  под  ударами
пруссаков, шатался уже, еле держась на ногах; окруженный, он бросил вокруг
себя безнадежный взгляд, посмотрел в сторону, за  раму  экрана  и,  падая,
раненный еще раз, закричал что-то неслышное зрителям, но  теперь  до  боли
знакомое Табарену. Крик этот снова раздался в его ушах. Солдат крикнул:
   - Помоги землячку, фотограф!
   И тотчас же Табарен увидел на экране себя, подбегающего к дерущимся.  В
его руке был револьвер, он выстрелил раз, и  два,  и  три,  свалил  немца,
затем схватил выпавшее ружье француза и стал отбиваться. И чувства жалости
и гнева, бросившие его на помощь французу, - снова воскресли в нем. Второй
раз  он  изменил  себе,  изменил  спокойному  зрению  и   профессиональной
бесстрастности. Волнение его разразилось слезами. Экран погас.
   - Боже мой! - сказал, не отвечая на вопросы знакомых, Табарен. -  Лента
кончилась... в этот момент убили Ланоска... Он  продолжал  вертеть  ручку!
Еще немного - и солдата убили бы. Я не выдержал и плюнул на ленту!



        "Александр Грин. Баталист Шуан"

   -----------------------------------------------------------------------
   OCR & spellcheck by HarryFan, 16 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   1

   Путешествовать с альбомом и красками, несмотря  на  револьвер  и  массу
охранительных  документов,  в  разоренной,  занятой  пруссаками  стране  -
предприятие, разумеется, смелое. Но в наше  время  смельчаками  хоть  пруд
пруди.
   Стоял задумчивый, с красной на ясном небе зарей - вечер, когда Шуан,  в
сопровождении  слуги  Матиа,  крепкого,  высокого  человека,  подъехал   к
разрушенному городку N. Оба совершали путь верхом.
   Они миновали обгоревшие развалины станции и углубились в мертвую тишину
улиц. Шуан первый раз видел разрушенный город. Зрелище захватило и смутило
его. Далекой древностью, временами  Аттилы  и  Чингисхана  отмечены  были,
казалось, слепые, мертвые обломки стен и оград.
   Не было ни одного целого дома. Груды кирпичей и мусора лежали под ними.
Всюду, куда падал взгляд, зияли огромные  бреши,  сделанные  снарядами,  и
глаз художника, угадывая местами  по  развалинам  живописную  старину  или
оригинальный замысел современного архитектора, болезненно щурился.
   - Чистая  работа,  господин  Шуан,  -  сказал  Матиа,  -  после  такого
опустошения, сдается мне, осталось мало охотников жить здесь!
   - Верно, Матиа, никого не видно на улицах, - вздохнул Шуан. -  Печально
и  противно  смотреть  на  все  это.  Знаешь,  Матиа,  я,  кажется,  здесь
поработаю. Окружающее возбуждает меня. Мы будем спать, Матиа,  в  холодных
развалинах. Тес! Что это?! Ты слышишь голоса за  углом?!  Тут  есть  живые
люди!
   - Или живые пруссаки, - озабоченно заметил слуга, смотря  на  мелькание
теней в грудах камней.



   2

   Три мародера, двое мужчин и женщина,  бродили  в  это  же  время  среди
развалин. Подлое ремесло держало  их  все  время  под  страхом  расстрела,
поэтому ежеминутно оглядываясь и прислушиваясь, шайка уловила слабые звуки
голосов - разговор Шуана и Матиа. Один мародер - "Линза" - был  любовником
женщины; второй - "Брелок" - ее братом; женщина  носила  прозвище  "Рыба",
данное в силу ее увертливости и жалости.
   - Эй, дети мои! - прошептал Линза. - Цыть! Слушайте.
   - Кто-то едет, - сказал Брелок. - Надо узнать.
   - Ступай же! - сказала Рыба.  -  Поди  высмотри,  кто  там,  да  только
скорее.
   Брелок обежал квартал и выглянул из-за угла на  дорогу.  Вид  всадников
успокоил его. Шуан и слуга, одетые  по-дорожному,  не  возбуждали  никаких
опасений. Брелок  направился  к  путешественникам.  У  него  не  было  еще
никакого расчета и плана, но, правильно рассудив, что в такое время хорошо
одетым, на сытых лошадях людям немыслимо скитаться  без  денег,  он  хотел
узнать, нет ли поживы.
   - А! Вот! - сказал, заметив его,  Шуан.  -  Идет  один  живой  человек.
Поди-ка сюда, бедняжка. Ты кто?
   - Бывший сапожный мастер, - сказал Брелок, - была у меня мастерская,  а
теперь хожу босиком.
   - А есть кто-нибудь еще живой в городе?
   - Нет. Все ушли... все; может быть, кто-нибудь...  -  Брелок  замолчал,
обдумывая внезапно сверкнувшую мысль. Чтобы привести ее в исполнение,  ему
требовалось все же узнать, кто путешественники.
   - Если вы ищете своих родственников, - сказал Брелок, делая опечаленное
лицо, - ступайте в деревушки, что у Милета, туда потянулись все.
   - Я художник, а Матиа - мой слуга. Но - показалось  мне  или  нет  -  я
слышал невдалеке чей-то разговор. Кто там?
   Брелок мрачно махнул рукой.
   - Хм! Двое несчастных сумасшедших. Муж и жена.  У  них,  видите,  убило
снарядом детей. Они рехнулись на том, что все  обстоит  по-прежнему,  дети
живы и городок цел.
   - Слышишь, Матиа? - сказал, помолчав, Шуан. - Вот ужас,  где  замечания
излишни, а подробности нестерпимы. - Он обратился к Брелоку:
   - Послушай, милый, я хочу видеть этих безумцев. Проведи нас туда.
   - Пожалуйста, - сказал Брелок, -  только  я  пойду  посмотрю,  что  они
делают, может быть, они пошли к какому-нибудь воображаемому знакомому.
   Он возвратился  к  сообщникам.  В  течение  нескольких  минут  толково,
подробно и убедительно внушал он Линзе и Рыбе свой  замысел.  Наконец  они
столковались.  Рыба  должна  была  совершенно  молчать.  Линза  обязывался
изобразить сумасшедшего отца, а Брелок - дальнего родственника стариков.
   - Откровенно говоря, - сказал Брелок, - мы, как здоровые,  заставим  их
держаться от себя подальше. "Что делают трое бродяг в покинутом месте и  в
такое время?" - спросят они себя. А  в  роли  безобидных  сумасшедших  мы,
пользуясь первым удобным случаем, убьем обоих. У них должны  быть  деньги,
сестрица, деньги! Нам попадается много тряпок,  разбитых  ламп  и  дырявых
картин, но где,  в  какой  мусорной  куче,  мы  найдем  деньги?  Я  берусь
уговаривать мазилку остаться ночевать с нами... Ну, смотрите же  теперь  в
оба!
   - Как ты думаешь, - спросил Линза, перебираясь с женщиной  в  соседний,
менее других разрушенный дом, - трясти мне головой или нет? У  сумасшедших
часто трясется голова.
   - Мы не в театре, - сказала Рыба, - посмотри кругом!  Здесь  страшно...
темно... скоро будет еще темнее. Раз тебя показывают как безумца,  что  бы
ты ни говорил и ни делал - все будет в чужих глазах безумным и  диким;  да
еще в таком  месте.  Когда-то  я  жила  с  вертопрахом  Шармером.  Обокрав
кредиторов и избегая суда, он притворился блаженненьким; ему поверили,  он
достиг этого только тем, что ходил всюду, держа в зубах пробку. Ты... ты в
лучших условиях!
   - Правда! - повеселел Линза. - Я уж сыграю рольку, только держись!



   3

   - Ступайте за мной! - сказал Брелок всадникам. - Кстати, в том доме  вы
могли бы и переночевать... хоть и безумцы, а все же веселее с людьми.
   - Посмотрим, посмотрим, -  спешиваясь,  ответил  Шуан.  Они  подошли  к
небольшому дому, из второго этажа которого уже  доносились  громкие  слова
мнимосумасшедшего Линзы: "Оставьте меня в покое. Дайте  мне  повесить  эту
картинку! А скоро ли подадут ужин?"
   Матиа отправился во двор привязать лошадей, а Шуан, следуя за Брелоком,
поднялся в пустое помещение, лишенное половины мебели  и  забросанное  тем
старым  хламом,  который  обнаруживается  во  всякой  квартире,  если   ее
покидают: картонками, старыми шляпами, свертками с выкройками,  сломанными
игрушками и еще многими предметами,  коим  не  сразу  найдешь  имя.  Стена
фасада и противоположная ей были  насквозь  пробиты  снарядом,  обрушившим
пласты штукатурки и холсты пыли. На каминной доске горел  свечной  огарок;
Рыба сидела перед камином, обхватив руками колени и  неподвижно  смотря  в
одну точку, а Линза, словно не замечая нового человека, ходил  из  угла  в
угол с заложенными за спину руками, бросая исподлобья пристальные, угрюмые
взгляды. Молодость Шуана, его застенчиво-виноватое, подавленное  выражение
лица окончательно ободрили Линзу, он знал теперь, что  самая  грубая  игра
выйдет великолепно.
   - Старуха совсем пришиблена и, кажется, уже ничего не сознает, - шепнул
Шуану Брелок, - а старик все ждет,  что  дети  вернутся!  -  Здесь  Брелок
повысил голос, давая понять Линзе, о чем говорить.
   - Где Сусанна? - строго обратился Линза к Шуану. - Мы  ждем  ее,  чтобы
сесть ужинать. Я голоден, черт возьми!  Жена!  Это  ты  распустила  детей!
Какая гадость! Жану тоже пора готовить уроки... да, вот нынешние дети!
   - Обоих - Жана и Сусанночку, - говорил  сдавленным  шепотом  Брелок,  -
убило, понимаете, одним взрывом снаряда - обоих! Это случилось в  лавке...
Там были и другие покупатели... Всех разнесло... Я смотрел потом... о, это
такой ужас!
   - Черт знает что такое! - сказал потрясенный Шуан. - Мне  кажется,  что
вы могли бы, схитрив как-нибудь, убрать этих несчастных из города, где  их
ждет только голодная смерть.
   - Ах, господин, я  их  подкармливаю,  но  как?!  Какие-нибудь  овощи  с
покинутых огородов, горсть гороху, собранная в пустом амбаре... Конечно, я
мог бы увезти их в Гренобль, к моему брату... Но деньги... ах, -  как  все
дорого, очень дорого!
   - Мы  это  устроим,  -  сказал  Шуан,  вынимая  бумажник  и  протягивая
мошеннику довольно крупную ассигнацию. - Этого должно вам хватить.
   Два взгляда - Линзы и  Рыбы  -  исподтишка  скрестились  на  его  руке,
державшей деньги. Брелок,  приняв  взволнованный,  пораженный  вид,  вытер
рукавом сухие глаза.
   - Бог... бог... вам... вас... - забормотал он.
   -  Ну,  бросьте!  -  сказал  растроганный  Шуан.  -  Однако  мне  нужно
посмотреть, что делает Матиа, - и он спустился во двор,  слыша  за  спиной
возгласы Линзы: - "Дорогой мой мальчик, иди к  папе!  Вот  ты  опять  ушиб
ногу!" - Это  сопровождалось  искренним,  неподдельным  хохотом  мародера,
вполне довольного собой. Но Шуан, иначе  понимая  этот  смех,  был  сильно
удручен им.
   Он столкнулся с Матиа за колодцем.
   - Нашел мешок сена, - сказал слуга,  -  но  выбегал  множество  дворов.
Лошади поставлены здесь, в сарае.
   - Мы ляжем вместе около лошадей, - сказал Шуан. - Я голоден.  Дай  сюда
сумку. - Он отделил часть провизии, велев Матиа отнести ее  "сумасшедшим".
- Я больше не пойду туда, - прибавил он, - их вид действует мне на  нервы.
Если тот молодой парень спросит обо мне, скажи, что я уже лег.
   Приладив свой фонарь на перевернутом ящике, Шуан занялся походной едой:
консервами, хлебом и вином. Матиа ушел. Творческая мысль Шуана работала  в
направлении только что виденного. И вдруг, как это  бывает  в  счастливые,
роковые минуты вдохновения, - Шуан ясно,  со  всеми  подробностями  увидел
ненаписанную картину, ту самую,  о  которой  в  тусклом  состоянии  ума  и
фантазии тоскуют, не находя сюжета, а властное  желание  произвести  нечто
вообще грандиозное, без ясного плана, даже без  отдаленного  представления
об  искомом,  не  перестает   мучить.   Таким   произведением,   во   всей
гармоничности замысла, компоновки и исполнения, был полон теперь  Шуан  и,
как сказано, весьма отчетливо представлял его. Он  намеревался  изобразить
помешанных, отца и мать, сидящих  за  столом  в  ожидании  детей.  Картина
разрушенного помещения была у него под руками. Стол,  как  бы  накрытый  к
ужину, должен был, по плану Шуана, ясно показывать невменяемость стариков:
среди разбитых тарелок (пустых, конечно) предлагал он разместить  предметы
посторонние, чуждые еде; все вместе олицетворяло, таким образом,  смешение
представлений. Старики помешаны на том, что ничего не случилось,  и  дети,
вернувшись откуда-то, сядут, как всегда, за стол. А в дальнем углу заднего
плана из сгущенного  мрака  слабо  выступает  осторожно  намеченный  кусок
ограды (что как бы грезится старикам), и  у  ограды  видны  тела  юноши  и
девушки, которые не вернутся.  Подпись  к  картине:  "Заставляют  стариков
ждать...", долженствующая указать искреннюю веру несчастных в  возвращение
детей, сама собой родилась в голове Шуана... Он перестал есть,  увлеченный
сюжетом. Ему казалось, что все  бедствия,  вся  скорбь  войны  могут  быть
выражены здесь, воплощены в этих фигурах ужасной силой таланта,  присущего
ему... Он видел уже толпы народа, стремящегося на выставку к его  картине;
он улыбался мечтательно и скорбно, как  бы  сознавая,  что  обязан  славой
несчастью - и вот, забыв о еде,  вынул  альбом.  Ему  хотелось  немедленно
приступить  к  работе.  Взяв  карандаш,  нанес  он  им  на  чистый  картон
предварительные соображения перспективы  и  не  мог  остановиться...  Шуан
рисовал пока дальний угол помещения, где в  мраке  видны  тела...  За  его
спиной  скрипнула  дверь;  он  обернулся,  вскочил,  сразу  возвращаясь  к
действительности, и уронил альбом.
   - Матиа! Ко мне! - закричал он, отбиваясь от стремительно кинувшихся на
него Брелока и Линзы.



   4

   Матиа, оставив Шуана, разыскал лестницу, ведущую во  второй  этаж,  где
зловещие актеры, услышав его шаги, приняли уже нужные положения. Рыба села
опять на стул, смотря в одну  точку,  а  Линза  водил  по  стене  пальцем,
бессмысленно улыбаясь.
   - Вы, я думаю, все тут голодны, - сказал  Матиа,  кладя  на  подоконник
провизию, - ешьте. Тут хлеб, сыр и банка с маслом.
   -  Благодарю  за  всех,  -  проникновенно  ответил  Брелок,   незаметно
подмигивая Линзе в виде сигнала быть настороже и, улучив момент,  повалить
Матиа. - Твой господин устал, надо быть. Спит?
   - Да... Он улегся. Плохой ночлег, но ничего не поделаешь.  Хорошо,  что
водопровод дал воды, а то лошадям было бы...
   Он не договорил. Матиа, стоя лицом к  Брелоку,  не  видел,  как  Линза,
потеряв вдруг охоту бормотать что-то про себя, разглядывая  стену,  быстро
нагнулся, поднял тяжелую дубовую  ножку  от  кресла,  вывернутую  заранее,
размахнулся и ударил слугу по  темени.  Матиа,  с  побледневшим  лицом,  с
внезапным туманом в голове, глухо упал, даже не вскрикнув.
   Увидав это. Рыба вскочила, торопя наклонившегося над телом Линзу:
   - Потом будешь смотреть... Убил, так убил. Идите в сарай, кончайте, а я
пообшарю этого.
   Она  стремительно  рылась  в  карманах  Матиа,  громко  шепча  вдогонку
удаляющимся мошенникам:
   - Смотрите же, не сорвитесь!
   Увидав свет  в  сарае,  более  осторожный  Брелок  замялся,  но  Линза,
распаленный насилием, злобно потащил его вперед:
   - Ты размяк!.. Струсил!.. М