Пакости,  -  захохотал  Блюм, раскачиваясь из стороны в сторону. - Вы
бьете  все  мимо цели, все мимо цели, милейший. Я не одобряю ваших теорий, -
они  слишком  добродетельны, как ужимочки старой девы. Вы натолкнули меня на
гениальнейшее   открытие,  превосходящее  заслуги  Христофора  Колумба.  Моя
биография тоже участвовала в этом плане.
     Хейль молчал.
     - Моя  биография!  -  крикнул  Блюм.  -  Вы  не  слышите,  что  ли? Она
укладывается  в одной строке: публичный дом, исправительная колония, тюрьма,
каторга.  В  публичном доме я родился и воспринял святое крещение. Остальное
не   требует  пояснений.  Подробности:  зуботычины,  пощечины,  избиение  до
полусмерти,  плети,  удары  в  голову ключом, рукояткою револьвера. Пощечины
делятся  на  четыре  сорта.  Сорт  первый:  пощечина звонкая. От нее гудит в
голове,  и  все  качается,  а щека горит. Сорт второй - расчетливая: концами
пальцев  в  висок,  стараясь  задеть по глазу; режущая боль. Сорт третий - с
начинкой:  разбивает  в  кровь  нос  и  расшатывает  зубы.  Сорт  четвертый:
пощечина  клейкая,  -  дается  липкой рукой шпиона; не больно, но целый день
лицо загажено чем-то сырым.
     - Мне  нет  дела  до  вашей почтенной биографии, - сухо сказал Хейль. -
Ведь мы расстаемся?
     - Непременно.  - Крупное лицо Блюма покрылось красными пятнами. - Но вы
уйдете  с сознанием, что все вы - мальчишки передо мной. Что нужно делать на
земле?
     Он  порылся  в  карманах,  вытащил  смятую,  засаленную бумажку и начал
читать с тупым самодовольством простолюдина, научившегося водить пером:
     "Сочинение  Блюма.  О  людях.  Следует убивать всех, которые веселые от
рождения.  Имеющие  пристрастие  к  чему-либо  должны  быть уничтожены. Все,
которые  имеют  зацепку  в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех
и,   сообразно   наблюдению,   убивать.   Без   различия  пола,  возраста  и
происхождения".
     Он  поднял  голову,  немного  смущенный непривычным для него актом, как
поэт,  прочитавший первое свое стихотворение, сложил бумажку и вопросительно
рассмеялся.   Хейль   внимательно   смотрел  на  него,  -  нечто  любопытное
послышалось ему в запутанных словах Блюма.
     - Что же, - насмешливо спросил он, - синодик этот придуман вами?
     - Я  сообразил  это,  -  тихо  сказал  Блюм. - Вы кончили мою мысль. Не
стоит  убивать  только  тех, кто был бы рад этому. Это решено мной вчера, до
тех пор все было не совсем ясно.
     - Почему?
     - Так.  -  Тусклые  глаза  Блюма  сощурились и остановились на Хейле. -
Разве  дело  в  упитанных каплунах или генералах? Нет. Что же, вы думаете, я
не  найду единомышленников? Столько же, сколько в лесу осиных гнезд. Но я не
могу  объяснить  вам  самого  главного,  -  таинственно добавил он, - потому
что...  то  есть  почему  именно  это  нужно.  Здесь,  видите ли, приходится
употреблять слова, к которым я не привык.
     - Почтенный  убийца,  -  хладнокровно возразил Хейль, - я, кажется, вас
понимаю. Но кто же останется на земле?
     - Горсть  бешеных!  - хрипло вскричал Блюм, уводя голову в плечи. - Они
будут  хлопать  успокоенными  глазами  и  нежно  кусать  друг  друга острыми
зубками. Иначе невозможно.
     - Вы  сумасшедший,  -  коротко  объявил  Хейль.  - То, что вы называете
"зацепкой", есть почти у каждого человека.
     Блюм  вдруг  поднял  брови и засопел, словно его осенила какая-то новая
мысль.  Но через секунду лицо его сделалось прежним, непроницаемым в обычной
своей тусклой бледности.
     - И у вас? - пристально спросил он.
     - Конечно.   -  Яркое  желание  бросить  в  отместку  Блюму  что-нибудь
завидное  для  последнего  лишило  Хейля  сообразительности. - Я честолюбив,
люблю  опасность,  хотя  и  презираю  ее; недурной журналист, и - поверьте -
наслаждаться  блаженством  жизни, сидя на ящике с динамитом, - очень тонкое,
но не всякому доступное наслаждение. Мы - не проповедники смерти.
     - У вас есть зацепка, - утвердительно сказал Блюм.
     Хейль смерил его глазами.
     - А еще что хотели вы сказать этим?
     - Ничего,  - коротко возразил Блюм, - я только говорю, что и у вас есть
зацепка.
     - Вот  что,  -  Хейль  проговорил это медленно и внушительно: - Бойтесь
повредить  нам  болтовней  или  доносами:  вы  -  тоже  кандидат виселицы. Я
сказал, - ставлю точку и ухожу. Кланяйтесь Тингу. Прощайте.
     Он  повернулся  и стал удаляться спиной к противнику. Блюм шагнул вслед
за  ним, протянул револьвер к затылку Хейля, и гулкий удар пролетел в тишине
леса вместе с небольшим белым клубком.
     Хейль,  не оборачиваясь, приподнял руки, но тотчас же опустил их, круто
взмахнул  головой  и  упал  плашмя,  лицом  вниз,  без крика и судорог. Блюм
отскочил  в  сторону,  нервно  провел  рукой  по  лицу, затем, вздрагивая от
острого  холодка  в  груди,  подошел  к трупу, секунду простоял неподвижно и
молча  присел  на  корточки,  рассматривая  вспухшую  под  черными  волосами
небольшую, сочащуюся кровью рану.
     - Чисто  и тщательно сделанный опыт, - пробормотал он. - Револьвер этой
системы бьет удивительно хорошо.
     Он  взял  мертвого  за  безжизненные, еще теплые ноги и потащил к реке.
Голова  Хейля  ползла  по  земле  бледным  лицом, моталась, ворочалась среди
корней,  путалась волосами в папоротниках. Блюм набрал камней, погрузил их в
карманы  Хейля  и,  беспрестанно  оборачиваясь,  столкнул  труп в освещенную
темно-зеленую воду.
     Раздался  глухой  плеск,  волнение  закачало водоросли и стихло. Спящее
лицо  Хейля  проплыло  в  уровне воды шагов десять, сузилось и опустилось на
дно.


V

ТИШИНА

     Блюм  проснулся  в  совершенной  темноте ночи, мгновенно припомнил все,
обдуманное  еще  днем,  после того, как бледное лицо Хейля потонуло в лесной
воде,  и,  не  зажигая  огня, стал одеваться с привычной быстротой человека,
обладающего  глазами  кошки  и  ногами мышонка. Он натянул сапоги, тщательно
застегнул  жилет,  нахлобучил  плотнее  шляпу,  шею  обмотал шарфом. Все это
походило  на  приготовления  к  отъезду или к тихой прогулке подозрительного
характера.  Затем,  все  не зажигая огня, вынул карманные часы, снял круглое
стекло  их  острием  складного  ножа  и ощупал циферблат пальцами, - стрелки
показывали час ночи.
     Он   постоял  несколько  минут  в  глубоком  раздумьи,  резко  улыбаясь
невидимым   носкам   сапог,   подошел  к  окну  и  долго  напряженно  слушал
стрекотанье  цикад.  Сердце  тишины  билось  в  его  душе;  тьма,  унизанная
роскошным  дождем  звезд,  приближала  свои  глаза к бессонным глазам Блюма,
сном  казался  минувший  день, мрак - вечностью. Это была вторая ночь гостя;
настроенный  торжественно  и  тревожно,  как  доктор,  засучивший рукава для
небольшой,  но  серьезной  операции, Блюм отворил дверь и стал спускаться по
лестнице.  На  это  он  употребил  минут десять, делая каждый шаг лишь после
того,  как исчезало даже впечатление прикосновения ноги к оставленной позади
ступеньке.  Выходная  дверь  открывалась  в  сад. Он прикоснулся к ней легче
воздуха,  увеличивая  приоткрытую щель с медленностью волокиты, проникающего
к  любовнице  через  спальню ее мужа, и так же медленно, осторожно ступил на
землю.
     Влажный  мрак  поглотил  его; он исчез в нем, растаял, слился с тьмой и
двигался,  как  лунатик,  протягивая вперед руки, но зорко улавливая оттенки
тьмы,  намечавшие  ствол  дерева  или угол дома. Через несколько минут слабо
заржала   лошадь,   его  лошадь,  привязанная  негром  к  столбу  небольшого
деревянного  заграждения,  где  стояли  две лошади Тинга. Блюм гладил крутую
шею;  теплая  кожа  животного  скользила  под  его рукой; присутствие живого
существа  наполнило  человека  жесткой уверенностью. Блюм размотал коновязь,
расправил захваченную узду, взнуздал лошадь и потянул ее за собой.
     Теперь,  обеспеченный  на  случай  тревоги,  он  двинулся  быстрее, шел
тверже.  Копыта  глухо  переступали  за  его  спиной.  Блюм  пересек пустое,
неогороженное  пространство,  заворачивая  со стороны обрыва; миновав второй
угол  здания,  он  привязал  лошадь  к  кустарнику,  прополз на четвереньках
вперед,  выступил  головой  из-за третьего угла и припал к земле, пораженный
тяжелым хлестким ударом неожиданности.
     Из  окна  бежал  свет;  косая  бледная  полоса его терялась в сумрачном
узоре  листвы.  Тинг, по-видимому, не спал; причина этого была понятна Блюму
не  более,  чем  воробью  зеркало,  так как, по собственным словам Тинга, он
ложился  не  позднее  двенадцати.  С минуту Блюм оставался неподвижен, тоска
грызла  его,  всевозможные, один другого отчаяннее и нелепее, планы боролись
друг  с  другом  в  бешено  заработавшей  голове. Он наскоро пересмотрел их,
отбросил все, решил выждать и пополз вдоль стены к полосе света.
     Чем  более  приближался  он,  тем  яснее и мучительнее касался его ушей
негромкий  перелив разговора. Под окном он остановился, присел на корточки и
переложил  из  левой  руки  в  правую  небольшой сильный револьвер. Блюм был
почти  спокоен,  холодно  созерцая  риск  положения,  как  в  те  дни, когда
взламывал  чужие  квартиры.  Ему  предстояло  дело,  он жаждал выполнить его
тщательнее.  И  видел  совершенно  отчетливо  одно:  свои  руки,  делающие в
неопределенный еще момент бесшумные жуткие усилия.
     Он  поднял  голову,  рассчитал, что нижний край окна придется в уровень
глаз,  и встал, выпрямившись во весь рост. В этот момент рука его приросла к
револьверу,   дыхание   прекратилось.   Глаза  встретили  яркий  свет.  Блюм
привалился  к  стене грудью, безмолвный, застывший, почти не дышащий. Вместе
с ним смотрела, слушая, ночь.
     Горели  две  свечи:  одна  у окна, на выступе низенького темного шкафа,
другая  -  у  противоположной  стены,  на  круглом столе, застланном цветной
скатертью.  В  глубине  толстого  кожаного  дивана,  развалившись и обхватив
колени  руками,  сидел  Тинг.  Огромный  звездообразный  ковер  из меха пумы
скрывал  пол;  в  центре  этого  оригинального  украшения,  подпирая  руками
голову,  лежала  ничком  Ассунта; ее длинные, пушистые волосы, распущенные и
немного  растрепанные,  падали  на  ковер; из их волнистого маленького шатра
выглядывало  смеющееся  лицо  женщины.  Она  болтала ногами, постукивая одна
другую  розовыми  голыми  пятками. В этот момент, когда Блюм увидел все это,
Тинг  продолжал  говорить, с трудом приискивая слова, как человек, боящийся,
что его не точно поймут.
     - Ассунта,  мне хочется, чтобы даже тень огорчения миновала тебя. Долго
ли  я  пробуду  в  отсутствии?  Полгода. Это большой срок, я знаю, но за это
время  я успею побывать во всех странах. Меня дразнит земля, Ассунта; океаны
ее   огромны,   острова   бесчисленны,   и  масса  таинственных,  смертельно
любопытных  углов.  Я с детства мечтаю об этом. Буду ли я здоров? Конечно. Я
очень  вынослив.  И я не буду один, нет, - ты будешь со мной и в мыслях, и в
сердце  моем всегда. - Он вздохнул. - Хотя, я думаю, было бы довольно и пяти
месяцев.
     - Тинг,  -  сказала  Ассунта,  улыбаясь,  с  маленьким тайным страхом в
душе,  что  Тинг,  пожалуй,  уедет  по-настоящему, - но я тоже хочу с тобой.
Разве ты не любишь меня?
     Тинг покраснел.
     - Ты  глупая,  - сказал он так, как говорят детям, - разве ты вынесешь?
Мне  не  нужны  гостиницы,  я не турист, я буду много ходить пешком, ездить.
Мне страшно за тебя, Ассунта.
     - Я  сильная,  -  гордо  возразила  Ассунта,  осторожно  стукая  сжатым
кулачком  мех ковра, - я, правда, маленького роста и легкая, но все же ты не
должен  относиться  ко  мне  насмешливо.  Я  могу  ходить  с  тобой  везде и
стрелять.   Мне  будет  скучно  без  тебя,  понял?  И  ты  там  влюбишься  в
какую-нибудь...  - Она остановилась и посмотрела на него сонными, блестящими
глазами. - В какую-нибудь чужую Ассунту.
     - Ассунта,  -  с  отчаянием  сказал Тинг, подскакивая, как ужаленный, -
что ты говоришь! В какую же женщину я могу влюбиться?
     - А это должен знать ты. Ты не знаешь?
     - Нет.
     - А  я,  Тингушок,  совершенно  не могу знать. Может быть, в коричневую
или  посветлей немного. Ну вот, ты хохочешь. Я ведь серьезно говорю, Тинг, -
да Тинг же!
     Лицо  ее  приняло сосредоточенное, забавное, сердитое выражение; тотчас
же  вслед  за  этим внезапным выражением ревности Ассунта разразилась тихим,
сотрясающим все ее маленькое тело, долгим неудержимым смехом.
     - Тише  ты  смейся,  - сказала она по частям, так как целиком эта фраза
не выговаривалась, разрушаемая хохотом, - ты смейся, впрочем...
     Оба  хотели  сказать  что-то  еще,  встретились  одновременно глазами и
безнадежно   махнули   рукой,   сраженные  новым  припадком  смеха.  Темный,
внимательный, смотрел на них из-за окна Блюм.
     - Ассунта,  -  сказал  Тинг, успокаиваясь, - правда, мне слишком тяжело
будет  без  тебя.  Я думаю... что... в первый раз... хорошо и три месяца. За
это время много можно объехать.
     - Нет,  Тинг,  -  Ассунта переместилась в угол дивана, подобрав ноги, -
слышишь,   из-за  меня  ты  не  должен  лишаться  чего  бы  то  ни  было.  Я
избалованная,  это  так,  но  есть  у  меня и воля. Я буду ждать, Тинг. А ты
вернешься  и  расскажешь  мне  все,  что  видел, и я буду счастлива за тебя,
милый.
     Тинг упорно раздумывал.
     - Вот  что,  -  заявил  он,  подымая  голову, - мы лучше поедем вместе,
когда...  у  нас  будет  много  денег.  Вот  это я придумал удачно, сейчас я
представил   себе   все   в  действительности  и...  безусловно...  то  есть
расстаться  с  тобой для меня невозможно. С деньгами мы будем поступать так:
ты  останавливаешься  в  какой-нибудь  лучшей  гостинице,  а я буду бродить.
Почему раньше мне не приходило этого в голову?
     Он  щелкнул пальцами, но взгляд его, останавливаясь на жене, еще что-то
спрашивал.  Ассунта улыбнулась, закрыв глаза; Тинг наклонился и поцеловал ее
задумчивым поцелуем, что прибавило ему решительности в намерениях.
     - Я без тебя не поеду, - заявил он. - Да.
     Лукавое маленькое молчание было ему ответом.
     - Совершенно  не  поеду,  Ассунта.  А  я  и  ты  - вместе. Или не поеду
совсем. Денег у нас теперь, кажется... да, так вот как.
     Ассунта обтянула юбку вокруг колен, прижимаясь к ним подбородком.
     - Ты  ведь  умненький,  -  наставительно  сказала  она,  -  и  довольно
смешной.  Нет,  ты,  право,  ничего  себе.  Бывают ли с тобой, между прочим,
такие  вещи,  что  неудержимо хочется сделать что-нибудь без всякого повода?
Меня, например, тянет подойти к этому окну и нагнуться.
     Блюм  инстинктивно  присел. Тинг рассеянно посмотрел в окно, отвернулся
и  спрятал  руки  Ассунты в своих, где им было так же спокойно, как в гнезде
птицам.
     - Усни,  -  сказал  он.  -  Почему мы не спим сегодня так долго? Глухая
ночь,  а между тем меня не клонит к подушке, и голова ясна, как будто теперь
утро. Пожалуй, я поработаю немного.
     Блюм   переживал   странное   оцепенение,  редкие  минуты  бесстрастия,
глубочайшей  уверенности  в достижении своей цели, хотя до сих пор все было,
по-видимому,  против  этого.  Он  не  мог прыгнуть в комнату; как произойдет
все,  не  было  известно  ему,  и  даже  намека на сколько-нибудь отчетливое
представление   об  этом  не  ощущал  он  в  себе,  но  благодушно  вздыхал,
переминаясь  с  ноги  на  ногу,  и ждал с настойчивостью дикаря, покорившего
свое  несовершенное  тело  отточенному  борьбой инстинкту. Ручная, послушная
ярость спала в нем, он бережно, любовно следил за ней, томился и радовался.
     - Ты  идешь  спать? - сказал Тинг, перебирая пальцы Ассунты. - Ну да, и
мне кажется, что ты дремлешь уже.
     - Нет.  Я выйду и похожу немного. - Ассунта встала, и Тинг заметил, что
и  капли  сна  нет  в  ее блестящих глазах, полных серьезной нежности. - Как
душно,  Тинг,  -  мне душно, и я не знаю, отчего это. Мое сердце торопится и
стучит,  торопится и замирает, как будто говорит, но не может высказать. Мне
грустно и весело.
     Она  закинула  руки,  потянулась,  стремительно  обняла Тинга и вышла в
темный  узкий коридор дома. Некоторое время Блюм не видел и не слышал ее, но
вскоре  уловил  легкий шелест вблизи себя, прислушался и затрепетал. Прежде,
чем  двинуться  на  звук шагов, он сунул в карман револьвер, это оружие было
теперь ненужным.
     Ослепительный,  торжественный  мрак скрывал землю. Бессонные глаза ночи
дышали  безмолвием; полное, совершенное, чистое, как ключевая вода, молчание
стерегло  пустыню,  бесконечно  затопив мир, уходило к небу и царствовало. В
нем,  обрызганные  созвездиями  ночных  светил, толпились невидимые деревья;
густой  цвет  их кружил голову тонким, но сильным запахом, щедрым и сладким,
волнующим  и  привольным,  влажным  и трогательным, как полураскрытые сонные
уста  женщины;  обнимал  и тревожил миллионами воздушных прикосновений и так
же,   как   тишина,  рос  бесконечно  властными,  неосязательными  усилиями,
бескрылый и легкий.
     Ассунта  бессознательно  остановилась в глубине сада. Руки ее прильнули
к  горячему  лицу  и  медленно  опустились.  Воздух глубоко наполнял легкие,
щекотал  самые отдаленные поры их, как шмель, перебирающий мохнатыми лапками
в  глубине  венчика;  неугомонно и звонко стучало сердце: немой голос его не
то  звал куда-то, не то спрашивал. Женщина снова подняла руки, прижимая их к
теплой   груди,  и  рассмеялась  беспричинным,  беззвучным  смехом.  Недолго
простояла  она,  но уже показалось ей, что нет ни дома, ни земли под ногами,
что  бесконечна  приветная  пустота вокруг, а она, Ассунта, стала маленькой,
меньше  мизинца, и беззащитной, и от этого весело. Неслышный призрачный звон
ночи  пришел  к ней из бархатных глубин мрака, звон маленьких колокольчиков,
пение  земли,  игра  микроскопических  цитр, взволнованная жизнь крови. Звон
шел  к  ней,  разбиваясь  волнами  у  ее  ног; неподвижная, улыбающаяся всем
телом,  чем-то  растроганная,  благодарная  неизвестному, Ассунта испытывала
желание  стоять  так всегда, вечно, и дышать и трогать маленькое свое сердце
- оно ли это стучит? Оно влажное, теплое; она и сердце - и никого больше.
     Блюм  скорее  угадал ее, чем увидел; соображая в то же время расстояние
до  оставленной  позади  лошади,  он тихо подвигался вперед. Правая рука его
торопливо  что-то  нащупывала  в  кармане; Блюм сделал еще несколько шагов и
почувствовал,  что  Ассунта совсем близко, против него. Он глубоко вздохнул,
сосредоточился и холодно рассчитал время.
     - Это  ты,  Тинг?  -  задумчиво  сказала  Ассунта.  -  Это пришел ты. Я
успокоилась, и мне хорошо. Иди, я сейчас вернусь.
     Запах непролитой еще крови бросился Блюму в голову и потряс его.
     - Тинг,  - проговорил он наполовину трепетным движением губ, наполовину
звуком, мало напоминающим человеческий голос. - Не придет Тинг.
     Глухая  боль  внезапного  страха  женщины  мгновенно передалась ему, он
оттолкнул боль и занес руку.
     - Кто  это?  -  медленно,  изменившимся  голосом  спросила Ассунта. Она
отступила,  инстинктивно  закрывая  себя рукой. - Вы, Гергес? И вы не спите.
Нет, мне просто послышалось. Кто здесь?
     - Это  ваша  рука,  Ассунта,  -  сказал  Блюм,  сжимая  тонкую  руку ее
уверенными холодными пальцами. - Ваша белая рука. А это - это рука Гергеса.
     Он  с  силой  дернул  к себе молодую женщину, ударив ее в тот же момент
небольшим  острым  ножом  -  удар,  рассчитанный по голосу жертвы - правее и
ниже.  Слух его смутно, как во сне, запомнил глухой крик, остальное исчезло,
смертельный  гул  крови,  отхлынувшей  к  сердцу,  обдал Блюма горячим паром
тревоги.  Через  минуту  он  был  в седле, и головокружительная, сумасшедшая
скачка показалась ему в первый момент движением черепахи.
     Взмах,  удар,  крик раненой мелькнули далеким сном. Он мчался по дороге
в  Суан,  изредка  волнуемый  страхом  быть  пойманным, прежде чем достигнет
города.  Конвульсивное  обсуждение  сделанного  странно  походило  на  галоп
лошади;   мысли,  вспыхивая,  топта