не.
     - Приятель,  -  сказал я,  - следите за своей головой. Если она упадет,
это будет событие, перед которым померкнет даже то, что я слышал сегодня, а,
клянусь вашим папашей, я не слыхал более забавной истории.


        "ВЕЧЕР"

     Мне не на что жаловаться.  Я здоров,  обладаю прекрасным зрением и живу
больше воображаемой, чем действительной жизнью.
     Но  каждый  вечер,  когда  золото  и  кармин  запада покрываются пеплом
сумерек,  я  испытываю безотчетное,  жестокое нарастание ужаса.  Вокруг меня
все, по-видимому, спокойно; ритмически стучит колесо жизни, и самый стук его
делается незаметным,  как стук маятника. Земля неподвижна. Законы дня и ночи
незыблемы. Но я боюсь.
     Вчера вечером,  как и всегда,  я сел за письменный стол. Мне предстояла
сложная работа по отчетности торгового учреждения.  Но вместо цифр мои мысли
носились вокруг  отрывочных представлений,  в  которых я  сам  отсутствовал;
вернее,  представления эти существовали как бы помимо меня.  Я видел черную,
стремительно  убегающую  воду,  красные  фонарики,  военный  корабль,  кусок
болота,  освещенный рефлектором.  Серебристые острия  осоки  бросали в  воду
черные линии теней;  неподвижная,  словно вылитая из зеленой бронзы, лягушка
пучила близорукие глаза. Затем какое-то странное, волосатое существо бежало,
вздымая пыль,  и  я довольно отчетливо видел его босые ноги.  Постепенно все
перемешалось,   нежные   оттенки  цветов  раскинулись  в   прихотливый  луг,
прозвучала пылкая мелодия индусского марша.  Рассеянным движением я  занес в
графу  цифру и  остановился,  следя за  перепончатыми желтыми крыльями.  Они
мелькали довольно долго. Выбросив их из головы, я откинулся в глубину кресла
и стал курить.
     Я  думал  уже,  что  это  досадное  состояние,  являвшееся естественной
реакцией мозга против сухой счетной работы,  кончилось,  как вдруг маленькое
кольцо дыма  вытянулось на  уровне моих глаз и  стало человеческим профилем.
Это были кроткие черты благовоспитанной молодой девушки, но в хитро поджатых
губах  и  скошенном взгляде  таилось что-то  необъяснимо омерзительное.  Дым
растаял,  и  я  почувствовал,  что работать не в  состоянии.  Самая мысль об
усилии казалась противной.  Вид  письменного стола наводил скуку.  Мыслей не
было.  Все вещи стали чужими и  ненужными,  точно их принесли насильно.  Мне
было тесно, я испытывал почти физическую неловкость от близости стен, мебели
и разных давно знакомых предметов...  Мне ничего не хотелось, и вместе с тем
томительное  состояние  бездеятельности  разрасталось  в  глухую  тревогу  и
нетерпение.
     Я  должен  упомянуть  еще  раз,   что  мозг  мой  совершенно  прекратил
логическую работу. Мысль исчезла. Я был чувствующей себя материей. Комната и
все предметы,  находившиеся перед моими глазами,  воспринимались зрением так
же,   как  зеркалом  -   тупо  и  безотчетно.  Я  не  был  центром;  чувство
психологической устойчивости распределилось равномерно на все, кроме меня. Я
расплывался  в  тоскливой  пустоте  прострации  и  зависел  от  ничтожнейших
чувственных эмоций. Потребность двигаться была первой, хотя довольно туманно
сознанной мной потребностью;  я  встал,  безучастно подержал в руках книгу и
положил ее на прежнее место.
     Это,  очевидно,  не  удовлетворило меня,  потому что в  следующий затем
момент я принялся рассматривать рисунок обоев,  внимательно фиксируя белые и
малиновые  лепестки  фантастических венчиков.  Затем  вынул  из  подсвечника
огарок стеариновой свечи и  стал сверлить его перочинным ножиком,  добираясь
до  фитиля.  Мягкое хрустение стеарина доставило мне  некоторое развлечение.
Потом  нарисовал  карандашом несколько завитушек,  перечеркивая их  кривыми,
равномерно уменьшающимися линиями,  положил  карандаш,  оглянулся,  и  вдруг
сильное, необъяснимое беспокойство сделало меня легким, как резиновый мяч.
     Я сделал по комнате несколько шагов, остановился и стал прислушиваться.
Мертвая тишина стояла вокруг.  С  улицы  сквозь плотно закупоренное окно  не
доносилось ни одного звука.  Тишина эта была ненужной,  как были бы не нужны
для меня в то время шум улицы,  песня, гром музыки. Ненужными также были моя
комната,  кровать,  графин,  лампа,  стулья,  книги,  пепельница  и  оконные
занавески.  Я  не  чувствовал  надобности  ни  в  чем,  кроме  тоскливого  и
бесцельного желания двигаться.
     В  это время я  не испытывал еще никакого страха.  Он появился с первым
биением пульса мысли,  с  ее развитием.  Я не мог уловить точно этот момент,
помню  лишь  стремительно выросшее сознание полной  и  абсолютной ненужности
всего.  Я  как  будто  терял всякую способность ассоциации.  Все,  вплоть до
брошенного окурка,  существовало самостоятельно,  без  всякого  отношения ко
мне.  Я был один,  сам ненужный всему, и это - "все" было для меня лишним. Я
был в совершенной холодной пустыне одиночества,  несуществующий, тень самого
себя, потому что даже мое "я" было мне нужно не больше прошлогоднего снега.
     Тогда  острейшее чувство одиночества -  ужас  хлынул  в  жадную пустоту
духа. Я растворился в нем без упрека и сожаления, потому что нечего сожалеть
и не к кому обращать упреки. Так будет каждый вечер и так должно быть.
     - Я борюсь,  -  сказал я,  дрожа от мерзкого страха,  -  но пусть будет
по-твоему.  Природа не терпит пустоты,  а у меня нет ничего лучшего подарить
ей. Мы квиты.
     И темная вода ужаса сомкнулась над моей головой.


        "АРВЕНТУР"

     Это было в то время,  когда у человека начинает отцветать сердце,  и он
мечется по  земле,  полный смутных видений,  музыки горя и  ужаса.  Тот день
запомнить нетрудно, в моей памяти нет дней страшнее и блаженней его, долгого
дня тоски.
     Пыль,  духота я жара стояли на улицах. Я тщетно переходил с бульвара на
бульвар,  ища  тени;  мухи  преследовали  меня;  воздух  стонал  от  грохота
экипажей.  Пиво  согревалось в  стакане раньше,  чем  выпивалось;  все  было
отвратительно.  Тоска терзала, улицы наводили зевоту, люди - апатию; сидя на
запыленной скамейке,  я  рассеянно провожал глазами их  механические фигуры.
Гнетущее однообразие лиц,  костюмов и  жестов  действовало удручающе.  Мысли
прыгали,  как мальчишки,  играющие в  чехарду.  И вдруг -  звонким,  далеким
возгласом вспыхнуло это роковое, преследующее меня слово:
     - Арвентур.
     Я повторил его, разделяя слоги:
     - Ар-вен-тур. Ар-вен-тур.
     Оно  остановилось,  засело в  мозгу,  приковало к  себе  внимание.  Оно
звучало приятно и  немного таинственно,  в нем слышалось спокойное обещание.
Арвентур -  это все равно,  как если бы  кто-нибудь посмотрел на  вас синими
ласковыми глазами.
     Несколько раз подряд,  беззвучно шевеля губами,  я  повторил эти восемь
букв.  В  звуке их  был  печальный зов,  торжественное напоминание,  сила  и
нежность;  бесконечное утешение, отделенное пропастью. Я был бессилен понять
его  и  мучился,  пораженный грустью.  Арвентур!  Оно  не  могло быть именем
человека. Я с негодованием отверг эту мысль. Но что же это? И где?
     Волны ужасного напряжения вставали,  падая вновь,  как раненые солдаты.
Ничего не было. Хоровод смутных видений приближался и убегал, полный неясных
контуров,  расплывающихся в  тумане.  Арвентур!  Слово это притягивало меня.
Оно,  как нечто живое, существовало вне мысли. И я тщетно стремился охватить
его  взрывом сознания.  В  самом  звуке  слова было  нечто,  не  позволяющее
сомневаться в его праве на существование. Арвентур!
     Я  сделал  несколько  шагов  по  бульвару.  Быть  может,  это  название
местечка,  деревни,  слышанное мною  раньше?  В  моей стране таких имен нет.
Возможно,  что оно прочитано в книге.  Почему же тогда,  прочитанное, оно не
вызвало такой глубокой и нежной грусти? Арвентур!
     Взволнованный,  я напряженно твердил это слово.  Какой далекой,  полной
радостью веяло от него!  Чужие страны развертывались перед глазами. Смуглые,
смеющиеся люди проходили в моем воображении, указывая на горизонт холмов.
     - Арвентур, - говорили они. - Там Арвентур.
     Рассеянный,  в подавленном настроении, я вышел на набережную. Навстречу
попадалось  много  знакомых:  мы  строили  любезнейшие  гримасы,  облегченно
вздыхали и  расходились.  Арвентур!  -  это звенело как воспоминание далекой
любви. А за него, вызванное припадком тоски, цеплялось прошлое. Но в прошлом
не  было ничего,  что нельзя было бы выразить иначе,  чем ясным человеческим
языком.  Я  чувствовал  себя  смертельно  обиженным.  Как  мог  я  годами  в
сокровеннейших кладовые души выносить это  неотразимое слово радости и  быть
чужим ему? Утка на лебедином яйце могла бы мне посочувствовать. Арвентур!
     Вечером  на  ужине  у  знакомых я  беспомощно улыбался и  говорил,  что
простужен.  Я  ел,  презирая себя.  Пил,  мысленно давая себе пощечины.  Три
человека спорили о новом налоге. Еще три, наклонившись друг к другу, шептали
двусмысленности, прыская в соус. Приятная дама с усиками старалась незаметно
вытереть локоть,  мокрый от жира. Сосед мой, с головой, напоминающей редьку,
обратился ко мне:
     - Вы слышали,  как блистательно я  защитил интересы личности?  По этому
вопросу  у  меня  лежит  совершенно готовая статья,  я  думаю  послать ее  в
"Торгово-Промышленный  Журнал".   Система   налогов  ведет   к   разврату  и
авантюризму.
     - Арвентур! - сказал я, впервые чувствуя, что вино крепковато.
     Прошла минута молчания.  Мы пристально смотрели друг другу в глаза.  Он
мялся. Он притворился непонимающим. Он начал снова свою идиотскую песенку.
     - Культура, благосостояние, перемена курса, протекционизм...
     - Заведенная  машина,   -   благожелательно  сказал  я,   с  ненавистью
рассматривая человека-редьку. - Дрянная мельница.
     Смутное воспоминание о раздвигаемых стульях, возгласы сожаления - вот и
все.  Я вышел.  В передней мне дали шляпу.  Легкий,  спокойный воздух ночной
улицы кружил голову.  Слезы душили меня,  не  принося облегчения.  Арвентур!
Пусти меня в свои стены, хрустальный замок радости, Арвентур!
     И  эхо  повторило мой  крик отчаяния.  Белые птицы,  медленно взмахивая
крыльями,  летели в темноте к морю.  -  Арвентур!  -  кричали они.  Я не мог
двинуться с места;  обхватив руками фонарный столб,  я плакал от невыразимой
тоски.   Я   боялся  думать,   страшился  оскорбить  плоским,   ограниченным
представлением нетленную красоту слова.  Одну роскошь позволил я себе:  цепь
синих холмов, вершины их дымились как жертвенники.
     - Там Арвентур! - твердил я.
     Круг мысли,  очерченный безмолвием,  -  карманный ночной фонарь,  обруч
наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное
мухами,  -  я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов,
отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить,
что Арвентур есть.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Наследство Пик-Мика.  Впервые полностью - А.С.Грин. Загадочные истории.
Пг., 1915. Отдельные новеллы, из которых состоит рассказ, печатались ранее в
газетах и журналах: "Интермедия" - журнал "Солнце России", 1912, Э 137 (38),
ранее  -  под  заглавием "Петух" -  газета "Утро  Сибири" (Чита),  1909,  25
декабря;  "Событие" -  журнал "Всемирная панорама",  1909,  Э 25, позже, под
заглавием "Событие моряка",  -  журнал "XX-й  век",  1915,  Э 23;  "Вечер" -
журнал "Весь мир",  1910,  Э 20;  "Арвентур" -  "Книга рассказов "Читатель",
1910.
     Оркестрион   -   механический  музыкальный  инструмент,   по   звучанию
имитирующий оркестр.
                                                                    Ю.Киркин



        "Александр Степанович Грин. Позорный столб"



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 марта 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "I"

     Пока обитатели Кантервильской колонии бродили в болотах, корчуя пни, на
срезе  которых могли бы  свободно,  болтая пятками,  усесться шесть человек,
пока  они  были  заняты  грубым  насыщением  голода,   борьбой  с  бродячими
элементами страны и  вбиванием свай  для  фундамента будущих своих гнезд,  -
самый  строгий  любитель нравственности мог  бы  уличить  их  разве  лишь  в
пристрастии к энергическим выражениям.
     Когда дома были отстроены,  поля вспаханы, повешены кой-какие вывески с
надписями:  "школа",  "гостиница", "тюрьма" и тому подобное, и жизнь потекла
скучно-полезной  струей,  как  пленная  вода  дренажной  трубы,  -  начались
происшествия.  Эру  происшествий открыл классически скупой Гласин,  проиграв
расточительному,  любящему пожить  Петагру  все,  что  имел:  дом,  лошадей,
одежду,  сельскохозяйственные машины, - и оставшись лишь в том, что подлежит
стирке.
     Потом были кражи,  подлог завещания,  баррикада на  перекрестке,  когда
трое безумцев защищали права на свой участок с магазинками в руках;  один из
них,  убитый,  был поднят с крепко стиснутой зубами сигарой.  От одного мужа
убежала  жена;  к  другому,  имевшему  прелестную подругу  и  двух  малюток,
приехала, разыскав адрес, с дальнего запада плачущая, богато одетая женщина;
у нее были великолепные,  новенькие саквояжи и рыжие волосы.  Последнее, что
возмутило ширококостных женщин  и  бородатых мужчин Кантервиля,  изведавших,
кстати  сказать,  за  восемь  месяцев жизни  в  переселенческих палатках все
птичьи  прелести грубого флирта,  -  было  гнусное,  недостойное порядочного
человека,  похищение милой девушки Дэзи Крок.  Она  была очень хорошенькая и
тихая.  Кто долго смотрел на нее,  начинал чувствовать себя так,  словно все
его  тело  обволакивает  дрожащая  светлая  паутинка.   У  Дэзи  было  много
поклонников,  а  похитил ее Гоан Гнор вечером,  когда в  пыльной перспективе
освещенной закатом улицы  трудно  разобрать,  подрались ли  возвращающиеся с
водопоя быки или,  зажимая рукой рот девушки,  взваливают на седло пленницу.
Гоан,  впрочем,  был всегда вежлив,  хотя и жил одиноко,  что, как известно,
располагает к  грубости.  Тем более никто не ожидал от этого человека такого
бешеного поступка.
     Достоверно одно, что за неделю перед этим на каком-то балу Гоан долго и
тихо говорил с  девушкой.  Наблюдавшие за  ними видели,  что молодой человек
стоит с жалким лицом, бледный и не в себе - "Я никого не люблю, Гоан, верьте
мне",  -  сказала девушка.  Женщина,  расслышавшая эти  слова,  была наверху
блаженства три  дня:  она  передавала эту  фразу с  различными интонациями и
комментариями. Лошадь Гоана, мчась у лесной опушки, оступилась на промоине и
сломала  ногу;  похититель был  схвачен ровно  через  час  после  совершения
преступления.
     Конная  толпа,  собравшаяся на  месте  падения  лошади,  сгрудилась так
тесно,  что  ничего нельзя было разобрать в  яростном движении рук  и  спин.
Наконец кольцо разбилось,  девушку,  лежавшую в обмороке, оттащили к кустам.
Братья Дэзи,  ее отец и дядя молча били придавленного лошадью Гоана,  затем,
утомясь и вспотев,  отошли,  блестя глазами, а с земли поднялся растерзанный
облик  человека,  отплевывая густую  кровь.  Огромные кровоподтеки покрывали
лицо Гоана,  он был жалок и  страшен,  шатался и  хрипел что-то,  похожее на
слова.
     Неусовершенствованное правосудие глухих мест,  не  имея  в  этом случае
прямого  повода  лишить  Гоана  жизни,   привлекло  его,  тем  не  менее,  к
ответственности за тяжкое оскорбление Кроков и девушки. После долгого шума и
препирательств в землю перед гостиницей вбили деревянный столб и привязали к
нему Гоана,  скрутив руки на другой стороне столба; в таком виде, без пищи и
воды,  он  должен  был  простоять двадцать четыре  часа  и  затем  убираться
подобру-поздорову, куда угодно.
     Гоан дал проделать над собой всю церемонию,  двигаясь,  как отравленная
муха.  Он молчал.  Запевалы кантервиля и  прочие любопытствующие,  отойдя на
приличное расстояние,  полюбовались делом своих рук и  медленно разошлись по
домам.
     Стемнело.  Гоан,  облизывая разбитые, присохшие к зубам губы, обдумывал
план мести.  Все  перегорело в  его душе,  он  не  чувствовал ни  стыда,  ни
бешенства;  опустошенный,  он припоминал лишь,  кто и как бил его,  чья речь
была злее,  чей голос громче.  Это требует больших сил,  и Гоан скоро устал;
тогда он стал думать о том, что никогда не увидит Дэзи. Он вспоминал сладкую
тяжесть  ее  затрепетавшего тела,  быстрое  биение  сердца,  которое  в  эти
несколько счастливых минут билось на его груди,  запрокинутую голову девушки
и  свой единственный поцелуй в  то  место,  где  на  ее  груди расстегнулась
пуговица. И он замычал от ненасытной тоски, напряг руки; веревки обожгли ему
кожу суставов. Еще ночь впереди и день!
     Гоан стоял, переминаясь с ноги на ногу. Иногда он пытался уверить себя,
что  все  сон,  откидывал голову  и,  стукаясь  затылком о  столб,  разбивал
иллюзию.  В  стороне,  крадучись,  звучали шаги,  замирали против  Гоана  и,
медленнее,  затихали у  перекрестка.  В окнах погасли огни,  неясный силуэт,
часто  останавливаясь,  приблизился к  Гоану,  и  наказанный вдруг вспыхнул,
покраснел в темноте до корней волос; жилы висков налились кровью, отстукивая
частую дробь. Оглушающий стыд потопил разум Гоана; застонав, он закрыл глаза
и  тотчас же  открыл их.  Печальное лицо  Дззи  с  широко раскрытыми глазами
остановилось перед ним  совсем близко,  но  он  не  мог  протянуть руку  для
просьбы о снисхождении.
     - И вы... посмотреть, - тихо сказал Гоан, - уйдите, простите!
     - Я сейчас и уйду,  - произнесла торопливым шепотом девушка, - но вы не
защищались, зачем вы допустили все это?
     - Ах!  -  сказал Гоан.  -  Слова сожаления; но поздно, Дэзи. Вы мучаете
меня,  а я люблю вас.  Уйдите,  нет,  не уходите... или уйдите; пожалуй, это
самое лучшее.
     - Мне  ужасно жаль вас.  -  Она протянула руку,  погладила растрепанные
волосы Гоана быстрым материнским движением.  - Ну, что вы, не плачьте. Вы...
или нет, я уйду, увидят.
     Она отступила в тьму, и более ее не было слышно. Вздрагивая и улыбаясь,
Гоан глотал падающие из  немигающих глаз крупные соленые капли;  от них было
тепло щекам и душе.
     В  воздухе просвистел камень,  стукнул о  столб,  задел  Гоана  по  уху
рикошетом и шлепнулся к ногам похитителя.
     - Для вас, Дэзи, - сказал Гоан, - только для вас.


        "II"

     Утром,  когда движение на улицах стало задерживаться, так как многие не
спали  ночь,  желая  утром  пораньше взглянуть на  возмутителя общественного
спокойствия,  Гоана  отвязали.  Кучка  неловко усмехающихся парней подошла к
столбу  сзади,  за  спиной  привязанного.  Брат  Дэзи,  клыкастый и  длинный
богатырь, разрезал ножом веревку.
     - Велено отпустить,  - пробормотал он, откашливаясь, - так смотри... не
шляйся в здешних местах.
     Гоан  упал,  упираясь руками в  землю,  встал и,  шатаясь из  стороны в
сторону,  словно  шел  по  палубе  судна  в  бурю,  направился домой.  Толпа
сосредоточенно расступилась.
     Через час на дверях небольшого гоановского дома болтался замок. Наглухо
заколоченные окна,  следы копыт у изгороди, тишина стен - все это указывало,
что воля колонии исполнена. Видели, как Гоан на второй своей лошади, белой с
рыжим хвостом и  крупом,  не  оглядываясь,  проехал задворками к  скошенному
Крокову лугу. Далее начиналась лесная тропа, путь зверей и охотников.
     Гоан ехал шагом,  ему нестерпимо хотелось повернуть лошадь назад и хоть
еще раз взглянуть на  знакомое окно Дэзи.  Натягивая поводья,  он  с  трудом
приподымал отекшую руку.  У ручья он задержал лошадь, посмотрев в сверкающие
струи потока;  там,  снизу, встретилось с ним взглядом опухшее, темное лицо.
Выбрать место для поселения казалось ему пустяком, - земля большая.
     На повороте к горам,  где,  за синей далью чащи,  шла дорога к большому
портовому  городу,   Гоан,