картины, а на китайских полочках
в  зеленом и белом стекле бокалов томились левкои и гвоздика. Солнце ударяло
в  большие, настежь растворенные окна с белыми занавесками и двигало на полу
трепетные  тени  листвы.  Озабоченно  стучал  маятник круглых стенных часов,
лениво жужжали мухи, бороздя черными точками прохладную воздушную пустоту.
     И  снова  показалось  Петунникову, что ничего не было... Нет ни поезда,
ни  погони,  ни  тюрьмы, ни виселицы. И даже думать об этом смешно и странно
здесь,  в  тихом  захолустье  уездной  жизни. Револьвер, оттягивающий карман
брюк  и  натирающий  кожу,  кажется единственным во всем мире, заряженным по
ошибке  и  случайно купленным, как ненужная вещь... Там, в городе, волнуются
и  ждут... А быть может, уже знают, и даже наверное знают, чем кончилось все
и  что  предстоит  в будущем... Там жгут и прячут разные документы, уезжают,
спешно меняют квартиры, фамилии...
     Но  вот  идет  кошка,  лениво  облизываясь  и  выгибая  спину: садится,
жмурится  и  плотоядно смотрит, как прыгают по дорожке пыльные, взъерошенные
воробьи.  Вот  где-то кричат гнусливо и сонно: должно быть, зевают при этом,
чешут  подмышки  и  бранятся...  За окном в просветах листвы желтеет далекая
рожь,  и сейчас придет молодая, красивая женщина; будут есть и говорить, что
попало, охотно и просто.
     Он  закрыл  глаза,  напряг  мысль, но не было города. Так, в отдалении,
маячило  что-то  большое,  расплывчатое  и сложное. А была усадьба и сладкие
деревенские  будни,  полные  мирного солнца и вкусных, раздражающих мыслей о
близкой еде.
     Петунников   криво   усмехнулся.  Жизнь  эта  жестока  и  бессмысленна,
неприятна  и  равнодушна.  Медленно  ползет в ней привычная скука, без воли,
без  ожидания.  Ровное,  тепленькое  существование,  согретое  и  освещенное
солнцем,  но  не  раскаленное,  не  воспламененное  им. Комнаты, обстановка,
денежные расчеты, хозяйство, "Нива" и выкройки.
     Задумавшись   и   обрывками   мысли  стараясь  проскользнуть  в  темное
ближайшее  будущее,  он  не заметил, как вошла Елена, и вздрогнул при звуках
ее  голоса.  В  сером  изящном  платье,  обнажавшем  полные  белые руки, она
показалась   ему   серьезнее  и  сосредоточеннее.  Но  настроение  ее  было,
очевидно,  то  же:  оживление  и  желание быть интересной сквозило в больших
ясных глазах, полных блеска и удовольствия.
     - Вот  и  подадут сейчас, - мягко улыбнулась она, присаживаясь к столу.
- Потерпите немножко... Ну, как вам нравится наше место?
     - Я  в  восторге, - сказал Петунников, садясь на другой стул и не зная,
что  делать  со  своими  огромными  пыльными  сапогами.  -  Особенно, сад...
Говорят,  нынче  редко  можно  встретить  хороший  сад  у  помещиков...  Все
заброшено,   запущено...  Впрочем,  сразу  видно,  что  вы  любите  цветы  и
художница в этом отношении...
     - Ах!  -  засмеялась  она,  краснея  от  удовольствия. Телеграфист был,
по-видимому,  воспитанный  человек, говорил свободно и непринужденно, что ей
очень  нравилось.  -  Тут  что...  Так  себе... одни тюльпаны да розы... Да,
нынче  многие  разорились,  поуезжали... Все беспорядки, пожары... Наш уезд,
впрочем, спокойный... Мужики здесь зажиточные, так что... спокойно.
     Петунников  промолчал,  ограничившись короткой улыбкой. В тоне и голосе
собеседницы,  когда  она  заговорила  о  мужиках,  ему  послышалось  обычное
легкомысленное и глухое непонимание творящегося вокруг.
     - А  так...  скучно  здесь,  -  продолжала  Елена, кокетливо морща свой
гладкий  розовый лоб. - Так как-то все идет... через пень колоду... Сидишь и
думаешь   иной   раз:  скоро  ли  день  кончится?  Я  ведь  сегодня  страшно
обрадовалась,  что  вы мне попались, - расхохоталась она, поправляя прическу
и  вспоминая  натянутое, неловкое выражение лица Петунникова в первый момент
встречи.  -  А  попались, так я уж вас не выпущу так скоро... Вот и напугала
вас...  Все-таки  хоть  новый  человек...  А  то,  право,  иной раз так даже
думаешь:  хоть  бы  мужики  погром  устроили...  Такие  лентяи!  Все же хоть
спасаться   бы   пришлось   или  хоть  струсить  порядком...  Хоть  бы  ригу
подожгли!..
     Петунников  сидел,  слушал,  и  казалось  ему,  что  журчит  маленький,
беззаботный ручеек. Журчит себе и журчит...
     - Так   что   же!  -  встряхнулся  он,  стараясь  побороть  слабость  и
оцепенение.  -  Погром, если хотите, можно устроить, и даже скоро. Стоит вам
захотеть.
     Он   сказал   это  без  улыбки,  с  серьезным  лицом,  и  Елена  сперва
рассмеялась, а потом вздохнула, думая уже о другом:
     - Я  не робкая. Устраивайте себе... А я возьму ружье и буду стрелять...
У  нас  есть,  у  Гриши. Гриша - это мой муж, - сообщила она, прищуриваясь и
закусывая нижнюю губу. - Что же это она возится там? Глафира!


XII

     Вошла  белобрысая,  здоровая  женщина  в  затрапезном ситцевом платье и
стала  медленно накрывать стол, искоса бросая на Петунникова тупо-любопытные
взгляды.  Он,  в  свою  очередь,  внимательно посмотрел на Елену. Но хозяйка
занялась   возней   около  буфета,  доставая  оттуда  соусники,  закуски  и,
по-видимому,  совсем  не  заботясь  о  том,  что  и  как подумает прислуга о
незнакомом  загорелом человеке. Это понравилось Петунникову. Видно было, что
хозяйка  ветреная,  своевольная  женщина,  и в то же время что-то неуловимое
сближало  ее в глазах революционера с женщинами его круга. Это был, конечно,
психологический  обман,  но  простота  ее  движений  и жестов, соединенная с
непринужденностью  обращения,  казалась  бы  вполне  естественной  среди его
товарищей.
     За  завтраком  Петунников  ел  много  и основательно, всячески следя за
собой  и  удерживая челюсти от жадных, торопливых движений. Все казалось ему
необычайно  вкусным,  даже манная каша на молоке, к которой он раньше всегда
чувствовал  большое  предубеждение.  Занятый  насыщением,  он  говорил мало,
изредка  роняя  "да"  или  "нет",  а  Елена  охотно  и  с большим оживлением
рассказывала  о  разных  пустяках,  ежеминутно  перескакивая  с  предмета на
предмет.  Иногда казалось ему, что она жалуется на что-то, но лишь только он
начинал  схватывать нить ее мысли, она вдруг, без всякой связи с предыдущим,
принималась  рассказывать о каком-нибудь Петре, который третьего дня напился
и  попал  в кадку с водой. Лицо ее смеялось и менялось ежеминутно; казалось,
что  оно,  как  цветок, живет своей особенной, занимательной жизнью, далекой
от соображений садовника, бросившего в землю серые семена.
     Беспокойная  мысль  о  том,  что  надо встать, идти, обеспечить себя от
роковых,  возможных  случайностей,  вспыхивала в голове Петунникова и тотчас
пропадала  куда-то,  словно проваливалась, растопленная утомлением и ленивой
тяжестью  одурманенного  тела.  Уже  не  было  тревожного,  нервного желания
двигаться,  чтобы  заглушить  болезненную  настороженность  души, а хотелось
сидеть  и  не  вставать,  с  полным  желудком  и рыхлыми, сонливыми мыслями,
сидеть,  пока  не  стемнеет  и  не засветятся в душной, прозрачной тьме дали
маленькие, кроткие огоньки.
     Тогда раздеться, свалиться в постель и уснуть.
     - Вот  и  покушали, - сказала Елена, когда гость доел последний кусок и
налил в стакан воды. - Ну, как чувствуете себя теперь?
     - Как   птица   Рок,   -  усмехнулся  он,  смотря  на  молодую  женщину
неподвижным,  тяжелым взглядом. - Большое вам спасибо. Знаете, есть в сказке
птица  Рок,  весьма  прожорливая...  Несет,  например, на себе какого-нибудь
царевича  и все кушать просит. А тот уж все мясо ей скормил. Видит, что дело
плохо,  давай  себя  на  куски  резать  да ей в рот совать... Так и доехал к
своей царевне: лечился потом...
     - Какая  же  вы  птица  Рок? - серьезно возразила Елена. - Ведь я же не
царевич  и  вы  не  меня  кушали...  А  потом  птица  впроголодь  была, а вы
наелись...
     - Верно,  -  согласился  он, с трудом удерживаясь от зевоты. - Да я так
болтаю. Голова тяжелая, а мысли вялые.
     - Это  оттого,  что вы не спали ночью, - озабоченно сказала Елена. - Вы
бы  отдохнули  у нас... А все-таки расскажите, как это вы там ходили? Лешего
не видели? Мужики уверяют, что есть лешие.
     - Леших   я   не  видел...  -  начал  Петунников,  стараясь  поддержать
разговор, - но...
     Послышался легкий скрип, и он оглянулся.
     Дверь  тихо  отворилась,  пропуская вспотевшее, румяное лицо горничной.
Глафира широко улыбнулась, сверкнув крупными зубами, хмыкнула и сказала:
     - Барыня!  Туточки к вам из города приехали. Купец али подрядчик какой,
здеся   ни  разу  не  бывал,  только  сказывают,  что  по  делу  к  Григорию
Семенычу...  Я,  -  продолжала  она,  мельком бросая на Петунникова быстрый,
остро-любопытный  взгляд,  -  сказала им, что барин в городе, а вы одни... А
они, говорят, желают, когда так, вас видеть...
     - Ах,  господи...  Ну,  проси  в  гостиную... - сказала Елена, неохотно
вставая и рассеянно улыбаясь Петунникову. - А как его фамилия?
     - Да...  как  его... Вроде... Барк... каб... Баканов, что ли?.. Я скажу
им!
     Дверь  закрылась.  Петунников  встал  и выпрямился, чувствуя, как сразу
исчезает  спокойное  равнодушие,  сменяясь  обычной нервной приподнятостью и
ожиданием.  Видеть подрядчика ему не хотелось; не хотелось, чтобы и он видел
его.  А  это  почти  невозможно;  из города на несколько минут сюда никто не
поедет.
     Подрядчик...  Господа эти любопытны и страшно разговорчивы. Кроме того,
пустой,  невинный рассказ о каком-то заблудившемся человеке может поднять на
ноги   всю   окрестную  полицию.  Он  сдержал  вздох  и  быстро-быстро  стал
соображать, как уйти теперь так, чтобы это было просто и естественно...
     - Вот тебе и раз! - протянула Елена. - Что же мне с ним делать?
     Петунников  напряженно  молчал.  Возможно, что подрядчик, как городской
человек,  знает все, что произошло на небольшом расстоянии отсюда, верстах в
пятнадцати.  Даже  удивительно,  как  здесь  еще  ничего неизвестно; и это -
счастье. Нет, надо уйти, и уйти немедленно.
     Он  внутренно  встряхнулся,  с  удовольствием  чувствуя, как вспыхнул и
загорелся   инстинкт  самосохранения,  обостряя  нервы  резкой,  напряженной
тревогой.  Сильное  беспокойство,  вызванное  не столько настоящим моментом,
сколько  внезапным  толчком болезненно-яркого воображения, сразу показавшего
Петунникову  всю  важность  положения,  всколыхнуло  кровь  и звонким криком
ударило  в  голову.  Да,  он  уходит,  пора...  Хорошо, что сыт: есть силы к
дальнейшему.
     - Эти  подрядчики  у  меня  вот где сидят, - недовольно говорила Елена,
обдергивая  рукава  и машинально взглядывая на дверь. - Шатаются сюда каждую
неделю  и  все  говорят,  что по делу... Это они нашу рощу хотят купить... А
приедут  -  сидят,  сидят, чай пьют, а потом: "Много благодарны!" - фюить, и
нет  его...  Им,  видите  ли,  дорого кажется, привыкли за бесценок... Гриша
только  раздражается...  А  я бы на его месте за сто рублей продала, хоть от
гостей бы избавились... Пойдемте в гостиную...
     - Елена   Дмитриевна!  -  сказал  Петунников,  натянуто  улыбаясь  и  с
раздражением  чувствуя,  что  внезапный  уход  его для хозяйки будет нелеп и
необъясним.  -  Я,  в  сущности...  ведь...  уже  собрался... идти... У вас,
кстати, гость... А мне пора...
     - Да  что вы сочиняете? - удивилась Елена, подходя к нему. - Вот мило с
вашей  стороны!  Как можно? Зачем!.. Нет, вы уж не торопитесь, пожалуйста!..
Сейчас  чай будем пить, а потом... если вы уж так торопитесь... вам запрягут
плетушку... Как же можно так?
     - Да    нет...    -    с   усилием   возразил   Петунников,   проклиная
предупредительность  хозяйки,  делавшую  его  отказ еще более странным. - Не
могу,  право...  Мне  давно  пора...  дежурство  там...  Я, кажется, сегодня
дежурный... и... все такое...
     - Да  что  вы  так  вдруг? - с недоумением спросила Елена, внимательно,
готовая  улыбнуться,  рассматривая  бледное, осунувшееся лицо гостя. - Разве
пешком вы скорее дойдете? У нас очень хорошая лошадь, уверяю вас...
     - Да  нет  же,  -  нервно  усмехнулся  Петунников, волнуясь и еще более
запутываясь.  -  Тут  ведь...  близко.  Я,  впрочем... в селе... да... найму
мужика... вот, именно, я так и сделаю...
     Его  сбивчивый,  но  возбужденный  и  решительный  тон  как-то невольно
отстранял  всякие  возражения,  и  Елена  почувствовала  это.  Рассерженная,
жалея,  что не умеет заставить принять свое предложение, она пожала плечами,
принужденно улыбнулась и протянула тихим, нерешительным голосом:
     - До   села  ведь  тоже  не  близко...  Но  -  как  хотите...  Не  буду
настаивать... Так вы сейчас уходите?
     - Да,  -  глухо сказал он, надевая шляпу и уже вздрагивая от нетерпения
уйти,  не  видеть чужих, спокойных, ничего не знающих людей. - Сейчас... Ну,
до свидания!.. Всего хорошего вам... Спасибо!..
     - Помилуйте!  -  засмеялась  Елена.  -  Вот вам, действительно, я очень
благодарна... Мне было так скучно... Очень, очень жалею...
     Она  протянула  руку,  и  Петунников  сдержанно  пожал  ее. Глаза их на
мгновение встретились и остановились.
     Один  был недоумевающий, озабоченный взгляд женщины, от которой уходили
порывисто  и  странно, совсем не так, как это делают все. В другом светились
глубокое утомление, затаенная тревога и ровная, холодная тоска.
     Уйдет  он,  и  ничего  не  изменится...  То,  что  для  него, благодаря
счастливой  случайности,  явилось сегодня запасом сил наболевшему, голодному
телу,  останется  в  памяти этого маленького, взбалмошного существа легким и
забавным  воспоминанием  о  каком-то  телеграфисте,  которому от невыносимой
скуки  дали  поесть.  Он  развлек  ее - и довольно. Сегодняшний день спасен.
Есть  тема  для разговоров с Гришей и умиление перед собственной добротой...
А  завтра можно ожидать еще чего-нибудь: пьяной драки, сплетен, богомолки из
святых мест...
     Все,  что  было  сделано  и  подготовлено  там, в городе, с неимоверной
затратой   сил,  здоровья  и  самоотвержения,  с  бешеным  упорством  людей,
решившихся  умереть,  опасность,  страх  смерти,  сутки  звериного шатания в
лесу,  -  все  это  пережилось  и  выстрадалось для того, чтобы у пустенькой
уездной помещицы стало меньше одним скучным, надоевшим днем...
     Петунников   выпустил  руку  Елены,  и  внутри  его  дрогнул  холодный,
жестокий  смех. Всего несколько слов - и сразу исчезнет мнимая беззаботность
этого  птичьего  гнезда...  Несколько  слов  -  и  все хлынет сюда, в мирную
тишину  сытенькой  двухспальной жизни: испуг, бешенство, злоба, бессонница и
неуловимое,  грозное дыхание смерти, следящей за ним, Петунниковым, как тень
его собственного тела, неотступно и тихо...
     Был  момент,  когда показалось ему, что он этого не сделает. Но тут же,
задыхаясь   и   вздрагивая   от  злобной  тоски  и  радостного  предчувствия
неожиданного  удара  беззаботному,  глупенькому  существу, олицетворившему в
этот   момент   все  многообразие  тихой,  предательски-тупой  и  бесконечно
враждебной  ему,  Петунникову,  жизни,  он  быстро  шагнул к Елене и, уже не
сдерживая  мучительно сладкого желания отдаться во власть хлынувшего порыва,
сказал высоким, глухим голосом:
     - А   ведь  я  не  телеграфист...  Я  обманул  вас,  вот  что...  Я  не
телеграфист,  а  революционер...  Я вчера вместе с другими... хотел ограбить
поезд... И спасся. Поэтому ухожу... Да... Тороплюсь!
     - Как,    -   растерялась   Елена,   пораженная   не   столько   этими,
дико-невероятными  словами,  сколько  порывистым,  напряженным волнением его
взгляда и голоса. - Вы?.. Как?!.
     - Да...  - повторил Петунников, страшно возбуждаясь и чувствуя, как его
бурный,   сдавленный   трепет  заражает  Елену,  -  в  обморок,  однако,  не
падайте... Я уйду и... более вас не побеспокою...
     Елена   с   испуганным  непониманием  смотрела  на  него  окаменевшими,
расширенными   глазами,   и   вдруг  сильно  побледневшее  лицо  Петунникова
таинственной силой искренности сразу сказало ей, что его слова - правда.
     В  первый  момент  все  ее  существо  всколыхнулось  и замерло в тупой,
бессильной  растерянности.  Потом, быстро возбуждаясь и бледнея, как он сам,
Елена  отступила  назад,  пытаясь  улыбнуться  и  сказать что-то, но мысли с
нелепой  быстротой  роились  и  падали,  не  останавливаясь  и не оставляя в
голове  нужных,  уместных  слов. Это был не страх, а мгновенная удивительная
перемена  во  всем  окружающем, ставшем вдруг замкнутым и чужим, и казалось,
что  сам  воздух  молчит  вокруг  них,  а  не  они,  два  снова  и  внезапно
столкнувшихся человека.
     - Вы  шутите!  -  с  трудом  произнесла  Елена, жалко улыбаясь и часто,
глубоко дыша. - Я вам не поверю... слышите?!.
     - Нет,  -  также  теряясь,  сказал  Петунников,  не  зная,  что сказать
дальше,  и  испытывая  тоскливое мучительное желание уйти. - Да... Извините.
Впрочем... не бойтесь... Я... до свидания!..
     И  тут,  испуганно  радуясь  тому,  что  нашла  и выяснила себе, как ей
казалось,  самое  важное  и  страшное,  Елена перевела дыхание, раскрыла еще
шире  темные,  затуманенные  волнением  глаза  и  тихо,  почти  торжественно
сказала  то,  что  хлестнуло ее в мозг порывистой, содрогнувшейся жалостью к
чужой, гонимой и непонятной жизни.
     - Если  правда...  если правда... то как же вы? Вас поймают... и вот...
казнят!
     - А  вам  что?  -  грубо и неожиданно для самого себя, наслаждаясь этой
грубостью,  сказал Петунников, с нервной улыбкой отступая к дверям. - Не вас
же повесят, я думаю! И вообще... чего вы волнуетесь?..
     Сказав  это, он почувствовал темную, тихую жалость к себе и выпрямился,
бешеным  усилием  воли  растаптывая  нудную,  тоскливую боль заброшенности и
утомления.  Говорить было уже нечего, и он понимал это, но продолжал стоять,
как   будто  молчание,  а  не  слова,  могло  разорвать  внезапную  тяжесть,
ступившую  твердой,  жесткой ногой в напряженную тишину. И когда Петунников,
механически  направляясь  к  выходу,  сказал  коротко  и  тихо "прощайте!" -
оглянулся   на   бледное   лицо  маленькой  встревоженной  женщины  и  вдруг
решительно  и  быстро  пошел  вперед,  - ему показалось, что не он, а кто-то
другой  сказал  это  последнее  слово...  Кто-то, ждавший ответа, простого и
ясного, на мучительный приступ слабости, злобы и тоски...
     Он  шел  почти бегом, не оглядываясь, все быстрее и быстрее, с тяжелым,
больным  озлоблением  на  всех и на себя самого, затравленного, беззащитного
человека.  Голубой  полдень  ткал  вокруг жаркие сетки теней, провожая его с
невысокой террасы неотступным, пристальным взглядом женщины.
     - Погодите!  -  слабо  закричала  она,  пытаясь  что-то  сообразить.  -
Постойте!..
     Голос  ее прозвучал высоким, неуверенным выкриком и стих, перехваченный
солнечной  тишиной.  Торопливо  и  остро,  как  немой взволнованный человек,
бессильный  заговорить  и  порывисто  двигающий  всем телом, стучало сердце,
зажигая  тоскливое,  темное  раздражение.  Было томительное желание зачем-то
нагнать,  остановить  этого,  ставшего  вдруг  таинственным, жутким, кого-то
обидевшим   и   кем-то   обиженным   человеком,  тщательно  рассмотреть  его
загорелое,   обыкновенное   лицо,  казавшееся  теперь  хитрой,  безжизненной
маской,  под  которой спрятан особенный, редкий, пугающе-любопытный мир. Она
даже   задрожала   вся   от   жгучего  нетерпения  и  острого,  мучительного
беспокойства.  Не  было  телеграфиста,  а  был и ушел кто-то невиданный, как
дикий,   тропический  зверь,  унося  с  собой  свою  тщательно  огороженную,
неизвестную  жизнь,  о которой вдруг неудержимо и страстно захотелось узнать
все.
     Смутные,  бесформенные  мысли громоздились одна на другую, сталкивались
и  бесследно  таяли. Он был здесь, сидел, ел - и притворялся. Смотрел на нее
-  и  притворялся.  Говорил любезности - и притворялся. Все было в нем ложь:
каждый  шаг  и  жест,  взгляд  и  дыхание