горячего супа. Ложку и папиросу
он,  не замечая этого, держал в одной руке. Есть ему не хотелось. Положив на
стол серебряную монету, Нок сказал:
     - Не  обращайте,  господа, никакого внимания. Рано я вышел из больницы,
вот что.
     Выйдя  на  улицу,  он  очень  тихо,  бесцельно,  сосредоточенно думая о
преимуществах  пишущей  машины  Ундервуд  перед  такой же Ремингтон, пересек
несколько  пустырей,  усыпанных  угольным  и кирпичным щебнем, и поднялся по
старым,  каменным  лестницам  Ангрской  дороги  на  мост,  а оттуда прошел к
улицам,  ведущим в центр города. Здесь, неподалеку от площади "Светлый Шар",
он  посидел несколько минут на бульварной скамейке, соображая, стоит ли идти
в  порт  днем, дабы спрятаться в угольном ящике одного из пароходов, готовых
к  отплытию.  Но  порт,  как  и  вокзал,  разумеется,  набит  сыщиками;  Нат
Пинкертон расплодил их по всему свету в тройном против обычного количестве.
     "Опасно  двигаться;  опасно сидеть; все опасно после Гутана и вчерашней
скачки  с  препятствиями,  -  сказал Нок, тупо рассматривая прохожих, в свою
очередь  даривших  его  взглядом  минутного  любопытства,  благодаря  черной
повязке  на голове. В остальном он не отличался от присущего большому городу
типа  бродяг.  Вдруг  он  почувствовал,  что  упадет,  если посидит еще хоть
минуту.  Он  встал,  маленькими неверными шагами одолел приличное расстояние
от  площади до Цветного Рынка и сел снова, на краю маленького фонтана, среди
детей,  прежде  всего  солидно  положивших  в  рот  пальцы,  чтобы достойным
образом  воззриться  на  "дядю", а затем презрительно возвратившихся к своей
песочной стряпне.
     Здесь на Нока бросился человек.
     Он   выскочил   неизвестно   откуда,  может  быть,  он  шел  по  пятам,
присматриваясь  к  спрятанной  в рукаве фотографии. Он был в черном костюме,
черном галстуке и черной шаблонной "джонке".
     - Стой! - и крикнул и сказал он.
     Нок  побежал,  и  это были последние его силы, которые тратил он, - вне
себя, - содрогнувшись в тоске и ужасе.
     За  ним гнались, гнались так же быстро, как бежал он, кидаясь от угла к
углу  улиц,  сворачивая  и  увертываясь,  как  безумный. И вдруг, с чугунной
дощечки  одного  из  домов, сорвавшись, ударила его в сердце надпись забытой
улицы,  где  жила Гелли. Теперь казалось, - он всегда помнил номера квартиры
и  дома.  Лишенный  способности  рассуждать,  с  ощущением  счастья, которое
вот-вот  оторвут,  вырвут  из  рук,  а  самого  его отбросят далеко назад, в
тяжелую   тьму  страдания,  Нок  повернулся  и  разрядил  весь  револьвер  в
побежавших  назад людей. Улица шла вниз, крутыми зелеными поворотами, узкая,
как  труба.  Увидев  спасительный  номер, Нок остановился на четвертом этаже
крутой  лестницы,  сначала  позвонил,  а  затем  рванул  дверь,  и ее быстро
открыли.   Потом   он  увидел  Гелли,  а  она  -  жалкое  подобие  человека,
хватающегося за стену и грудь.
     - Гелли,  милая  Гелли! - сказал он, падая к ее ногам. - Я... весь; все
тут!
     Последним  воспоминанием  его были странные, прямые, доверчивые глаза -
с выражением защиты и жалости.
     - Анна!  - сказала Гелли сестре, смотревшей на бесчувственного человека
с  высоты своих пятнадцати лет, причастных отныне строгой и опасной тайне. -
Запри  дверь;  позови  садовника  и Филиппа. Немедленно, сейчас же перенесем
его черным ходом, через сад, к доктору. Потом позвони дяде.
     Минут  через  пятнадцать  указания почтенных прохожих надоумили полицию
позвонить  в  эту  квартиру.  Чины  исполнительной власти застали оживленную
игру  в  четыре  руки  двух девушек. Обе фальшивили, были несколько бледны и
кратки в ответах. Впрочем, визит полиции не вызывает улыбки.
     - Мы не слыхали, бежал кто по лестнице или нет, - мягко сказала Гелли.
     И кому в голову пришло бы спросить барышню почтенной семьи:
     - Не вы ли спрятали каторжника?
     С  сожалением оканчиваем мы эту историю, тем более, что далее она лучше
и  интереснее.  Но  дальнейшее составило бы материал для целого романа, а не
коротенькой  повести.  А  главное  вот что: Нок благополучно переплыл море и
там,  за  границей,  через год обвенчался с Гелли. Они жили долго и умерли в
один день.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Сто верст по реке. Впервые - журнал "Современный мир", 1916, Э 7-8.

     Гартман, Эдуард (1842-1906) - немецкий философ-идеалист.
     Шопенгауэр, Артур (1788-1860) - немецкий философ-идеалист.
                                                                    Ю.Киркин



   Александр Степанович Грин
   Состязание в Лиссе



     ---------------------------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 4. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


I

     Небо  потемнело, авиаторы, окончив осмотр машин, на которых должны были
добиваться приза, сошлись в маленьком ресторане "Бель-Ами".
     Кроме  авиаторов,  была  в  ресторане и другая публика, но так как вино
само  по себе есть не что иное, как прекрасный полет на месте, то особенного
любопытства  присутствие  знаменитостей  воздуха  не возбуждало ни в ком, за
исключением  одного  человека, сидевшего одиноко в стороне, но не так далеко
от  стола  авиаторов,  чтобы  он  не  мог слышать их разговора. Казалось, он
прислушивается  к  нему  вполоборота,  немного  наклонив  голову к блестящей
компании.
     Его  наружность  необходимо  должна  быть  описана.  В потертом, легком
пальто,   мягкой   шляпе,   с   белым   шарфом   вокруг  шеи,  он  имел  вид
незначительного   корреспондента,   каких   много  бывает  в  местах  всяких
публичных  соревнований.  Клок  темных  волос, падая из-под шляпы, темнил до
переносья  высокий, сильно развитый лоб; черные длинного разреза глаза имели
ту  особенность  выражения,  что,  казалось,  смотрели всегда вдаль, хотя бы
предмет  зрения  был  не дальше двух футов. Прямой нос опирался на небольшие
темные  усы,  рот  был  как  бы сведен судорогой, так плотно сжимались губы.
Вертикальная  складка  раздваивала  острый  подбородок  от  середины  рта до
предела  лицевого очерка, так что прядь волос, нос и эта замечательная черта
вместе  походили  на  продольный  разрез  физиономии.  Этому  - что было уже
странно  -  соответствовало  различие  профилей:  левый  профиль  являлся  в
мягком, почти женственном выражении, правый - сосредоточенно хмурым.
     За  круглым столом сидело десять пилотов, среди которых нас интересует,
собственно,  только  один,  некто  Картреф,  самый отважный и наглый из всей
компании.  Лакейская  физиономия,  бледный, нездоровый цвет кожи, заносчивый
тон  голоса,  прическа  хулигана,  взгляд  упорно-ничтожный,  пестрый костюм
приказчика,   пальцы  в  перстнях  и  удручающий,  развратный  запах  помады
составляли Картрефа.
     Он    был    пьян,    говорил    громко,    оглядывался   вызывающе   с
ревниво-независимым  видом  и,  так сказать, играл роль, играл самого себя в
картинном   противоположении   будням.  Он  хвастался  машиной,  опытностью,
храбростью  и удачливостью. Полет, разобранный по частям жалким мозгом этого
человека,  казался  кучей  хлама  из  бензинных бидонов, проволоки, железа и
дерева,   болтающегося   в   пространстве.  Обученный  движению  рычагами  и
нажиманию   кнопок,  почтенный  ремесленник  воздуха  ликовал  по  множеству
различных  причин,  в  числе  которых  не  последней  было тщеславие калеки,
получившего костыли.
     - Все  полетят,  рано  или поздно! - кричал Картреф. - А тогда вспомнят
нас  и  поставят  нам  памятник!  Тебе  и...  мне...  и тебе! Потому, что мы
пионеры!
     - А  я  видел  одного  человека, который заплакал! - вскричал тщедушный
пилот  Кальо. - Я видел его. - И он вытер слезы платком. - Как сейчас помню.
Подъехал  с  женой  человек  этот  к  аэродрому,  увидел вверху Райта и стал
развязывать  галстук.  "Ах,  что?"  -  сказала  ему жена или дама, что с ним
сидела.  "Ах, мне душно! - сказал он. - Волнение в горле... - и прослезился.
-  Смотри,  -  говорит,  -  Мари,  на  величие человека. Он победил воздух!"
Фонтан.
     Все  приосанились.  Общая  самодовольная улыбка потонула в пиве и усах.
Помолчав,  пилоты  чокнулись,  значительно  моргнули  бровями,  выпили и еще
выпили.   Образованный   авиатор,   Альфонс   Жиго,  студент  политехникума,
внушительно заявил:
     - Победа   разума   над   мертвой   материей,   инертной  и  враждебной
цивилизации, идет гигантскими шагами вперед.
     Затем  стали  обсуждать  призы и шансы. Присутствующие не говорили ни о
себе,  ни  о  других  присутствующих,  но  где-то, в тени слов, произносимых
хмелеющим  языком,  заметно  таился сам говорящий, с пальцем, указывающим на
себя. Один Картреф, насупившись, сказал наконец за всех это же самое.
     - Побью  рекорд высоты - я! - заголосил он, нетвердо махая бутылкой над
неполным стаканом. - Я - есть я! Кто я? Картреф. Я ничего не боюсь.
     Такое  заявление  мгновенно  вызвало  тихую ненависть. Кое-кто хмыкнул,
кое-кто   преувеличенно   громко  и  радостно  выразил  отсутствие  малейших
сомнений  в  том, что Картреф говорит правду; некоторые внимательно, ласково
посматривали  на  хвастуна,  как  бы  приглашая  его не стесняться и говоря:
"Спасибо  на  добром  слове". Вдруг невидимый нож рассек призрачную близость
этих  людей,  они  стали  врагами:  далекая  сестра  вражды - смерть подошла
близко  к  столу,  и  каждый  увидел  ее  в  образе стрекозообразной машины,
порхающей  из  облаков  вниз  для  быстрого  неудовлетворительного  удара  о
пыльное поле.
     Наступило  молчание. Оно длилось недолго, его отравленное острие прочно
засело  в  душах. Настроение испортилось. Продолжался некоторое время кислый
перебой   голосов,  твердивших  различное,  но  без  всякого  воодушевления.
Собутыльники вновь умолкли.
     Тогда неизвестный, сидевший за столиком, неожиданно и громко сказал:
     - Так вы летаете!


II

     Это  прозвучало, как апельсин в суп. Треснул стул, так резко повернулся
Картреф.  За  ним  и  другие,  сообразив,  из какого угла грянул насмешливый
возглас,   обернулись   и   уставились   на  неизвестного  глазами,  полными
раздраженной бессмыслицы.
     - Что-с?  -  крикнул  Картреф.  Он сидел так: голова на руке, локоть на
столе,  корпус  по косой линии и ноги на отлет, в сторону. В позе было много
презрения,  но  оно  не  подействовало.  - Что такое там, незнакомый? Что вы
хотите сказать?
     - Ничего  особенного,  -  задумчиво ответил неизвестный. - Я слышал ваш
разговор,   и   он   произвел  на  меня  гнусное  впечатление.  Получив  это
впечатление,  я  постарался  закрепить его теми тремя словами, которые, если
не  ошибаюсь,  встревожили ваше профессиональное самолюбие. Успокойтесь. Мое
мнение  не  принесет  вам  ни  вреда,  ни  пользы, так как между вами и мной
ничего нет общего.
     Тогда,  уразумев  не  смысл  сказанного, а неотразимо презрительный тон
короткой речи неизвестного человека, все авиаторы закричали:
     - Черт вас побери, милостивый государь!
     - Какое вам дело до того, что мы говорили между собой?
     - Ваше оскорбительное замечание...
     - Прошу нас оставить, вон!
     - Прочь!
     - Долой болтуна!
     - Негодяй!
     Неизвестный  встал,  поправил  шарф  и,  опустив руки в карманы пальто,
подошел   к   столу   авиаторов.  Зала  насторожилась,  глаза  публики  были
устремлены на него; он чувствовал это, но не смутился.
     - Я   хочу,   -  заговорил  неизвестный,  -  очень  хочу  хотя  немного
приблизить  вас  к полету в истинном смысле этого слова. Как хочется лететь?
Как  надо  летать?  Попробуем  вызвать  не пережитое ощущение. Вы, допустим,
грустите  в  толпе, на людной площади. День ясен. Небо вздыхает с вами, и вы
хотите  полететь,  чтобы  наконец  засмеяться. Тот смех, о котором я говорю,
близок нежному аромату и беззвучен, как страстно беззвучна душа.
     Тогда   человек  делает  то,  что  задумал:  слегка  топнув  ногой,  он
устремляется  вверх  и  плывет в таинственной вышине то тихо, то быстро, как
хочет,  то  останавливается  на  месте,  чтобы  рассмотреть внизу город, еще
большой,  но  уже видимый в целом, - более план, чем город, и более рисунок,
чем  план;  горизонт  поднялся чашей; он все время на высоте глаз. В летящем
все  сдвинуто,  потрясено,  вихрь в теле, звон в сердце, но это не страх, не
восторг,  а  новая  чистота  -  нет  тяжести  и  точек  опоры.  Нет страха и
утомления,  сердцебиение  похоже  на  то,  каким  сопровождается  сладостный
поцелуй.
     Это  купание  без  воды, плавание без усилий, шуточное падение с высоты
тысяч  метров, а затем остановка над шпицем собора, недосягаемо тянувшемся к
вам  из  недр  земли, - в то время как ветер струнит в ушах, а даль огромна,
как  океан,  вставший  стеной,  - эти ощущения подобны гениальному оркестру,
озаряющему  душу  ясным волнением. Вы повернулись к земле спиной; небо легло
внизу,  под  вами,  и  вы  падаете  к  нему,  замирая  от чистоты, счастья и
прозрачности  увлекающего пространства. Но никогда не упадете на облака, они
станут туманом.
     Снова  обернитесь к земле. Она без усилия отталкивает, взмывает вас все
выше  и  выше.  С  высоты  этой  ваш  путь  свободен ночью и днем. Вы можете
полететь в Австралию или Китай, опускаясь для отдыха и еды где хотите.
     Хорошо  лететь  в  сумерках  над  грустящим  пахучим  лугом, не касаясь
травы,  лететь  тихо,  как  ход  шагом,  к  недалекому  лесу; над его черной
громадой  лежит  красная  половина  уходящего  солнца.  Поднявшись  выше, вы
увидите весь солнечный круг, а в лесу гаснет алая ткань последних лучей.
     Между  тем  тщательно  охраняемое  под  крышей  непрочное,  безобразное
сооружение,  насквозь пропитанное потными испарениями мозга, сочинившими его
подозрительную  конструкцию,  выкатывается  рабочими  на  траву.  Его крылья
мертвы.  Это - материя, распятая в воздухе; на нее садится человек с мыслями
о  бензине,  треске  винта,  прочности  гаек  и проволоки и, еще не взлетев,
думает,  что  упал.  Перед  ним  целая  кухня,  в которой, на уже упомянутом
бензине,  готовится жаркое из пространства и неба. На глазах очки, на ушах -
клапаны;  в руках железные палки и - вот - в клетке из проволоки, с холщовой
крышей  над  головой,  подымается с разбега в пятнадцать сажен птичка божия,
ощупывая бока.
     О  чем  же  думает  славное порхающее создание, держащееся на воздухе в
силу  не  иных  причин, чем те, благодаря которым брошенный камень описывает
дугу?  Отрицание  полета  скрыто  уже  в  самой скорости, - бешеной скорости
движения; лететь тихо, значит упасть.
     Да,  так  о  чем  думает?  О деньгах, о том, что разобьется и сгинет. И
множество  всякой  дряни вертится в его голове, - технических папильоток, за
которыми  не  видно прически. Где сесть, где опуститься? Ах, страшно улетать
далеко  от  удобной  площади.  Невозможно  опуститься  на крышу, телеграфную
проволоку  или  вершину  скалы.  Летящего  тянет назад, летящий спускается -
спускается  на  землю  с  виноватым  лицом,  потому что остался жив, меж тем
зрители уходят разочарованные, мечтая о катастрофе.
     Поэтому  вы  не  летали  и  летать  никогда не будете. Знамение вороны,
лениво  пересекающей, махая крыльями, ваш судорожный бензиновый путь в синей
стране, должно быть отчеканено на медалях и роздано вам на добрую память.
     - Не  хотите  ли  рюмочку коньяку? - сказал буфетчик, расположившийся к
неизвестному. - Вот она, я налил.
     Незнакомец, поблагодарив, выпил коньяк.
     Его  слова опередили туго закипавшую злобу летчиков. Наконец, некоторые
ударили  по  столу кулаками, некоторые вскочили, опрокинув бутылки. Картреф,
грозно   согнувшись,   комкая   салфетки   и   пугая  глазами,  подступил  к
неизвестному.
     - Долго  вы  будете  еще мешать нам? - закричал он. - Дурацкая публика,
критики,  черт  вас  возьми!  А  вы  летали? Знаете ли вы хоть одну систему?
Умеете  сделать  короткий  спуск?  Смыслите  что-нибудь  в авиации? Нет? Так
пошел к черту и не мешай!
     Незнакомец,  улыбаясь,  рассматривал  взбешенное  лицо  Картрефа, затем
взглянул на свои часы.
     - Да,  мне  пора,  -  сказал  он  спокойно,  как дома. - Прощайте, или,
вернее, до свидания; завтра я навещу вас, Картреф.
     Он  расплатился и вышел. Когда за ним хлопнула дверь, с гулкой лестницы
не  донеслось  шума  шагов,  и летчику показалось, что нахал встал за дверью
подслушивать. Он распахнул ее, но никого не увидел и вернулся к столу.


III

     "Воздух  хорош",  -  подумал Картреф на другой день, когда, описав круг
над   аэродромом,   рассмотрел   внизу  солнечную  пестроту  трибун,  полных
зрителей.  Его соперники гудели слева и справа; почти одновременно поднялось
семь  аэропланов.  Смотря  по тому, какое положение принимали они в воздухе,
очерк  их  напоминал ящик, конверт или распущенный зонтик. Казалось, что все
они  направляются  в одну сторону, между тем летели в другую. Моторы гудели,
вдали  -  как  толстые  струны или поющие волчки, вблизи - треском парусины,
разрываемой  над  ухом.  Стоял  шум,  как  на  фабрике.  Внизу,  у  гаражей,
двигались  по  зелени  травы  фигурки, словно вырезанные из белой бумаги; то
выводили другие аэропланы. Играл духовой оркестр.
     Картреф  поднялся  на высоту тысячи метров. Сильный ветер трепал его по
лицу,  бурное  дыхание  болезненно  напрягало  грудь,  в ушах шумело. Земной
пейзаж  казался  отсюда  качающейся  круглой  площадью,  усеянной  пятнами и
линиями;  аэроплан  как  бы  стоял  на месте, в то время, как пространство и
воздух неслись мимо, навстречу. Облака были так же далеки, как и с земли.
     Вдруг  он  увидел фигуру, относительно которой не мог ни думать ничего,
ни  соображать,  ни  рассмеяться,  ни  ужаснуться  - так небывало, вне всего
земного,  понятного  и  возможного  воспрянула  она  слева, как бы мгновенно
сотворенная  воздухом.  Это был неизвестный человек, вызвавший вчера вечером
гнев  пилота.  Он  несся  в  позе  лежащего  на боку, подперев рукой голову;
новое,  прекрасное  и жуткое лицо увидел Картреф. Оно блестело, иначе нельзя
назвать   гармонию   странного   воодушевления,  пылавшего  в  чертах  этого
человека.  Напряженное сияние глаз напоминало глаза птиц во время полета. Он
был  без  шляпы,  в  обычном,  средней  руки костюме; его галстук, выбившись
из-под  жилета,  бился  о  пуговицы.  Но  Картреф  не видел его одежды. Так,
встретив  женщину,  сразу  поражающую  огнем  своей  красоты, мы замечаем ее
платье, но не видим его.
     Картреф  ничего  не понял. Его душа, пораженная чувством, которое мы не
можем  представить,  метнулась  прочь;  он повиновался ей, круто нажав руль,
чтобы  свернуть в сторону. Неизвестный, описав полукруг, мчался опять рядом.
Мысль,  что  это  галлюцинация, слабо шевельнулась у Картрефа; желая оживить
ее, он закричал:
     - Не надо. Не хочу. Бред.
     - Нет,  не  бред,  -  сказал  неизвестный. Он тоже кричал, но его слова
были  спокойны.  -  Восемь  лет  назад я посмотрел вверх и поверил, что могу
летать,  как  хочу.  С  тех  пор  меня  двигает в воздухе простое желание. Я
подолгу  оставался  среди  облаков  и  видел, как формируются капли дождя. Я
знаю  тайну  образования  шаровидной  молнии.  Художественный  узор снежинок
складывался   на  моих  глазах  из  вздрагивающей  сырости.  Я  опускался  в
пропасти,  полные  гниющих  костей  и  золота, брошенного несчастьем с узких
проходов.  Я  знаю  все  неизвестные острова и земли, я ем и сплю в воздухе,
как в комнате.
     Картреф  молчал.  В его груди росла тяжелая судорога. Воздух душил его.
Неизвестный  изменил положение. Он выпрямился и встал над Картрефом, немного
впереди  летчика,  лицом  к нему. Его волосы сбились по прямой линии впереди
лица.
     Ужас  -  то  есть  полная  смерть  сознания  в  живом  теле  -  овладел
Картрефом.