------------------------------------------------
     А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


I

     Я  украл  окорок  ветчины  в коптильне красноносого отца Дюфура. Дюфура
звали  "отцом", собственно, но старой памяти: как расстрига, он едва ли даже
имел  право  ходить  в  церковь.  Прекрасно - я украл, и не прекрасно - меня
собрались  повесить,  так  как  поймали. Отправиться на Монфокон с кляпом во
рту,  чувствовать  там горячей шеей холодные ногти палача и растворить дух в
вое  осеннего ветра показалось мне слишком сентиментальным. Разогнув поленом
прутья  оконной  решетки, я бежал, оставив на подоконном гвозде добрый кусок
штанины: малый я был плотный и кряжистый.
     Покинув  Париж,  я  долго  скитался  в  провинции,  иногда  приставая к
воровской  шайке  ради странной, случайной оседлости: у воров были в лecax и
в  развалинах  замков  насиженные  укромные  гнездышки;  или  шел  к мужикам
работать.
     Так  прошла  зима. Мог бы я давно вернуться в Париж, где, без сомнения,
забыли  уже  и  об  окороке и о моей скромной особе, но все время что-нибудь
было  помехой  этому.  То завязывался роман с коровницей, то пригревали меня
на  кухне  попутного  монастыря,  и  я,  пользуясь  смиренной  трапезой, мог
причесываться  без  масла,  проведя  по волосам просто рукой, предварительно
огладив  ею  щеку;  то  впутывался  я  в  какую-нибудь доходную комбинацию с
замаскированным  молодцом,  умевшим  необыкновенно  внушительно  произносить
простые  слова:  "Кошелек  или  жизнь",  - и вообще полюбил случайную жизнь.
Однажды  я  заблудился  в  недоброй  памяти  Арденнском  лесу. Прошли сутки,
вторые,  третьи  -  я  отощал.  Я  ел,  что попало: жуков, сгнившие корешки,
траву,  листья.  Странный  сюрприз  обоняния  переводил все лесные запахи на
запахи  чего-либо  съестного.  Цветы  пахли  конфетами  и  вареньем, смола -
подгоревшей  свининой,  теплая земля - хлебом. Расщепистая кора старых дубов
выглядела   хорошо   пропеченной  коркой,  а  солнечные  разливы  на  дымных
прогалинах  - растопленным маслом. Раз я встретил медведя и, представив, как
аппетитно  захрустел  бы  он  моими  костями,  чуть  не  заплакал в припадке
голодного бешенства.
     От  медведя  я,  правда,  залез на дерево, но все-таки смотрел на себя,
как на завидное кушанье.
     Четвертый  день  ознаменовался тем, что я поднял искалеченный рыцарский
шлем,  а  подальше,  на  расширении звериной тропы, встретил заросший травой
деревянный крест.
     Высохший  венок  лесных  цветов  украшал  его  середину. На кресте была
темная надпись: Meme en ton absence - toujours avec toi. Arthur*.
     ______________
     * И без тебя - с тобой. Артур (франц.).

     Но  мне что за дело до этого? Пусть рыцари, волшебники, великаны и дамы
ведают эти дела: я милостью божьей - Франсуа, голодный и бесприютный.


II

     Итак  -  показалась  речка:  прежде  всего я напился; затем осмотрелся.
Речка  текла  быстро  и  глухо;  от  берегов  черные  тени мрачнили половину
течения,  а  середина  сверкала,  как чищенная на солнце медь. Везде упавшие
поперек  стволы,  ямы и корни, изрытая кабанами осока. Жуткое, неприветливое
было  это  место,  клянусь  спасением.  Но,  посмотрев  направо,  увидел я в
зеленой  извилине  мыска  черную  бревенчатую  лачугу  с  низкой  трубой, из
которой  шел  дым.  Где дым, там и печь, а где печь, там и горшок с варевом.
От  одной  этой  мысли  я  пополнел.  Прежде  чем подойти к сему загадочному
жилью,  попробовал я - каким голосом попрошайничать: грустным и низким, либо
же  тонким  и  жалостливым.  Последнее нашел я более отвечающим положению и,
держа в горле пискливые слова, постучал в дверь.
     - Войди, кто бы ты ни был, - раздалось за дверью.
     Я вошел.
     Передо  мной  у грубого камелька сидел дряхлый старик. Такого старика я
никогда  не  видел. Был он обут в меховые туфли, а одет в коричневый балахон
с  откинутым  капюшоном.  Немного  оставалось  на  его  бледном  лице места,
свободного  от  белых  волос. Борода лежала на груди пышно и строго, длинные
кудри  сыпались  по плечам, а усы тонули в бороде. Вот его глаза: что в них?
Много  всего;  он  смотрит  как  бы  издалека.  Просьба,  приказание,  гнев,
жалость,  любовь,  лукавство,  грусть,  самомнение, беспокойство и ясность -
все  чувства  излучают  его  острые,  выцветшие  зрачки,  - и я почувствовал
страх.
     - Добрый  отец!  -  заголосил  я.  -  Помогите бесприютному и голодному
Франсуа  Долговязому!  Я  заблудился  и  четвертые сутки не принимал никакой
христианской пищи, питаясь, прямо сказать, корой и листьями!
     - Излишек  пищи вредит бессмертному духу, - ласково сказал старик, - но
что есть - твое. В той чашке орехи, а в углу за тобой - хлеб и вода. Ешь.
     Принюхавшись  уже  к  вареву,  булькавшему  в  какой-то странной медной
посуде,  я  усомнился,  чтобы  там  было  съестное,  -  пахло лекарственным.
Поэтому,  скрепя  сердце,  так  как  ожидал  чего-либо  получше,  чем орехи,
приступил  я к предложенному угощению. Я жевал хлеб и грыз орехи и пил воду,
а  поев,  сильно  отяжелел.  Потянуло меня ко сну. Пока я ел, старик молчал,
время  от  времени  заглядывая  в  книгу  с железными застежками и помешивая
варево  узорной  палочкой,  разрисованной  непонятными  знаками.  Это  да  и
рассмотрение  внутренности  хижины  убедило  меня,  что  я  попал  к  некоем
волшебнику.
     С  потолка спускалось несколько высохших ящериц и летучих мышей. Живой,
черный,  как трубочист, кот сидел на очаге, и магические зеленые зрачки его,
казалось,  читали  все  мои  спутанные  мысли.  Груды  тяжелых, как гробовые
плиты,  желтых  книг  лежали  на  полу  и  столе,  заставленном  кроме  того
различными  металлическими и стеклянными вещами с назначением, непонятным до
одурения.  Над окном висели вязанки корней и сухих цветов; слабый, нежный их
запах  разносился  по всем углам. А в дальнем углу, запертый тремя огромными
черными  замками, - стоял таинственный высокий сундук, относительно которого
я  сразу  подумал  нечто  существенное.  Подумал  неопределенно, конечно, но
крепко: по привычке и любви к запертым сундукам.
     - Франсуа,  -  сказал  старик,  погладив  свою роскошную бороду, - я не
любопытен.  Кто  ты  такой  - совсем не нужно знать волшебнику д'Обремону, в
жилище  которого  привели тебя мои заклинания. Слушай: я стар, слабею, и мне
нужен   ученик,  помощник.  Помощью  магического  круга  и  неких  формул  я
обратился  сегодня  к  демону  Азарету - покровителю стариков - и просил его
послать мне здорового молодца, как ты видишь - просьба моя исполнена.
     Я струсил. Значит д'Обремон может вить из меня веревки.
     "Влопался  ты,  Франсуа",  -  подумал  я,  но  ничего не сказал. Колдун
продолжал:
     - Склонен  ли  ты  к  истине,  Франсуа?  К знаниям высоким, как горы? К
устремлению духа в озаренные светом области? Говори смело.
     - Я,  ваше  степенство, склонен ко всему, что кормит и греет, - отвечал
я с унынием.
     - Я  не  обещаю  тебе  лучшей  пищи,  -  возразил  д'Обремон, - чем та,
которую  я  ем  сам  и  которая  будет поддерживать твои животные силы. Но я
обещаю,  со временем, могущество непомерное, власть над людьми и духами, над
золотом  и драгоценными камнями, над душой растений и животных. Магия творит
чудеса.  Твоя  душа  еще  темна  и  дремотна,  как  жизнь  в яйце змеи, но и
мудрость  змеи растет с ней. Ты возрастешь, пока же освой себя с новым своим
положением  и  ложись  спать, а я займусь комментариями к Альберту Великому,
писанными великим и могущественным Нострадамусом.
     Сказав  так,  старик  дал  мне  мешок  с  сеном,  и я повалился в углу,
размышляя  на  сон  грядущий  следующим  манером: "Алхимики, говорят, делают
золото.  Полезно  и весьма прибыльно, если бы удалось научиться такой штуке,
а там видно будет".
     Уже  поэтому  решил  я не прекословить д'Обремону и пожить у него, даже
оставляя в стороне соображения о власти демона Азарета.
     Засыпая,  я  увидел,  что ко мне, мурлыча и выгибая спину, подошел кот.
Потершись  о  плечо,  сунул он мне голову под мышку и задремал, - кот-то был
обыкновенный  котище,  и  не пахло от него серой, в чем я убедился, тихонько
прошептав молитву.
     А  д'Обремон  сидел  перед  высокой  желтой  свечой,  читал, и тень его
головы падала на меня.


III

     Я  много  видел  людей,  бывал в самых причудливых положениях, но такой
жизни,  которая  сплела  меня  теперь  с  д'Обремоном,  клянусь собственными
глазами еще не испытывал.
     Старик  обыкновенно  спал  неспокойно, ворочался и вздыхал и, шаркая на
рассвете туфлями, будил меня чуть не стихами:
     - Вставай,  Франсуа!  Аполлон запряг красных коней. Смотри, как вверху,
в  сонном  еще зените, все зыблется и дрожит и дышит; там тени обнимаются со
светом.  Смотри,  Франсуа,  не  проспи  ранний  час!  Когда  усталая  Диана,
бледная,  оставляет Венеру сгорать в лучах колесницы, - все чувства подвижны
и тонки, как нежные ароматы. Вставай! Дух созерцает Вечное, Франсуа!..
     Лень  было  подыматься  на  холоде,  но  цель, которую я поставил себе,
требовала  послушания.  Я  подметал  хижину  и выбрасывал из стеклянных колб
какую-то  за  вчера  накипевшую  гадость;  потом  завтракал черствым хлебом,
орехами и водой.
     До  чего  противна  была мне такая пища! Другой не бывало у д'Обремона.
Сам  он  ел только хлеб и так мало, что удивительно, как не потухала жизнь в
тощеньком   его   костячке.   Глядя   иногда,  как,  сгорбившись,  подставив
горсточкой  сухую, прозрачную руку, старается он прожевать корочку беззубыми
челюстями,  а  крошки вываливаются на ладонь, смеялся я не раз, задавая себе
вопрос:  "Ужели волшебство не добычливо насчет жирной, сладкой пищи и кружки
винца?"
     До  времени я относил это к привычкам моего чародея, но вскорости, дней
этак  через пятнадцать, убедился, что д'Обремон просто придурковатый старик,
полупомешанный  хвастун.  В этом убедился я такой дорогой ценой, что теперь,
когда  бессильно  размышляю  обо  всем,  зубы  мои  скрипят  и  лопаются  от
бешенства. Однако не забегай вперед, Франсуа!
     Откуда  старик  брал хлеб и соль - было для меня тайной, пока однажды к
мысу  не  причалила  лодка.  Из  нее  вышел  пожилой  мужик,  тащя мешок. Он
поклонился д'Обремону, как раб царю, и сказал, указывая на мешок:
     - Надолго ли хватит вам этого, господин?
     - Э, Жан, хватит, пока хватит! Благодарю!
     Жан  помолчал,  затем,  подозрительно  косясь на меня, спросил как бы с
опаской:
     - Ну, что? Готово?
     - Еще   нет,   -   задумчиво  и  величественно  ответил  старик.  Вдруг
ребяческая  улыбка  преобразила  его лицо. - Скажи, что надо терпеть, ждать,
но    уже    недолго.    Сокровища    умножаются.   Час   восхитительный   и
божественно-мудрый наступит скоро.
     Я  навострил  уши.  Но  больше  ничего  не  было  сказано  меж ними про
сокровища.  Д'Обремон  расспросил  Жана  о  семейных делах и отпустил. Лодка
мелькнула за тростником, скрылась; я же спросил:
     - Учитель, кто этот человек?
     - Он  приезжает из далекой деревни раз в месяц, - сказал д'Обремон, - и
привозит  мне  хлеб.  Пока  тебе незачем знать о моих делах больше. Наступит
время, и я открою тебе великую тайну.
     По  вечерам  старик  открывал  свои скрипящие книжищи и посвящал меня в
магию.  Я  притворялся,  что  все это невыразимо интересно. Он показывал мне
какие-то  треугольники,  круги,  пентакли,  языческие поганые буквы и вдруг,
забывшись,  начинал говорить на непонятном языке, турецком или арабском, как
думаю.  Я  узнавал  о  феях,  эльфах,  гномах,  ведьмах,  демонах,  инкубах,
колдунах,  сефиротах  и  о всякой другой нечисти. Приблизительно через день,
по  утрам,  старик  отправлял  меня  в  лес  за  орехами  и  дровами,  а сам
запирался,  и тогда из трубы целыми часами валил густой дым. Д'Обремон варил
свои колдовские зелья.
     Как   ни   любопытен  я  от  природы,  однако  что-то  удерживало  меня
расспрашивать  моего хозяина о прошлой его жизни и о том, как он превратился
в  волшебника. Он никогда не сердился, но отвечал не на все вопросы; поэтому
я  предоставил  все  течению  времени.  Мне важно было только узнать золотой
состав,   а  заклинания  и  сказки  о  феях  я  предоставлял  д'Обремону.  Я
подсматривал  за  ним в щели и окна, но это не открывало мне ничего путного;
а все мои намеки он пропускал мимо ушей.
     - Практическая  магия,  -  иногда  говорил  он,  -  есть самое конечное
следствие  высших знаний. Ты должен пройти их. Можешь ли ты лечить больного,
не зная природы человеческой? Учись, Франсуа!
     И  опять  вязли у меня в зубах духи воды и огня, земли и воздуха; опять
я погружался в запутанные тайны невидимых сил и стихий.
     Раз,   помню,   мы  вызывали  духа.  Какого  духа  -  забыл.  Д'Обремон
переоделся  в  некую  белую  хламиду,  повесил  на  шею  бронзовую цепочку с
медными  кружками,  а в руку взял странной формы извилистую тусклую шпагу и,
поставив  меня  с  собой в очерченном кругу, начал произносить заклинания. Я
чуть  не  умер от страха, но скоро оправился, так как дух не являлся. Старик
продолжал  взволнованно  размахивать  шпагой.  Вдруг  кот  прыгнул к порогу,
задавил  там у щелки мышонка и стал возиться с добычей в самом кругу, у моих
ног.
     - Ну,   сегодня   ничего   не   будет,   Франсуа,  -  сказал  д'Обремон
торжественно,  с  какими-то  странными  манипуляциями  выбрасывая мышонка за
дверь.  -  Сегодня  Агнагул  потерял силу и мог принять вид только одного из
низших  существ.  Мышонок  был  Агнагул.  Он не умер, конечно, но видеть его
второй раз в образе того же мышонка - не стоит труда. Сотри круг!
     Я  подумал, что Агнагул столько же был мышонком, сколько тот Агнагулом,
но хихикал в кулак по этому поводу, отвернувшись, дабы не сердить чудака.
     В  лесу  бывали  особенно хорошие дни, безветренные, жаркие и душистые,
когда  даже  мне  вставать  рано  было  уж не так отвратительно. В такие дни
д'Обремон иногда говорил:
     - Принеси  мне  цветов,  Франсуа. Принеси ромашки, дающей спокойствие и
веселье,  и  пестрых  тюльпанов,  обостряющих  слух, и медвяниц, прогоняющих
ночное   томление;   не   забудь   ландышей   и   фиалок,   дающих  нежность
воспоминаниям,  и  возьми  еще  все  то,  что  я скажу дальше. Мандрагору ты
вырвешь  с  корнем,  не повредив его; рви, стоя лицом к востоку. Златоцвет и
медвежьи ягоды бери левой рукой. Захвати и шиповник, он просто красив.
     Я   отправлялся   в  лес,  собирал  приказанные  растения  и  тащил  их
нетерпеливо   встречавшему   меня   д'Обремону.  Старик,  прижимая  к  груди
рассыпающиеся  вороха  трав  и  цветов, клал их на подоконник и часами, тихо
улыбаясь,  сортировал  эти  зелья,  временами  нюхая  какое-нибудь  с  видом
влюбленного,  поднявшего цветок у балкона. Вскорости начинал пламенно дышать
кирпичный  очаг,  старичок  варил  свои волшебные соусы, надев остроконечную
шапку,  украшенную  магическими  рисунками,  и  на  кончике его носа дрожала
капелька пота.
     Я  же  садился  на  порог,  перелистывая  какую-нибудь старую книгу, но
нигде  в  этих сочинениях не говорилось прямо о том, как изготовлять золото.
В  самом  интересном месте появлялись какие-то Красные Львы, Желтые Реполовы
и  разные  другие  затмения  секретного дела. Это выводило меня из терпения.
Отчего  бы  не  сказать  прямо:  возьми, мол, того-то и того-то, свари так и
этак  - и отливай двойные пистоли. "Мой д'Обремон, - рассуждал я, - человек,
видимо,  слабоумный  или  помешанный.  На его месте - будь оно действительно
всемогуще  -  я  бы  давным-давно  состряпал себе уютный подвальчик, набитый
червонным золотом".


IV

     Таинственный  высокий сундук, разумеется, не давал мне покоя все время.
Иногда,  пользуясь  кратким отсутствием д'Обремона, выходившего побродить на
воздух,  я  пытался  потрясти  этот  сундук,  но  так  был  он тяжел, что не
удавалось  приподнять  его  угол  даже  на  полвершка.  Д'Обремон никогда не
открывал  сундук в моем присутствии, - я же, подсматривая за ним в окно, был
так  несчастлив,  что в эти минуты старик оставлял проклятый сундук в покое.
Однако все приходит в свое время.
     Раз  вечером,  после  жаркого  дня,  у  окна, бледневшего тихо и пышно,
д'Обремон,  смотря  на закатные верхи леса, просидел с очень что-то грустным
лицом  часа  два.  Он  не любил, если тревожили его в минуты задумчивости. В
раскрытой двери явилась, трепеща, вечерняя бабочка.
     Д'Обремон обернулся ко мне и указал на бабочку.
     - Франсуа,  -  сказал  он  торжественно  и сердечно, - человек живет не
долее  этого  мотылька.  Я  стар  и,  может  быть, скоро умру. Настало время
открыть тебе великую тайну.
     Меня  словно  подбросило.  Хотелось что-то сказать, но язык на радостях
ускочил  так  далеко в глотку, что вытащить его оттуда требовались, пожалуй,
клещи. Навострив уши, я перевел дух и фальшиво вздохнул.
     Д'Обремон  взял  меня  за  руку,  подвел  к сундуку, открыл его большим
гремящим ключом и, еще не поднимая крышки, сказал:
     - Ты  был  добрым,  послушным  юношей,  и если высшая мудрость медленно
дается  тебе,  то  здесь,  конечно, виноват только твой возраст. В твои годы
мысли,  естественно,  более  покорны  телу,  чем  духу.  Со  временем  силой
очищенной  воли  ты  соберешь  их,  как  пастух  собирает  стадо,  и то, что
надлежит  тебе  узнать  от  меня,  будет  как  бы оазисом мрачной пустыни, к
которому  устремятся  твои  желания.  Смотри,  здесь сокровища, каких еще не
было в руках ни у одного человека.
     Он приподнял крышку, озарив свечой внутренность сундука.
     - Это  алмазы,  -  сказал  д'Обремон,  - двадцать лет я производил их с
помощью тайны.
     Я  вскрикнул  и  упал  на  колени.  Из  сундука  хлынул  столб  блеска,
подобного  снопу  лунных  лучей,  но ярче и пламеннее неизмеримо. Полсундука
было   залито   разноцветным   ослепительным   сверканием.   Казалось,  рука
неведомого  гиганта,  зажав  в горсти всю бесчисленность звезд, бросила их в
этот  сумасшедше-волшебный  ящик.  Теперь я не мог считать д'Обремона жалким
помешанным.  Восторг  мучительной  жадности  овладел  мною, и я, содрогаясь,
захлебываясь от волнения, уже знал, что эта ночь будет страшной.
     - Встань,  Франсуа,  -  сказал  д'Обремон.  -  Как мало еще этого моего
блеска!  Нужно  втрое  больше,  -  слышишь,  не  менее, чем втрое более сего
количества,  -  дабы  заветная моя мечта исполнилась. Жан, которого ты видел
не  раз  привозящим  мне  хлеб, знает тайну и свято хранит ее. Он из далекой
лесной  деревни.  Наступит  день,  и  вот  что  я  сделаю.  Я покрою Францию
великолепными  дворцами.  Шелк, атлас, парча, тканое золото и нежные кружева
будут  одеждой  всех.  Через  реки  я  перекину серебряные мосты и мраморные
белые  башни поставлю на высоких горах, - жилищем строгих и мудрых. Болота я
превращу  в  сады, какие снятся лишь разве влюбленным ангелам. Дивные статуи
наполнят   леса   совершенством  чудесных  линий.  Придорожные  камни  будут
сверкать  алмазами,  и  мир  заслушается  музыкой  нечеловеческой красоты. И
любовь,  Франсуа, любовь, крылья которой покрыты жестокой грязью, воскреснет
навеки  среди  кликов  и  пенья труб - такой, какую знает лишь сердце в часы
молчания.
     Он  замолчал. Свеча тряслась в его старой руке, а взгляд был отрезан от
всего  незримой стеной. Всегда бледное, еще бледнее стало его лицо. Простояв
неподвижно  несколько  времени,  он  глубоко  вздохнул, запер сундук и, взяв
меня пальцами за подбородок, сказал:
     - Ложись  спать. Завтра мы поговорим еще об этом. Теперь же я чувствую,
что устал, и засну сам.


V

     Он сказал: "спи". Но только сон смерти мог бы заставить меня забыться.
     Я  лежал,  вздрагивая, как в лихорадке, с открытыми глазами, с головой,